Вот уже 20 дней мне 26 лет, и я отношусь к тем невротиком, для которых это страшно, потому что потом будет 27, а потом и того ужаснее… И дело тут, конечно, в первую очередь в собственных заморочках и, может быть, не справедливом ожидании от себя. Парней моего возраста принято называть мальчиками. И, на самом деле, общество от него не так уж и многого ждет. А девушки за 25 уже не девочки, а иногда даже женщины. Причем, я вот — старородящая женщина). Конечно, это не значит, что в каждой поликлинике мне поставят штамп, от таких маркировок уже принято уходить, но птички на хвосте приносят, что эти традиции еще живы.
Вместе с тревогами и комплексами по поводу возраста, в лабильном моем сознании созревает нечто большое, теплое, спокойно-созерцающее на жизнь. Видимо, это называют эмоциональным интеллектом. И вот, наконец, к 26-и годам я могу сказать, что он сильнее моего панкреатита и беспокойств (оказывается, эти вещи взаимосвязаны, очень удобно оправдываться). У меня пессимистичный взгляд на вещи, я понимаю, что время несправедливо скоротечно, жизнь ощущается песком между пальцев, и в этом песке меня многое не устраивает, он мог бы быть по-чище. Но мне все больше стали нравиться несовершенства. Это спустилось как откровение, особенно для человека, у которого от панельных микрорайонов начинается вегет-сосудистая дистония, и который в 4 года деготь мог выпить из красивого бокала, ведь хрусталь — это изысканно. Теперь же кровь будоражит керамическая миска, которая, кажется, годится мне в матери, но у нее такие странные, от руки нарисованные узоры, сколы. Могу сказать, что каждый скол — как рана на моей памяти, но это не тост.
Лет пять назад, когда урбанист Свят Мурунов приезжал в Ростов и проводил воркшопы по организации дворовых пространств через сообщества, мы с коллегами ходили по улицам и собирали графический материал о среде, а потом обсуждали то, что понравилось нам более всего. И для меня тогда это были плетеные балконы с улицы Горького, над каждом из которых поиздевались владельцы. Хвала их милосердию, обошлось без профлиста. Просто каждый балкон имел лицо, был потрепанным, но милым. Почему эта рухлядь бередит нам сердца? Потому что в ней мы видим живущего человека. Причем, иногда это поколения сменяющих друг друга семей. Это сто лет одиночества одного балкона, одной улочки, одного перекрестка. Каждая зазубрена на окружающих нас предметах — как зарубка на дереве вдоль тропы без конца.
Я была в городе, который изменился на 90 % за последние 20 лет, но это была поездка вникуда.
Я заглянула в грузинский двор и чуть не прослезилась от воспоминаний не моей жизни.
Главное достижение к 26и годам — умение ценить старость?) Не совсем так.
У меня не было пониженной чувствительности, но теперь откуда-то пришла возможность смотреть меньше внутрь себя, но больше вокруг. Это как еще один эмперический орган, открывающий новый мир, и то, что раньше вызывало брезгливость теперь кажется трогательным, плоское — выпуклым. Нестерильный мир, потрепанный, потертый и обжитой стал архетипом человеческого жилья, жития, и он похож на оазис в пустыне отсутствующих смыслов. Опять тост.
Ну, за опыт и новые откровения!)