- Нинка, Нинка, - вопил забежавший в открытую дверь соседский мальчишка, - там твою мамку милиция замела. Я сам видел, как её вели в отделение…
Тринадцатилетняя Нина растерянно глянула на своих маленьких братишек. И - снова на соседа.
- Когда?
- Только что. У проходной патронного завода облава была. Несунов ловили и спекулянтов. Милиционеры большую толпу вели. Я мамку твою увидел, она мне рукой махнула. Значит, чтоб я тебе сказал. Ой, а что теперь будет? Её посадят, да?
- Хватит. Всё. Иди домой. Никому пока не говори.
Девочка привыкла самостоятельно принимать решения. Она и так была главной маминой помощницей. Вела домашнее хозяйство и отвечала за двоих братишек шести и трёх лет.
Да и время было суровое. Шёл 1943 год. Где-то далеко пылал Сталинград. А их семья выживала в киргизском городе Фрунзе.
После того как в начале 1942-го пришло извещение о том, что отец «без вести пропал», им стало совсем худо. Семьям без вести пропавших не полагались ни выплаты, ни льготы. Как бы ещё «врагами народа» не объявили.
Дети болели, мама не могла устроиться на работу. Кое-как договорилась мыть полы в каком-то госучреждении, где ещё помнили отца. С работой было туго. Все более-менее выгодные места занимали эвакуированные.
Их семья переехала в столицу советской Киргизии за год до войны. Перед самым рождением младшего братика. Отца пригласили на работу бухгалтером. И одной его зарплаты всем вполне хватало на жизнь.
«Неужели маму будут судить за спекуляцию? – с ужасом думала Нина. – За это ведь, как за политику, могут и 10 лет дать. А как же мы? Как мне братиков тянуть, когда здесь никого из родни нет? Все там, на Волге…»
Девочка вспомнила, как прошлым летом из деревни приехал знакомый отца, директор совхоза. Мама выставила детей погулять. Но они не удержались, вернулись назад, почуяв из кухонной форточки необычный вкусный запах.
Мать завела детей в комнату. Дала одну на троих горячую лепёшку. Приказала, есть только дома. И никому не рассказывать!
Уложив братишек спать, Нина вошла в кухню и увидела большой мешок.
- Мама, что это? Мука?
- Не трогай, - осекла мать, - это не наша.
И увидев недоумение на лице своей уже взрослой дочки, пояснила:
- В совхозе у людей денег нет совсем. За трудодни дают зерно. Они сами мелят. Но продать не могут. Запрещено. А детей к школе надо одеть-обуть. У рабочих на заводе деньги есть, но хлеб по карточкам. Буду жарить лепёшки и продавать тем, кто со смены домой идёт. Деньги – в совхоз. А нам – мука. Глядишь, и выживем.
Нина нахохлилась:
- Мам, но ведь это же спекуляция. За неё же посадить могут…
- Ничего, - вздохнула мать. – Бог поможет, а люди не выдадут.
Она оказалась права. Почти год они жили с жареных лепёшёк, а никто не выдавал. То ли из-за того, что соседи относились с пониманием к семье сгинувшего фронтовика. То ли от того, что мать старалась хоть чуть-чуть подкармливать и соседских ребятишек. Тоже ведь голодают, как и свои.
И вот теперь её арестовали.
Нина собрала в кулак все свои силы. Что делать? Она где-то слышала, что если за первый час на спекулянтов не напишут протокол, то их как-то можно вызволить. Но как?
Девочка нашла в шкафу запрятанную туда шкатулку и вынула мамины золотые серёжки. Всё равно давно уже не носит. Бережёт в память об отце. Если удастся её освободить, то, пожалуй, простит.
- А ну-ка, тихо, - прицыкнула она на братишек. – Запритесь изнутри и никого в дом не пускайте. Я вернусь. Понятно? Я вернусь!
И пошла по пыльной улице среди одноэтажных саманных домишек и заборов из кизяка. Себя уговаривала, ничего не бояться. Хотя как это, – не бояться? Если и её посадят за взятку, кто тогда накормит мальчишек? Куда они денутся? В детдом? В беспризорники?
Она смотрела себе под ноги и думала, думала, думала…
Как ей сейчас говорить с милиционерами? Просить? Увещевать? Плакать? Как отдать серёжки? А если не возьмут?
Она не смотрела вперёд и потому не сразу увидела идущую ей навстречу маму.
Мама улыбалась. Она была спокойна и уверена в себе. Она обняла ничего не понимающую Нину и повела её домой.
- А как же… - пролепетала девочка. – А мне сказали, что ты в милиции, что облава, что за спекуляцию… Тебя отпустили?
- Конечно.
- А почему не арестовали?
- За что?
- Как за что? За лепёшки…
- Какие лепёшки? – мама хитро улыбалась.
- Но ты же шла к концу рабочей смены. У тебя же ещё ничего не успели купить.
Мама обняла дочку, сказала спокойно и просто:
- Вот именно. Рабочие со смены идут голодными. Когда нас всех завели в каталажку, я просто раздала лепёшки людям. Их было так много, что даже не всем хватило. А когда стали разбираться, кого за что задержали, я сказала, что попала туда случайно. Милиционеры так и не вспомнили, что было у меня с собой в корзинке. И денег при мне не оказалось. Вот и отпустили.
Нина прижалась к маме и зарыдала. Она ничего не могла сказать. Она просто раскрыла ладошку, где лежали золотые серёжки. Мать всё поняла.
- Ничего, дочка, нас так просто не возьмёшь. Мы будем жить.
- Ты больше не будешь жарить лепёшки? – сквозь рыдания произнесла Нина.
- Буду. Мне ещё вас поднять надо.
- Но как же…
- Буду, - ещё раз твёрдо и спокойно повторила мать. – Когда милиционеры вспоминали, за что меня задержали, спросили у людей. Знаешь, сколько там за решёткой было народу? И ведь никто не сказал, что ел лепёшки. Ни один человек. Все понимают, что в совхозе людям нужны деньги, на заводе рабочим – хлеб, а нам с вами – выжить. Ничего, дочка, выживем. Бог поможет, а люди не выдадут.