Шаг за шагом, круг за кругом...
Ходить по комнате вдоль стен, то и дело переступая через разбросанные книги и тетрадки, — то ещё развесёлое занятие. Сначала в одну сторону; как закружится голова — в другую; потом снова в первую; снова во вторую...
«Меня уже заждались», — усмехается Зэт себе под нос; почти спотыкается об очередную книгу, подхватывает её, опустившись на корточки, пролистывает наугад, не глядя на обложку. Ни словечка не улавливает — да и нужны ли они сейчас, эти словечки?
«Меня уже заждались, — повторяет Зэт, отбрасывая книгу: всё равно завтра всё будет на своих местах. — Добрые-добрые люди со смирительными рубашками ждут меня с самого детства, лекарства в шприцах простаивают, таблетки вот-вот испортятся...»
Зэт утыкается лбом в стену и тихо-нервно смеётся. Все здесь, конечно, не в своём уме, все в той или иной степени ненормальные... И хочется верить, что день и правда повторяется — а не у него крыша совсем съехала из-за попыток найти работу.
А ведь завтра собеседование... Но когда ж оно, это завтра, настанет, если всё ещё — который уже раз? — сегодня.
Зэт пытался считать: писал на обоях, выцарапывал на столе, делал пометки на своей же коже. Всё напрасно: проснёшься наутро — а всё такое чистенькое, будто не было никакого дня, будто вот он, лишь сейчас настал. И память поначалу тоже такая же чистенькая, радуешься всему как в первый раз — а чем ближе вечер, тем яснее вспоминаешь, что всё оно было, всё уже пов-то-ря-ет-ся. И попробуй пойми, сны это или ты такой сумасшедший; или день и вправду кем-то закольцован.
Кем? Кто такой могучий демиург, что закольцевал день — судя по реакции остальных, только для него, Зэт, этот день закольцевал. Чем же он так кому-то не приглянулся, что тот обрёк на страдания?
Или ему надо выучить какой-то урок? Вот только какой, а? Как он должен измениться, чтобы всё это наконец прекратилось?
Зэт ходит по комнате, Зэт перешагивает через книги и тетрадки — университетские ещё, с конспектами, с полгода не открывал, забросил, едва всё закончилось. Сейчас был бы рад вернуться в привычные аудитории, отсидеть самую скучную лекцию — которая, как назло, первая в расписании, глаза слипаются, но прогуливать или спать нельзя, иначе не видать зачёта как своих ушей, — только бы не бродить кругами, силясь разобраться, у кого поехала крыша: у него или у всего остального мира?
Завтра — собеседование; в том завтра, которое никак не наступит. А вдруг на этот раз оно возьмёт и придёт, навалится с утра пораньше цифрами на телефоне и компьютере, на всех сайтах, у которых только ни спросишь дату? А он, разумеется, не готов; и не в знаниях даже дело, тут бы психологически подготовиться, а то сердце так дрожит в груди, что уже на подходе к зданию хочется упасть на асфальт и лежать: пускай сами находят, сами затаскивают в нужный кабинет, отпаивают чаем и расспрашивают. Да только не им нужен работник — а ему нужна работа.
Последний раз так трясло на выпускных экзаменах, пока выходил из кабинета в туалет, дышал там, прислонившись к стенке кабинки. К другим приходили родители; других утешали, держали за руки — а он обходил всех стороной и шёл утешаться сам. Завидовал, конечно, — не тому, что родители пришли, а тому, что родители именно такие, способные приободрить. От присутствия его родителей не стало бы ни холодно, ни горячо.
Сколько Зэт себя помнит — никогда не мечтал, чтобы родители оказались рядом и поддержали. Вот и сейчас, в этом дурацком закольцованном дне, они бы посмотрели так, что голова вжалась в плечи; пригвоздили бы взглядами к стене, и глядели, глядели, глядели — будто на последнего дурака. «Какой ещё закольцованный день? Что ты выдумал?»
Зэт спотыкается, прокатывается по тетрадкам и книжкам — и остаётся лежать. Может, заснуть? Прямо сейчас, не дожидаясь ночи. Отключиться — и пускай день начинается с самого начала. Всё равно первые часы будут как новые, хоть какая-то иллюзия разнообразия.
Зэт переворачивается на спину, машет рукой звёздочкам, расклеенным по потолку, и закрывает глаза.
На границе между сном и не-сном проносится образ: маленький мальчик, тоже воздушный змей: чернее угля! — сидит за столом и старательно выводит в не менее чёрном блокноте белые бесконечности.
И шепчет себе под нос: «Такая хорошая линия не должна заканчиваться».
***
— Не должна заканчиваться... — спросонья бормочет Зэт. Нашаривает под подушкой телефон: половина двенадцатого, — трёт глаза. Что, интересно, не должно заканчиваться?..
Жаль, что сны он уже давно не запоминает.
— Надо сварить кофе, — вслух решает Зэт; но остаётся лежать, разглядывая звёздочки на потолке. Всегда мечтал о таких в детстве — чтобы заряжались от лампочки, а в темноте светились и не надо было высматривать звёздное небо за окном, когда оно прямо здесь, над головой, в твоей собственной комнате. И едва переехал в съёмную квартиру — притащил целую охапку и налепил как попало. Ни разу не пожалел.
— Надо сварить кофе, — повторяет Зэт; но всё ещё никуда не встаёт. Не хочется вылезать из-под одеяла, ползти на холодную кухню, возиться там с джезвой... На собеседование только завтра, сегодня бы — пробежаться по магазинам, закупиться продуктами на неделю. А это всё подождёт.
— Никуда не хочу, — вздыхает Зэт. Зарывается с головой в одеяло и закрывает глаза.
Острое чувство дежавю накрывает, когда он по привычке задерживает дыхание в темноте, чтобы на пару мгновений перестать существовать. Такое — было; не в детстве, нет, а прямо сейчас, во взрослом возрасте, когда он точно так же не хотел никуда идти... Вплоть до мельчайших подробностей!
Но... этот день не мог повторяться, верно? Дни не повторяются, все об этом знают.
Наверное, ему просто приснилось что-то до ужаса похожее — вот и почудилось сходство. Всё, как всегда, объясняется очень просто.
И Зэт, чтобы избавиться от дурацких словно-бы-повторяющихся ощущений, встаёт и шлёпает босиком на кухню, задумываясь — в который уже раз? — что не помешало бы купить тапочки и махровый халат: устал по холодным утрам чувствовать температуру в квартире кожей.
Но это, конечно, снова откладывается на далёкое «потом», в котором он устроится на работу и получит зарплату; и вот когда расплатится по всем счетам, накупит продуктов и отложит немножко — только тогда на остатки купит тапочки и халат.
Если хватит их, этих остатков.
В город нагрянули морозы, и, пока кофе греется в джезве, Зэт водит пальцем по узорам на стекле. Стекло, конечно, холодное; у Зэт, стоящего босиком и в лёгкой пижаме, конечно, по всему телу бегут мурашки. Но уж очень давно не выпадала возможность прикоснуться к зимней красоте; ради такого можно и потерпеть.
Увлёкшись, он едва успевает подхватить джезву и не дать кофе залить плиту: только возни с мочалкой с утра не хватало. Осторожно переливает в кружку, помешивает; прямо так, стоя среди кухни, делает осторожный глоток — и опускается на табуретку, забирается с ногами.
Как сейчас было бы хорошо в тапочках и халате, а...
Ну ничего, и ему тепла перепадёт. Надо только подождать.
После кружки кофе и печенья с шоколадом Зэт собирается в магазин, кутается потеплее, шарфом до самого кончика носа заматывается. На лестнице хватается за перила раньше, чем успевает оступиться, — и долго пытается отдышаться, поражённый собственной реакцией.
И накрывает странное-странное ощущение, будто уже вот так спотыкался. И назвать бы его дежавю, махнуть бы рукой: с кем не бывает! — а память упрямо твердит, что прошлый раз всё-таки шлёпнулся и прокатился по ступенькам, аж в спину отдалось, до чего неприятно.
Может, потому и ухватился?..
«Глупости!» — трясёт головой Зэт. Выбегает из подъезда и отправляется к дальнему магазину — чтобы хоть проветриться немного, а то целыми днями дома сидит.
В магазине, набрав только самое необходимое: макароны, курицу, немного хлеба и сок, — он долго колеблется, в какую бы кассу встать. Народу одинаково, а в левой вроде продуктов поменьше... Но встаёт всё-таки в правую — и не прогадывает: в левой приходится отменять покупку, а потом касса, зависнув, долго перезагружается; и Зэт уже освобождается — а в левой только-только подошла бы его очередь.
«Интуиция, — вспоминает Зэт, запихивая продукты в рюкзак. — Точно, это называют интуицией. И никакого чувства дежавю».
Но когда он поскальзывается у самого дома и приземляется ровнёхонько на левую кисть — интуиция молчит. А память шепчет: «Всё так и было, всё это уже случилось, у тебя точно так же плясали звёзды в глазах; а потом ты, сжав зубы, дошёл до квартиры и с порога выпил обезболивающее...»
«Это просто дежавю, — морщится Зэт. — Всего лишь. Дурацкое. Дежавю. И логика: ну конечно, я сейчас доковыляю и сразу выпью таблетки, чтобы они поскорее подействовали».
Но на пороге квартиры Зэт застывает ледяной статуей, забывает даже про левую кисть, которую безумно хочется отрезать, а не тратить на неё дорогие таблетки.
Зэт застывает — потому что знает, что будет дальше, почти до мельчайших подробностей.
Он выпьет таблетку; стянет с себя шарф, шапку закинет на шкаф, куртку повесит на крючок — и, покачнувшись от боли, оборвёт у неё вешалку. Отмоет джезву и кружку, на обед ничего есть не станет; уйдёт в комнату, чтобы пробежать взглядом давно забытые лекции: вдруг что-нибудь из этого спросят на собеседовании?..
И вспомнит. Ещё раз. Воспоминание в воспоминании.
Зэт прислоняется спиной к стене и съезжает на пол, хватает ртом воздух; не сдержавшись, кричит. Память точно бы застывает, не разворачивается дальше, не сводит с ума ещё больше. Но... но, значит, это уже не первый день он вот так живёт? А... а какой? Есть ли у этой цепочки, у этой... этой замкнутой линии хоть какой-то предел?
«Нет, конечно, она же замкнутая, — трясёт головой Зэт. — Вот дурак, а ещё на собеседование собрался...»
Но раз уж память на время милостиво застыла, не скребётся внутри сжатой пружиной, не желает распрямиться и убить, добить, оставить наедине с рвущимся миром — под протяжный вой, почти волчий, а ведь воздушные змеи — не оборотни...
Раз уж память застыла — стоит поднять себя с пола, оставить рюкзак и добраться до комнаты за обезболивающим — заодно и для головы, потому что виски ломит так, будто в них вколачивают огро-омный гвоздь.
Зэт суёт в рот таблетку; быстрым шагом уходит на кухню, запивает водой из стакана. В куртке слишком душно, всё перед глазами плывёт...
Сначала он думает аккуратно сложить одежду — но если завтра никогда не наступит, если начнётся набившее оскомину сегодня, где одежда уже была аккуратно сложена, — зачем стараться? И Зэт просто скидывает всё на пол (но подальше от обуви, чтобы стаявший снег не оставил мокрых и грязных пятен) и уходит в комнату.
И там, вместо того чтобы читать лекции, разбрасывает их по ковру — чувствуя даже сквозь застывшую, как густое мерзкое желе, как рыбий жир, память, что такое уже было, он всё раскидал, а потом ходит по кругу, вдоль стен...
«Такая хорошая линия не должна заканчиваться!» — прорывается прямо в голову, минуя уши. Зэт падает на колени, обхватывает себя руками, точно пытаясь спрятаться, царапает спину; валится на бок, и слёзы оставляют дорожки на лице, неприятные, почти что едкие, но как их остановить, можно ли их вообще остановить?..
Кто устроил такую подлянку, кто решил так жестоко пошутить? Кому вообще нужно закольцовывать его день, трепать нервы, сводить с ума? Какой в этом толк — или у кого-то своеобразные способы развлекаться?
А тот мальчик... Снился же мальчик, маленький, чёрный, тоже воздушный змей; рисовал белые бесконечности, шептал, что хорошая линия не должна заканчиваться... Если он...
Какие глупости! Какой мальчик, какая линия? Это был самый обычный сон!
«Если бы я мог туда попасть, в эту комнату... — сжимает зубы Зэт, чувствуя, как нечто почти физическое копошится в черепной коробке, не даёт отвлечься, всё внимание переключает на себя. — Если бы я мог его попросить...»
Но сны обычно не снятся дважды, да?
Память о прожитых днях всё-таки выстреливает сжатой пружиной, бьёт по вискам, затягивает в зеркальный коридор. Зэт проваливается в тёмную пустоту, летит в нигде и никогда, нелепо размахивая руками, и воздух свистит по сторонам.
Интересно, куда он упадёт? Разобьётся? Это сон или что?
Можно ли умереть во сне и не вернуться в реальность?.. Он бы, пожалуй, не отказался.
Зэт закрывает глаза, и темнота вокруг окончательно превращается в темноту, и крутит в воздухе, точно на сумасшедшей карусели, никогда их не любил...
А потом Зэт куда-то приземляется — под чужой вскрик и собственный рваный выдох.
— Откуда ты взялся? — шепчет детский голос, и Зэт открывает глаза.
Он лежит на полу комнаты, у самого стола; а на стуле, подобрав под себя ноги, сидит мальчик — маленький и чёрный, настоящий воздушный змей. Сидит и таращится сверху вниз, глазами хлопает.
— Я... не знаю, — Зэт медленно садится, дожидаясь, пока комната перестанет плыть и покачиваться; потирает ушибленный затылок. — Из... мира снов, наверное.
— Ты молодец, — серьёзно кивает мальчик, как взрослый — ребёнку, наконец-то сделавшему первый шаг. Ёрзает на стуле и протягивает блокнот: — А я тут рисую, смотри. Много хороших линий, которые не заканчиваются. Меня тётя Айнэ научила.
Зэт нервно сглатывает. С чёрного листа на него глядит целая куча белых бесконечностей — зловещих, как зеркальный коридор памяти; и к горлу снова подбирается тошнота.
— Послушай, — несколько сипло начинает Зэт, — эти линии... К-кажется, это мой день. Один и тот же. Ты... ты зацикливаешь его.
— Я? — удивляется мальчик. Взъерошивает чёрные волосы и хлопает глазами: — Но как я могу? Я же... не волшебник.
— Я не знаю, — Зэт утыкается лицом в ладони. — Но мне снилось уже не один раз, — о да, теперь-то он ясно помнит, что этот сон приходил каждую повторяющуюся ночь, — как ты рисуешь бесконечности и шепчешь, что хорошая линия не должна заканчиваться. И я подумал... может, эти два совпадения — не случайны? — И, поколебавшись, прибавляет ещё тише: — Ты не мог бы их... не рисовать?..
Мальчик с сомнением глядит на блокнот, где по листу (и наверняка не по одному) разбегаются десятки самых разных бесконечностей — сколько же сил было потрачено, сколько времени! Потом переводит глаза на Зэт.
— Кажется, ты не врёшь: слишком уставший, чтобы выдумывать, — с явным трудом признаёт он. Проводит пальцем по бесконечностям, вздыхает: — Ладно, я... я не буду их больше рисовать. Придумаю что-нибудь другое. А... — он неуверенно протягивает руку и гладит Зэт по макушке, будто желая убедиться, что он настоящий, — а ты мне скажешь, если это всё-таки не я виноват?..
Вот это хороший вопрос. А если он больше не сможет сюда прийти? Если проход открыла сама судьба — на один-единственный раз, чтобы не упустил шанс, разорвал замкнутый круг?
— Давай так, — после некоторого раздумия предлагает Зэт. — Если я приду — значит, виноват был не ты. А если нет — значит, ты меня спас.
Мальчик чешет ручкой подбородок и кивает:
— Хорошее решение. А теперь ты... домой?
— Наверное, да, — пожимает плечами Зэт. Встаёт; подумав с пару секунд, осторожно целует мальчика в макушку, едва-едва губами касается. — Спасибо за... понимание.
Мальчик обнимает его, кажется, изо всех возможных сил — и торопливо бормочет:
— Ты ведь тоже воздушный змей, да? Ты ведь ко мне ещё придёшь? Просто так, в гости. Пожа-алуйста...
— Я... попробую прийти, хорошо. Я, — Зэт растерянно улыбается, — тоже не волшебник, у меня случайно получилось, так что не знаю, смогу ли повторить.
— Я буду тебя ждать, — обещает мальчик. Кидает взгляд на блокнот и улыбается уголками губ: — Я поколдую, чтобы у тебя всё получилось.
Зэт отходит, оглядывается — вон там дверь из комнаты. Если представить, что это дверь в его реальность, его квартиру — он сможет там оказаться?
Попытка — не пытка, верно?
И уже на пороге, обернувшись, Зэт видит, как мальчик сосредоточенно рвёт на кусочки листок с нарисованными бесконечностями.
Какое же он солнышко — юное, наивное, даже толком не удивившееся чужому человеку в своей комнате.
Нельзя оставить его одного.
Нельзя к нему не прийти.
***
Зэт просыпается, когда под подушкой звенит будильник. Сонно подносит к глазам телефон, сверяется с датой... И убеждается, что долгожданное завтра настало.
А ещё, наткнувшись пальцами на что-то бумажное, вытаскивает из-под подушки обрывок чёрного листка с белой бесконечностью.
И подписью — детской, старательно втиснутыми на клочок печатными буквами: «Твой день всегда только твой».
«Мой день будет только моим», — уверенно стискивает зубы Зэт.
И уже не сомневается, что долгожданную работу после собеседования он получит.
Автор: Ирина Иванова