Годы жизни: 1973-1990
Надпись на памятнике: " Мы всегда будем помнить тебя, как идеал человека. Ты стремился к вершинам знаний, Но слишком рано оборвалась твоя жизнь… "
«Девяносто восемь, девяносто девять, сто….». Я разжал руки и легко спрыгнул на землю, присыпанную песком, с турника, стоящего на задворках корпуса авиастроительного института, куда я только что поступил, разглядев сквозь бурлящую толпу абитуриентов, свою фамилию в списке поступивших. Учеба в школе, как и поступление, дались мне очень легко. Я не переживал, у меня не было бессонницы. Вечером, я падал на свою кровать, задняя, потертая стенка которой была откручена и вместо нее подпоркой служила тумбочка, на нее была положена большая бабушкина перьевая подушка в мелкие ромашки, на нее я складывал свои ноги, так как на кровати они не помещались и вечно свисали, касаясь холодного пола. Разбудить меня не могло ни что, ни звук машин, ровно гудящих за окном, ни звук спускающего вверх и вниз лифта в подъезде, ни включенное на полную мощь радио глуховатой, но такой обожаемой моей бабулей. У меня не было времени, чтобы волноваться перед вступительными экзаменами.
Каждый мой день расписан по часам. Подъем в шесть, когда первые солнечные лучи начинают пробиваться через кристально белую, всегда свежо постиранную, тюлевую занавеску, в крупную дырочку, освещая своими нежными лучиками стеллаж из досок, которые мы с отцом нашли на мусорке, отстругали в гараже, проморили липкой, пахнущей скипидаром морилкой, медали на ярких ленточках, золотые и серебреные кубки с выбитыми цифрами и надписями, на которых везде была моя фамилия. Следом душ, под струей обжигающей, ледяной воды, бьющей на меня из лейки, прикрученной к покрашенной веселой, зеленой, водоотталкивающей краской стене. Неизменный, утренний выгул Дика.
Пять лет назад, на мой день рождения, родители принесли в коробке из-под башмаков маленький, коричневый комочек, который не пищал, когда я приоткрыл коробку, а зыркнул на меня пуговками черных глазок и звонко тявкнул. Завтрак - из манной каши, заботливо сваренной для меня, везде все успевающей бабушкой, с дымящемся комочком желтого, быстро тающего масла посередине и ароматного, кремового какао, с пузырьками на краю чашки. Вперед, бегом на утреннею тренировку. Быстрее добежать до желтого здания, с большими, голубыми окнами, потому что в них отражается вода. С разбегу взлететь по скользким ступенькам вышки и прыгнуть с небольшой для разгона высоты в холодную, пахнувшей хлоркой воду бассейна. Я, кандидат в мастера спорта по прыжкам в воду. Вода – это моя жизнь.
В семь лет мама привела меня в секцию по плаванью. Я, стоя на краю холодного, липкого, в мелкие кафельные кубики пола бассейна, с открытым ртом разглядывал, как пловец в черной, резиновой, туго натянутой шапочке, большими гребками рук рассекал водную гладь, с шумом, взахлеб погружаясь и чуть подпрыгивая, выныривал из воды. Я, взяв в руки, погрызенными чьими-то молочными детскими зубками пенопластовую доску, прижимая ее к груди одной рукой, другой крепко вцепившись в серебреные поручни. Если посмотреть вниз, то сквозь прозрачную воду увидишь голубой кафель с белыми прожилками. Но я смотрел только вперед, плюхнувшись в воду, сразу застучал ногами, даже не подумав вцепиться в бортик, через который переливалась вода. «Молодец… Давай, давай…. Резче….Быстрее…» - голос чуть седовласого тренера, неизменно одетого в темно-синий спортивный костюм с большими белыми буквами на спине СССР и всегда висящего на потертом шнурке свистка, звучал, ударяясь о белые, как снег, стены, поднимаясь эхом к высоченному потолку. В последующие десять лет, проведенных на тренировках, соревнованиях, выступлениях, я всегда слышал эти слова от своего тренера, так поддержавшие меня в первые минуты.
Меня переполняло чувство свободы, когда я высоко подпрыгнув и сделав в воздухе кувырок через голову, разрезал воду, как нож масло, доставая руками до голубого дна и выныривал, с высоко поднятой правой рукой и улыбкой во весь белозубый рот. Гордости, когда я, стоял на пьедестале, выше всех и чуть наклонив голову, вытягивал шею, чтобы в очередной раз на нее надели шелковую ленточку, со свисающей медалью с цифрой один. Благодарности, своей мамочке, с накрученными пластиковыми красными, со смешными, торчащими в разные стороны резинками, бигудями на голове и одетой в всегда аккуратный, без единого пятнышка, домашний, темно-синий, в яркие желтые гладиолусы, фланелевый халат. Она частенько сидела поздним вечером на кухне, разложив ворох бумаг на столе, быстро щелкала костяшками счетов. Я, вернувшись после вечерней пробежки с Диком, заглядывал в щелку двери и не мог налюбоваться ей, такой красивой, сосредоточенной на не сходившемся сальдо, такой родной и любимой.
Сегодня у меня особенный день. Я не только поступил в институт, сегодня я пойду в кино со своей одноклассницей. В пятом классе, сидя из-за своего роста, на камчатке, я сразу обратил внимание, на только что вошедшую в класс, девочку в коротенькой, едва прикрывающей торчащие коленки юбке, с божественно красивыми, струящимися по плечам локонами. «Знакомьтесь, ребята. Эту девочку зовут Наталья. Она будет учиться в нашем классе», - голос нашей классной, которая всегда была одета в неизменный темно-серый костюм и кружевную ярко-белую блузку, прозвучал для меня где-то очень далеко и глухо. Наши глаза, ее с чуть зеленоватой поволокой, как у соседской кошки Муси, которую Дик периодически задирал, обрамленные густым лесом черных ресниц и мои голубые как небушко, так говорила моя бабулечка, гладя меня по моему непослушному вихру соломенных волос, встретились.
С этого дня я стал ее защитником, рыцарем, Д’Артаньяном, а она – моей Констанцией. Мы были неразлучны. Утром, я ждал ее у подъезда, еще с невысохшей головой после утренней тренировки в бассейне, чтобы подхватить ее смешной, темно-зеленый портфель, с нарисованным Чиполино. А вечером, ждал ее после ее занятий бальными танцами, украдкой подглядывая в малюсенькую щелку, как она в обтягивающем черном трико, легкой, прозрачной юбочке, встает в позу и, щелкая каблучками бежевых, лакированных туфель, начинает какой-то неземной, танец. Она сказала: «Это танго. Самый красивый танец на свете».
Я и не спорил, я вообще с ней никогда не спорил, во всем соглашался, она казалась мне самой красивой и самой умной девочкой на свете.
Мы дружили. Вместе бегали на берег речки, смотрели на плавно плывущие куски тающего льда, кормили мягкой булкой первых, взъерошенных птиц, прилетевших с зимовки, сидели на поваленном бревне и мечтали о светлом будущем, которое вот чуть-чуть протяни руку и оно будет. Она, о том, как станет великим хирургом, будет спасать жизни людей и проводить сложные операции на сердце. Я так и представлял ее в белоснежном халате, в колпаке, из-под которого выбиваются непослушные, чуть кудрявые волосы, в хирургической, марлевой маске, закрывающей пол лица, даже видел капельки пота на лбу, украшенном несколькими точками едва заметных темно-коричневых родинок. Я, стану авиаконструктором, буду важно в толстых очках, стоять перед большой чертежной доской, проектируя новый, сверхзвуковой самолет. А потом, на большой черной волге, приеду на полигон, на испытания, сконструированного мной большого с синими полосами сбоку и надписью «Аэрофлот» лайнера. Задрав голову, буду смотреть на удаляющеюся в небе точку. Я буду горд и счастлив, что на моем детище советские люди пересекают океан, путешествуют по всему миру.
Мы дружили. Но еще ни разу официально не ходили на свидания, не целовались. И вот сегодня, это свершиться. Я ее поцелую. Я прикоснусь своими потрескавшимися от хлорированной воды губами к ее влажным, чуть подкрашенным гигиенической помадой губам.
Я взлетел, не став ждать лифта, в свою родную, уютную квартиру. Распахнув дверь, я увидел суетящуюся на кухню мамочку с бабулей, которые на ходу вытирая руки об одинаковые, в яркие ромашки фартуки, сшитые тетей Машей и подаренные к очередному празднику восьмого марта, выбежали меня встречать. «Поступил?» - встревоженные и такие красивые, такие же голубые, как у меня глаза мамы, смотрели на меня как всегда, откуда то снизу. «Поступил!» - я легко одной рукой оторвал мамулечку от пола, другой подбрасывая вверх, как пушинку бабулечку. «Ну, перестань, хватит, надорвешься….». Я одним взмахом опустил обоих на табуретки, обитые яркими подушечками, которые были сшиты из всевозможных кусочков ткани, оставшихся от моих детских рубашечек, курточек, маек и даже трусов. В зале за столом, накрытым белой, кружевной скатертью сидел отец, который услышав возню в коридоре, повернулся ко мне.
- Поступил? – светло-серые, такие добрые, родные, с чуть лукавым прищуром глаза, глядели на меня с нескрываемой гордостью.
- Поступил! – я крепко обнял его, какой же он маленький, щупленький, хотя под синей майкой с маленькой буковкой впереди «Д» обведенной в белый четырехугольник еще прощупывались тугие мышцы.
Интересно в кого я такой высокий вымахал? Мой рост приблизился к метру девяносто. Каждое утро, когда я сладко потягивался в кровати, возникало ощущение, что продолжаю расти. В школе мне дали кличку «Вышка». То ли из-за роста, то ли из-за того, что я прыгал с вышки? Я не обижался. Я вообще мало на кого обижался. Да и за что обижаться? Жизнь прекрасна. Вон какой стол в честь меня накрыли. Вытащили из серванта протираемые каждые выходные хрустальные фужеры, которые весело звенели, когда отец легонько ударял по ним вилкой, собираясь произнести очередной тост. Отец, чуть выпив холодной водочки из запотевшего графина, который мама доставала из холодильника перед приходом гостей и ставила в центр стола, любил произносить длинные, пафосные тосты: «За здоровье, за дружбу…» И всегда, первый тост был за маму. Я любил рассматривать, как пузыриться газировка в моем дорогом бокале, налитая из синего, пузатого сифона, купленного бабушкой в хозмаге.За ним она отстояла на своих пораженных артритом ногах два часа и чуть не умерла, поэтому не любила эту шипучку, как она ее называла.
Сегодня я решил изменить своим правилам: сидеть за столом до самого позднего вечера, смотреть на них, таких чуть поддатых, любимых, родных, пытающихся перекричать друг друга, то и дело затягивающих «Черный ворон, что ж ты вьешься над моею голову?» и срываясь на громкий, заливистый смех. Сегодня вечером я буду держать за руку самую красивую, прекрасную девушку в мире, чувствовать ее упругую коленку, как бы нечаянно прикасаясь к ней в темноте кинозала. Может быть, провожая ее до подъезда, она, обернувшись ко мне и высоко вскинув голову, чтобы увидеть мои глаза, а я, согнувшись почти пополам, прикоснусь своими губами к ее влажным, желанным губкам. Ох, у меня даже мурашки по телу побежали, от предвкушения этого события.
- Пойду, выгуляю Дика, – я решил сделать все дела, немного посидеть за столом с родителями и бежать на встречу к своей любимой.
- Только недолго, уже все готово, - голос мамы уже эхом долетел до меня. Я вприпрыжку, перешагивая через две ступеньки, игнорируя лифт, спускался по лестнице. Дик, подпрыгивая рядом, весело помахивая хвостом, бежал рядом.
- Тормозим, - на площадке между этажами стояли с гитарой, покуривая желтоватые папиросы, скрученные тугой колбаской, два юноши. Одного вроде знаю, сын прокурора из соседнего подъезда, что в своем не куриться? Нагловатый, одетый всегда в дорогие, фарцовые вещи, купленные не в магазине, в котором одеваются все нормальные советские люди, а на стихийном рынке, где толкаются все, кто хочет выглядеть не как все, а как-то особенно. Например, как одет сейчас этот худосочный, с мутноватыми глазами недоросток. В варенные, бело-синие, сильно обтянутые джинсы, в красно-желтую кофту с выбитыми, иностранными словами на спине. Единственное, что на нем было одето красивое и удобное это кроссовки, белоснежные с синими полосками по бокам, на пористой подошве.
Я попытался обогнуть их, не говоря не слова. Дик тянул вниз, нервно теребя лапами и злобно рыча, оскаливая зубы и недовольно вертя головой, пытаясь снять туго сжимающий его морду намордник.
- Стоять, курить есть? – второй перегородил проход вниз гитарой, нервно сплюнул желтой слюной прямо мне под ноги, вскинул голову вверх, чтобы разглядеть меня. Я легко подвинул его. Он, не удержавшись на своих качающихся от выпитого ногах, неловко согнув руки, которые пытались схватить душный, подъездный воздух, запрокинув давно немытую, со спутанными грязными волосами голову, плашмя упал вниз.Наверное больно ударился, успел подумать я.
В следующую секунду, я увидел, как второй, достал из заднего кармана штанов длинную черную металлическую, сделанную каким-то уголовником, заточку. Вскинул руку и рывком вонзил ее в меня, где-то в районе моего влюбленного, юного, открытого сердца.
«Жаль, что я одел намордник на Дика….»