Есть люди, которые пережили столько, что ничто больше их не пугает.
Они сильны своим умением стоять над: над обществом, над его правилами, над его принципами.
Они знают свои силы.
Границы невозможного отодвинуты от них очень далеко.
Они опасны и одновременно необычайно притягательны.
Мы знакомы, кажется, уже тысячу лет. А я всё никак не привыкну к той силе, которой от него веет. И после каждой встречи с ним всякий раз ещё долго прихожу в себя.
Моё «я» вдруг встаёт на дыбы в стремлении доказать, что я тоже так могу: могу жить в полную силу и без оглядки, дышать полной грудью, с азартом рисковать и не бояться перемен.
Надышавшись одним с ним воздухом, я начинаю задыхаться в своей, давно ставшей привычной, жизни.
И потом долго – дни, а иногда недели – я мучительно втискиваю себя в обычные рамки.
И все эти дни, а то и недели, от планов, расписаний, графиков меня мутит, от необходимости приноравливаться – раскалывается голова.
Иногда мы, как вчера, встречаемся в кафе.
Сначала молчим.
Я ковыряю длинной ложечкой во фруктовом салате, вылавливаю из розетки фрукты-ягоды, помешиваю трубочкой коктейль.
Он курит. Стряхивает пепел в пепельницу, долго смотрит вдаль.
Спокойно, привычно, комфортно.
Подруга моя говорит: «Друзья – те, с которыми есть о чём помолчать».
Он – из таких.
Потом мы говорим.
Я – так, о своём, о девичьем. О «хочу», о «мечтаю», о «вот бы»…
Он – о том, что скоро лететь ему к черту на рога, потом к другому черту на другие рога.
На моё «о, боже! опять?» пожимает плечами – ты же знаешь, это моя работа.
Я смотрю на шрамы на его руках, на жёсткую линию губ.
Заметив мой взгляд, он смягчает её улыбкой.
Улыбается, произнося:
— Сашенька ела мороженое в точности как ты. Будто надеялась найти в глубине стакана клад.
— Я знаю, что это неприлично.
— Неприлично? Не знаю. Забавно – да.
С мягкой улыбкой произносит снова и снова: «Сашенька… Женька».
Рассказывает смешную историю, в которой ещё есть Сашенька и Женька – дочь и жена.
Потом говорит о своём последнем доме: о бесконечном бирюзовом океане, об истончающемся до невидимого на восходе горизонте и лунных радугах. Говорит о «кукурузнике», на котором летает, когда он «там», об островах, которые стали ему домом.
И я как-то очень чётко осознаю, что вот это было – до всего, а вот это – после.
Всё, что «до» – мягко и окрашено в пастельные тона. То, что после – дико, необузданно, ярко.
Я вспоминаю, как когда-то, пережив всё, он с гордостью сказал:
– Я выстроил свою жизнь заново.
Я знаю, это было чудовищно трудно. И я странно горжусь тем, что у него по-прежнему не дрожат руки и не тускнеет взгляд, как будто и я каким-то образом к этому причастна.
— Тебе там нравится? – спрашиваю.
— Нравится? – он победоносно улыбается. – Конечно. Разве может не нравиться свобода?
— Не может.
Я наощупь ищу ту основу, которая даёт ему ощущение, что ему всё подвластно. Ищу, чтобы не собирать потом по кусочкам себя.
— Но ведь между тобой и твоей свободой – всегда твоя работа?
Снова закуривает:
— Да. Всегда. И мне это тоже нравится.
Вдруг, поняв, прикрывает ладонью мою руку:
— Ну, какая же ты балда. У меня больше нет слабых мест. Ты же так давно меня знаешь. Больше – ни одного слабого места. Ну, вот, может, только ты, – смеётся.
Я знаю, что всё это – пустое. Он тоже знает.
Но от этих бессмысленных комплиментов всегда так тепло, что он за все наши встречи ни разу не отказал нам обоим в удовольствии разыграть и эту сценку.
— Я пропаду месяца на три. Может, четыре. Когда вернусь, из дома обязательно напишу, хорошо?
— Конечно. Если не напишешь – убью.
— Если не напишу – уже не понадобится.
Я не говорю – «дурацкая шутка». Я знаю, что это не шутка.
Он легко и много говорит.
Перечисляет перелёты, которые ему предстоят, коротко упоминает о том, последнем, далёком своём доме.
— Он так хорош – мой дом. Жаль, что ты видела его только на фотографиях.
— Ты слишком далеко его выстроил.
— Ну, да, – смеётся. – «Где вы шили костюмчик? – В Париже. – А это далеко от Жмеринки? – Две тысячи километров. – Надо же, такая глушь, а так прилично пошили!»
— Скажи лучше, какие у тебя планы?
— Работа.
— Я так понимаю, что про «потом» спрашивать бессмысленно?
Весело пожимает плечами:
— А ты знаешь, что будет завтра?
— Нет. Но всегда очень хочу.
— Хочешь что?
— Хотя бы просто знать, каким оно будет.
Вдруг наклоняется вперёд. Отвечает серьёзно, глядя в глаза:
— Таким, как ты захочешь.
И я верю ему. Вдруг. Всем нутром ощущаю, что так и есть.
Что с некоторых пор у него, по крайней мере, – всё именно так.
И в этот же момент не просто понимаю, болезненно осязаю… что для того, чтобы стать свободным, как он, надо потерять столько, сколько потерял он, надо отказаться от того, от чего отказался он, и пережить всё то, что пережил он.
У такой свободы очень высокая цена.
И я понимаю, что платить её не готова.
Я понимаю.
Но всё равно всегда после наших встреч, из раза в раз, изо дня в день болею, привыкая заново дышать общественно-одобренным воздухом.
*
Отрывок из сборника "Хорошего понемножку" https://feisovet.ru/%D0%BC%D0%B0%D0%B3%D0%B0%D0%B7%D0%B8%D0%BD/%D0%A5%D0%BE%D1%80%D0%BE%D1%88%D0%B5%D0%B3%D0%BE-%D0%BF%D0%BE%D0%BD%D0%B5%D0%BC%D0%BD%D0%BE%D0%B6%D0%BA%D1%83-%D0%95%D0%B2%D0%B0-%D0%9D%D0%B0%D0%B4%D1%83
Автор обложки Сергей Захаров: https://www.instagram.com/zakharoff_art/