Рассказ об удивительной дружбе одинокого старика и кота. Испытанной временем и самым страшным событием...
Посвящается тем, кто не вернулся...
В доме было еще темно, но старик уже не спал. Он всего лишь лежал на своей железной кровати под окном, затянутым морозными узорами.
Вставать было еще рано, только вот спится плохо в преклонных годах, сны не идут, лежишь на перине, греешь старые кости, да гоняешь в голове разные думки, перемежаемые дремотой. А луна светит ярко, звезды стараются заглянуть в окно, но не видно ничего сквозь слой инея, вот и бросаются звенящими серебристыми искорками, бередят душу, спать не дают.
Под окнами, на улице громко завизжал снег под чьими то валенками. Поди, Нюрка на работу прошла, на свинарке-то рано быть надо.
Однако, лежи, не лежи, а вставать-то всё однако придется. Долго лежать не к чему, земля притянет. Хоть и давно уж пора в неё, в землю-то, но что-то не хочется туда, Архипычу, ни в какую. И то, восемьдесят годков с лишним прожил, супругу свою богоданную похоронил пару лет назад, дети еще раньше все убрались, а вот он, пенёк старый, зажился на белом свете, ходит, землю топчет. И что торопится-то? Ведь, помереть все одно успеешь. Да и будет ли там, чего-нито? А то, может, помрешь, так это вроде как в погребе тебя закрыли? Или тулупом с головой укрылся? Может быть, мы сами все это придумали, рай там, али ад? Почем знать?
Лежи, не лежи, а вставать всё одно придется. Архипыч поднял голову, протянул руку, толстым ногтём большого пальца поскреб иней на окошке, дыхнул пару раз, прогрел маленькую отдушину. Глянул, кажись, там, за рекой, над лесом, небо маленько посерело на востоке.
Значит, вставать уж и время. Скоро семь будет. А он один живет, все самому делать, надеяться не на кого. Нет, обижаться ему не на что, брехать он не будет, никто его не бросил. Внучки звали к себе жить, хоть насовсем, хоть только на зиму, но он никак. Не ладилось жить в этих городских квартерах, не получалось. Ведь там как, сиди себе, да сиди. Телезидор смотри, алибо на диване валяйся. Скучно. А пуще всего, никак Архипыч не мог к туалету привыкнуть. Ну мыслимое ли это дело, уборная в доме, а? Ну, как же это в избе-то срать? Да еще, ладно, когда они все на работу уйдут, тогда ничего, сидишь спокойно. А коль выходной, все дома? Вроде и дверь закроешь и все-такое, а не то, так и думаешь, слыхать там в комнате. Бывало приспичит Архипыча, так он тихонько оторвет кусок газеты, да и пошел себе на улицу, за дом, где ивняк на речном берегу растет. Так и бегал туда, почитай всю зиму. Не, тяжко там, в городе, не его это.
Пора вставать, всеж-ки. Спустил на пол Архипыч негнущиеся ноги, натянул поверх кальсон мешковатые штаны, заправил их в толстые вязанные крючком носки из овечьей шерсти, да и сунул быстрей в валенки. Пол совсем холодный, настыл за ночь-то. Прошел на деревянных со сна ногах к печке, шаркая и ругаясь, отдернул ситцевую занавеску. Наверху там, на тулупах и другой одежке, спал кот.
Дряхлый и облезлый, с отмороженными когда-то кончиками ушей и хвоста. Давно уже было, загулял кот, вот и поморозился. Ну, ухи-то сами отвалились, а вот хвост почернел, распух, пахнул дурно. Знал Архипыч, чем такие дела кончаются, потому и вынес тогда его во двор, взял маленький топорик, каким лучину колол для растопки, да и отрубил почитай половину. Заорал кот, вырвался, да и бечь по улице.
Дня три, поди домой не показывался, а потом вернулся. Обрубок свой зализал, да и пошел на поправку. Ну обижался, конечно, разве ему дураку, объяснишь, что без операции быстро бы хвост откинул, навовсе.
Кот был тоже стар. Давно уже, лет пятнадцать поди, старшая внучка привезла из города, подарила. Так что по своим, кошиным меркам, он еще старше Архипыча стал. Кажись, ихний год за семь наших считается. Лет сто с чем-то коту, по нашему. Внучка звала его Муратом, а Архипыч никак. Или кот, или просто кис-кис. Не любил он кошек, но и обижать не обижал, а тем более сейчас, когда они вдвоем остались.
Временами даже и по имени звал, уважительно. И то, одному совсем тяжко, хоть с котом погутарить, когда. Вот и сейчас, отдернул занавеску Архипыч, искал на печке греюшиеся там рукавички, да и высказывал коту, все что накопилось за ночь:
- Я на двор собрался. Дровишек чичас принесу, печку топить табе буду, падлюке. Ты что же это, зловредная такая личность, мне сегодня спать-то не давал совсем, а? Ведь тока задремлю чуток, а ты, лихоманец такой, в форточку, а? И ведь, анчибал, умный же, открывать то умеешь, а закрывать за собой не научился совсем! Я-то прям-ки под окном же сплю, на лысину то дует, голова зябнет! Закрою, только задремлю, а ты назад ужо, холодно, домой захотел. Опять вставай, пускай тебя в форточку. А совесть у тебя есть, хоть кошиная, хоть маленькая? Ай, нет у табе никакого разумления, что дедушко старый, его поберечь надо?
Кот довольно замурлыкал, зашумел как самовар от счастья, что заговорил с ним хозяин. А старик продолжал:
- Вот, что тебя разобрало-то ночью? Гутарил я табе, ай нет, не пей много молока на ночь, а ты что? Эх, бяссовестнай! Пойдешь со мной-то во двор, или уж все, за ночь все свои кошачьи надобности справил? Ну, как хошь...
Архипыч просунул руки в рукава гремящего плохо выделанными овечьими шкурами тулупа, нахлобучил треух на голову, сгреб рукавицы и пошел на двор. Кот же сонно опустил голову на лапы и снова погрузился в свои грезы.
Примерно через полчаса промерзлая дверь распахнулась и в дом вместе с клубами пара ввалился Архипыч с огромной охапкой дубовых дров, которую с грохотом свалил возле печки. Он обмахнул дряблым веником ошметки снега с валенок, поколотил по загнетке промерзшими рукавицами, изгоняя из них холод, высморкался пальцами в поганое ведро и начал растапливать печку. Когда в топке заплясали жаркие, веселые огоньки и дрова затрещали сыпучими искрами, а по дому пошло блаженное тепло, кот спрыгнул с печки и потягиваясь, выгиная спину, стал ходить следом за Архипычем, крутясь под ногами и терся боками о его валенки, до тех пор, пока старик не наступил нечаянно ему на лапу. Тогда, Мурат возмущенно мяукнул хриплым голосом и отпрыгнул в сторону, заскочил на лавку-судёнку, где начал умываться, бросая на хозяина негодующие взгляды. Архипыч гремел чугунками на плите и ругался в сердцах:
- Сам виноват! Не ходи разутый! Ить все ноги мне посвязал, крутится и крутится, ну, что табе надо было? Завтракать чичас будем, потом ишо к Тёнихе схожу, за молочком табе, за сметанкой.
Кот сверкнул глазами, да только фыркнул, возмущенно. Архипыч же продолжал уже более спокойно.
- Не серчай. Сам напросился. Ну, ин ладно. Я сегодня в ночь на реку пойду. Зырь, какие морозы трещат, пора уже налиму пойти. Вот тады с тобой наедимся! И рыбки речной, сладенькой, и печенок налимьих, жирнах! Ухи с тобой наварим, с картохами, с пшеном! Желтая, ароматная! Пряма большой чугунок приберем зараз.
Старик снял с печки сковороду брызгающую в разные стороны, поставил на стол, вытащил из шкафа полбуханки хлеба, завернутого в тряпицу, обтер об штаны ложку и принялся есть яишню с картохами и салом. Мурат внимательно следил за ним строгим взглядом.
Архипыч доел, кусочком хлеба собрал со сковородки все крошки и кинул его себе в рот. Коту положил в глиняную черепушку остатки, плеснул еще половник вчерашнего супа и поставил на пол. Мурат спрыгнул вниз, неспешно понюхал еду и отошел в сторону, брезгливо тряся лапами. Старик заговорил с негодованием:
- Ах, скажи ты, барин какой, сопатый! Совсем избаловался! Супцу он не хочет, яишню не надо, хлеб и на погляденье не нужон! Гляди-кась! Не ндравится, сиди голодный до вечера! Или мышей иди ловить, ужо наверное и забыл, как они выглядят...
Затем, кот снова задремал на протопленной печке, а Архипыч закутался потеплее и отправился в центр села, к магазинам. Надо было и продуктов подкупить, и керосинщик обещал приехать, привезти керосинцу и каких-то особенно хороших крючков для зимнего лова, которыми он торговал из-под полы, да и обещал же коту, сходить к Тёнихе за сметаной, короче дел было невпроворот, а ночью еще на реку
собираться. Вот и убежал Архипыч, сверкая прохудившимися валенками, кои починить все досуга не было, рысью убёг, а по дороге в голове его и зародились эти мысли.
"Стар стал Мурат. Всё хужее и хужее делается. Спит ужо круглыми сутками, мышей не ловит, они уж почитай вокруг него скоро хороводы водить будут, а ему все без разницы. Как не крути, хучь и жалко старого дурака, но пора кота менять. Возьму себе нового котенчика, а этого ужо в мешок, да на Битюг нести, как энту Муму, про которую мне правнучка рассказывала в прошлую зиму. А может и не надо никакого
котёнчика? Сам-то, что, молодею, с кажным годом, ай нет? Тут и тебя-то, Архипыч, отвёз бы кто за село, да и спихнул с обрыва в самую глыбокую ярушку, чтоб ты там шею себе свернул, да и делу конец! Не, не повезут ведь, никто не возьмет грех на душу, а мне-то поди и придется, время такое подходит".
Вечером Архипыч снова протопил печку, собрал ящик с зимними снастями, покормил кота сметаной из принесенной сегодня банки, и рысью побёг на реку, ловить в ночь рыбу. А мороз стоял трескучий, ветерок вьюжил, гонял по небу лоскуты серых туч, бросался горстями колючего, сухого снега. А старик долбал лёд пешнею, отгребал в сторону мелкое ледяное крошево дырявым валенком, срывал с усов сосульки и одного за одним, таскал на лёд полуметровых, толстенных желтобрюхих налимов.
А кот дремал на печке, грел простуженные ревматические кости, изредка смотрел в ночную тем жёлтыми, умными глазами и ждал деда.
Он всё давно уже понял, и знал что будет, так как прожил долгую жизнь и готов был ко всякому.
Долго лютовала зима, рвала землю трескучими морозами, свистела над ней февральскими ветрами, гремела мартовскими ночными заморозками. Но и как не свирепствовала она, пришло и ей время убираться, словно распахнулись где-то двери и как-то спехом, разом ворвалась весна с бурными ручьями, обильными паводками, грачами на пашнях, первой зеленой травкой, теплом и солнышком, по которому все уже успели соскучиться. Позвал дед соседа с лошадью, перепахал огород, покидал в землю семенные картохи, а пока было время, вытащил из под навеса рыбацкий свой баркас, смолил его и конопатил на весеннем солнышке, снимал с головы кепку, вытирал несвежим платком потную, мокрую лысину, глядел по сторонам и радовался. А кот лежал на травке, жевал какую-то ему нужную для кошачьего здоровья травку, урчал от блаженства и радовался. И хоть стар уже был и мартовские кошки не интересовали его не первый год уже, да и сама жизнь ничем особым, кроме горячих печных кирпичей и черепушки со сметаной не радовала, а всё равно, весной все иначе виделось.
А потом, как-то в мае, поди к концу ближе, спустил свой баркас на воду Архипыч, взял дома старый мешок не нужный, сунул туда для веса каменюку, сгреб за шиворот кота, отправил следом, закрутил, завязал узлом понадежнее и ушел на реку.
Отвязал лодочную цепь, в три мощных тычка выгреб на реку и поплыл вдоль зеленых берегов сверкающих желтыми одуванчиками, мимо ракитника вдоль воды, мимо истоптанных клешнятыми копытами коровьих водопоев, мимо дубов кряжистых и шумящего своими метелками тростника, туда, где Битюг вырывается из многочисленных проток, сливается в одно целое, становится большим, широким и глубоким, где воды его темны и таинственны. У торчащей из глубин серой, отполированной ветрами и ледоходами коряги, Архипыч остановился, снял с головы кепку и глядя в речную темноту прошептал:
- Вот, хорошее место...
Сгреб со дна лодки мешок с котом, протянул руку за борт, осталось только пальцы разжать, но не смог этого сделать. И хоть в бога не веровал особо и в церковь не бегал, перекрестился даже, так как по спине словно кто-то холодом дохнул, как из могилы. Положил мешок на дно, схватил весло и погнал скорее баркас дальше. ткнул носом в мягкий ил лесного берега, прикрутил цепь к могучему дубовому корню, мешок с котом за спину и пошагал вглубь леса.
Долго шел Архипыч, километра за три ушагал от речки, почти до самого кордона добрался, до Лебяжьего, прежде чем остановился на одной лесной полянке. Здесь присел на ствол поваленного дерева и дух перевел.
- Эва, дальше и ходить не зачем...
Он развязал мешок и вытащил кота оттуда. Поставил его среди сочной зеленой травы на землю. Кот поднял голову, попытался осмотреться по сторонам глазами, которые уже начинали затягиваться белесой дымкой катаракты, заводил по ветру носом, почуял что-то и осторожно шагнул в кустарники. А Архипыч сгреб пустой мешок в охапку, и быстрыми шагами пошел назад, к речке:
- Вот и хорошо, вот и ладно... И коту тут пондравилось, и я грех на душу не взял...
И потом, дошел до берега, прыгнул в лодку, погнал её против течения быстрыми, сильными рывками, и вроде как легче на душе становилось, только где-то глубоко, возле самого сердца возилась, щемила занозой какая-то печаль, еще неясная.
И покатилось золотым, солнечным колесом лето. Некогда было Архипычу, до кота ли? Один ведь жил, нет хозяйки в доме, и убраться, и постираться и есть сварить всё сам, в одни руки. А там и огород, картошку полоть надо, окучивать, иначе зимой что есть-то будешь, со своей пенсией в десять рублев? Тут и табак созрел, собрать надо, просушить на сквознячке в сенцах, а потом порезать, прокрутить стебли на
мясорубке, добавить туда донника для аромата, намешать из всего этого махорки, будет чем осенью торговать на вокзале, получая добавку к своим копейкам. Да еще и поливал огород, сено косить помогал соседу, а там и время надо найти на рыбалку съездить, посидеть на утренней, али вечерней зорьке.
А котёнчика он хоть и хотел, но не взял. То ли не до того было, то ли не видел похожего на Мурата, а то ли, бессознательно не хотел держать в доме живое напоминание, о своём поступке. Но ведь как не прятал он глубоко эти мысли и чувства, они все одно выбирались наружу и норовили укусить побольнее, ужалить покрепче.
Шел однажды из сельпо, куда лётал за хлебом, а тут по дороге Тёниха встречается. И вроде как с добром, но ужалила словами, сама того не зная, не ведая. Остановила его посреди улицы и спрошает:
- Чевой-та ты, Архипыч, за молоком перестал ходить, да за сметанкой? Аль чево случилось?
Ну, как словно под дых ударила. И запнулся старик, заюлил глазами. Правду сказать, никто и не осудит, а что-то язык не поворачивается. Так и выдавил из себя, запинаясь:
- Да, недосуг всё, тово-этова... Да и денег нет, опосля...
- Ну, чево ты, Архипыч, мы жа соседи, совсем как свои. Подумаешь, беда какая, приходи, я в долг дам, отдашь, когда сможешь...
- Ладно, - махнул ладонью Архипыч, и отвернувшись зашмыгал носом.
А вдругорядь ещё хужее вышло. Пришёл как-то домой, с реки, вроде и с уловом, но промок под дождем как есть до нитки. Переоделся скорей, почистил самых крупных окуней, побросал в чугунок, добавил молодой картохи, поставил на таганке вариться. А сам тем временем полез в шкаф, достал оттуда бутылку самогонки, еще весной выгнанную из свеклы прошлогодней. Налил себе стаканчик с устатку и опрокинул. Покраснел, поморщился, занюхал рукавом, начал свежую зелень резать. Добавил её в чугунок, горстку пшена туда же, покипела немного, вот и уха готова. Да хороша же вышла! Сверху и без масла прямо желтком жир плавает. Аромат на всю избу.
Сел хлебать деревянной ложкой. А под такую вкуснятину, как еще то не выпить? Налил ещё одну стопку. И тут от самогона, от горячего хлёбова, да от тепла душевного, заволокло голову мягким туманом, чуть даже соображать перестал, что делает. Опомнился, когда в кошачью черепушку уху наливал, да рыбки накладывал.
И тут, аж замер Архипыч, так дурно ему сделалось, что хоть голосом голоси. Уж больно сильно ему кота жалко стало, что повернулся он к иконам бабкиным и закрестился мелко-мелко, хоть и никогда в церкву не бегал, а если и в боженьку верил, то это так, на всякий случай:
- Хосподи боже, царица небесная... Что же это я натворил то? Как же я мог-то? О себе никогда не просил, а сейчас испрошаю, помогите скотинке этой безвинной, которую я так изобидел. Ведь и он тварь то божья, может как то спасете его, сущность безвинную...
И сел на кровать, понимая всю тщетность своей молитвы. Не дурак же был, всю жизнь в этом лесу проработал, знал правду-то. Как мог старый, больной, полуслепой кот в нем выжить? Среди змей ядовитых, сов и филинов, лис и куниц хищных. Давно уже съели Мурата лесные твари, даже вместе со шкурой, вместе с косточками. И кто в энтом виноват-то? Да никто, кроме самого Архипыча! Ну, нешто мешал ему кот? Нет. Даже наоборот, лежит себе на печи, мурлычет, душу стариковскую греет. Или объедал его что ли? Жалко было сметанки, али молочка в чашку плеснуть? Нет, Архипыч, как не крути, только ты и смалодушничал. Думал, люди смеяться будут, что мышей кот не
ловит, а ты его кормишь. А теперь, сиди тут, один, как пенёк трухлявый, даже погутарить и то не с кем.
И от обиды такой, на самого себя, лег спать старик и уснул хлюпая носом, а во сне видал что-то совсем уж поганое, о чем утром и вспоминать не хотелось.
Вот и шло к концу лето. Ночи стали звездные, воздух прохладный, чистый. Огороды все, в том числе и Архипыч поубирали, картошку просушили, опустили в погреб, жгли теперь сухую ботву с бурьяном на огородах. По всему селу стелилась сизая, горько пахнущая дымка.
Днем солнце грело, а вечерами становилось уже прохладно, старик даже дверь затворять на ночь начал, знобко стало.
И хоть и закрывался, все одно не спалось ночами. Наработался за лето, намахался косой, да лопатой, ломило теперь стариковские кости, крутило суставы, как не ляжь, все не так, неудобно, да больно, все крутит, да беспокоит. Потому и не спалось старому. Сунет бывало ноги в обрезки от валенок, накинет на плечи кожушок из овечьей шкуры, выйдет на крыльцо и сидит там до свету, смотрит на небо и сыпящиеся вниз искристые звезды. Стариковские ночи трудные, бессонные. Не раз до утра просиживал, гонял в голове думки нехитрые, перебирал прожитое в памяти.
И вот, однажды, сидел на крылечке Архипыч, смотрел как светлеет понемногу небо, а жухлая лебеда седеет от росы выпавшей, когда его ноги коснулось что-то мягкое. Помстилось видно от бессоницы, но опустил глаза к земле и увидел трущегося о его ноги...
Мурата...
Да, это был он. Страшный, облезлый, весь в репьях и колючках, худой, измученный, с глазами покрытыми мутной пленкой. И кот не помнил зла, он ластился, мурлыкал устало, толкал головой дедову руку, просил ласки.
И Архипыч протянул к нему руки, и чего никогда в жизни не делал, поднял кота, прижал к груди и заплакал. А Мурат прижался к нему, пригрелся, закрыл глаза и замурлыкал негромко.
- Муратик, родной ты мой, Муратик, - все повторял старик, и ронял на его спину частые, мелкие слёзы.
Многое мог бы рассказать ему кот. Про то, как шёл домой долгие лесные километры. Как отбивался от куниц и сов, как питался лесными мышами, мерз и не спал ночами, забившись куда-нибудь, под корни упавшего дерева, как голодал, умирал от страха, но шел. Как переплывал реку, сносимый быстрым течением, каждое мгновение ожидая, что сейчас из мрачных темных глубин всплывет огромная рыба и утащит его за собою, или из синих высот обрушится на голову коршун с кривым клювом и острыми когтями. Но он шел. Даже не зная того, нужен ли он хозяину...
Долго сидели они на крыльце, прижавшись друг к другу. Кот крепко спал, а старик плакал от счастья, понимая, что его простили...
Потом он поднялся и сказал:
- Ну что, Муратик, пошли в избу? Теперь все по другому будет... И рыбку найдем, и сметанку, и молочка, и всего, что душа попросит...
Он занес кота в дом и положил его на любимое место, на печку. Усталый Мурат даже не проснулся. А Архипыч полез под подушку, достал оттуда узелок с мелочью, отсчитал сколько нужно трясущимися руками м побежал к Тёнихе. За сметаной...
Больше они не расставались. Осенью глаза кота совсем затянуло катарактой и он окончательно перестал видеть. Но прожил он еще долго, сколько, я и не знаю, потому что того не знал и сам Архипыч, в старости не считают годы, день прожил и ладно. Теперь они не расставались, а по вечерам садились на кровать у окна, кот устраивался поудобнее на коленях, Архипыч его гладил и пересказывал ему увиденное. А Мурат играл свои бесконечные, мурлыкающие песни.
И так было долго. Пока однажды утром он не ушел сам, видимо, чувствуя пришедшее его время. Ушел и не вернулся...
А Архипыч очень горевал, долго в это не верил, выходил на крыльцо и звал его, кыскал, и не дождавшись, уходил домой, где было теперь пусто и одиноко. А потом, старика все-таки забрали внучки. Говорят, он прожил еще много лет, в тепле и заботе, пока однажды не уснул, чтобы больше уже не проснуться...
А в деревне уже никто и не помнит Архипыча, так как даже те, кто по годам ему во внуки годился, доживают свой век. Был я как-то недавно на том месте, на окраине села, над Битюгом, где стояла его хата. Ничего там уже не осталось, все заросло терновником. Лишь только стоит старая-старая яблоня, возможно та самая, под которой любил старик посидеть вечером.
Может быть. Мне хотелось в это поверить...
Спасибо за внимание! Лайкните, если понравилось...