Этим материалом я открываю серию публикаций о Борисе Леонидовиче Пастернаке; мы поговорим о его знаменитой переписке с кузиной Ольгой, женами Евгенией и Зинаидой, Мариной Цветаевой, другими адресатами. Визитной карточкой писателя стал роман "Доктор Живаго", однако многогранная и нетривиальная личность писателя раскрывается именно в письмах. Он часто жаловался, что они занимают все его время. Он мечтал о романе, но вынужден был отвечать многочисленным корреспондентам. Однако, сам того осознавая, оставил читателям невероятно ценное наследие - метафору самого себя. В представленном ниже материале - образ Ленинграда в переписке кузенов.
Одна из центральных тем переписки Бориса Пастернака и Ольги Фрейденберг в первой половине 40-ых гг XX века – тема войны в конкретном ее преломлении – теме блокады Ленинграда, города, в котором с юности жила Ольга Михайловна. Образ непокоренного города в переписке поэта и ученого является значительным штрихом к истории страны этого периода, важным для понимания общественной, политической, психологической, культурной, нравственной составляющей жизни ленинградцев и не только их. Различные эпизоды, касающиеся Ленинграда, в переписке Пастернака и Фрейденберг этого периода являются отправной точкой для рассуждений категориального характера: о жизни и смерти, войне и мире, исходе и безысходности, добре и зле. Осажденный Ленинград предстает перед читателями как живой организм, как полноценный персонаж не только в переписке Пастернака и Фрейденберг, но и в детальных и эмоциональных воспоминаниях последней.
В начале переписки этого периода ее участники, разумеется, не знали об обреченности Ленинграда. Более того, это направление казалось безопаснее, чем на подходах к столице. Ольга Михайловна даже выражала несмелую надежду на то, что сможет вскоре увидеть и брата, и племянника Евгения, который был в армии как раз под Ленинградом. Город в начале войны для Фрейденберг – оплот спокойствия: «Я позвала бы тебя к нам, если б верила, что с московским паспортом это возможно. У нас души устоялись, мы спокойны. Может быть, возле нас ты обрел бы обиходный покой» (12.07.41). Здесь тема города еще крепко связана с темой семьи, с биографическим аспектом переписки. Так, в этом же письме Ольга Фрейденберг надеется на скорую встречу с родными, сообщает, что и она, и ее мать очень переживают за племянника, плачут.
Душевную стойкость, моральную силу Фрейденберг проявила и в те дни, когда началась эвакуация Ленинграда. Размышления о том, покидать ли город на фоне подступавших к нему бедствий, она назвала «мучительной коллизией», однако в итоге приняла решение остаться. Интересны ее рассуждения в письме к брату о степени важности принятия решений и верности сделанному выбору. «Но сразу стало легче, как только я приняла решение. Мы остаемся. Я не в силах покинуть любимый город, мама не в силах доехать. Решение, предусматривающее смерть, легкое всегда решение. Оно не требует ни условий, ни программного образа действий. Это единственное решение, которое милосердно и ни на что не покушается. А душа цела и живет. Она контрабандой протаскивает созидание». Стоит отметить, что эта черта характера Фрейденберг во многом определила ее судьбу, научную и человеческую. Бескомпромиссная и верная себе даже в самые трудные времена (травля, трудности в университете, предательства коллег и учеников), Фрейденберг никогда не сожалела о выбранном пути. Хотя и считала себя глубоко несчастливым человеком.
Казалось бы, патовое положение Ленинграда должно было рождать в умах самые негативные умонастроения. Однако Фрейденберг именно в эти дни пишет брату: «Придет обетованный час мирового обновления, кровавых зверей задушат. Я верю в уничтожение гитлеризма». Относительно Фрейденберг невозможно сказать, что этими словами она хотела поддержать, утешить брата. Принимая во внимание характер Ольги Михайловны, ее историческую, нравственную, христианскую точки отсчета, можно утверждать, что она была убеждена в падении фашистов. Здесь можно говорить об историческом всевидении ученого.
С началом осени в Ленинграде стало трудно с продуктами питания. Жалоб Ольги Михайловны в письмах брату на это не звучит, только факты, однако в воспоминаниях предстает ужасающая картина: коммерческие лавки с продуктами закрылись, к жителям начал подступать голод. Это, как многим казалось, начало конца для града Петрова резко контрастирует с ситуацией в Москве и Подмосковье. Пастернак спасается огородом, к ведению которого его приучила Зинаида Михайловна, живет на 2 дома (Переделкино и Лаврушинский), зовет кузину с теткой к себе (08.10.41).
С началом войны, как ни парадоксально, у ленинградской частью семьи Пастернаков-Фрейденберг установилась более тесная связь с оксфордцами, нежели в предыдущее десятилетие. Очевидно, что власть обращала значительно меньшее внимание на контакты с иностранцами, нежели в 30-ые годы. С осени первого военного года переписка кузенов прервалась на 8 месяцев. Молчал Пастернак и в ответ на письма заграничных родственников. Точкой пересечения стал Ленинград, куда дошла телеграмма от Лидии Леонидовны. Так появилась определенность: все члены семьи были живы и относительно здоровы.
В письме от 18.07.1942 г. Пастернак сообщает сестре о тех, кого задействовал в ее поисках. Не то, что бы она пропала, однако Борис Леонидович элементарно боялся писать на прекрасно ему известный ленинградский адрес, не веря в возможность того, что Ольга осталась в городе, и одновременно желая этого. В числе тех, кого назвал Пастернак – ленинградцы поэт Сергей Спасский и инженер Шкапский. Разумеется, эти имена – далеко не единственные среди тех, кого обсуждали и кем измеряли ленинградскую действительность Пастернак и Фрейденберг.
Блокада Ленинграда в восприятии Фрейденберг была частью большого исторического хаоса, без которого, по мнению ученого, невозможно рождение и перерождение народов, истории. Разумеется, она не смирилась с положением города и его жителей, со своим собственным, но приняла как данность и даже отчасти вписалась в чудовищный быт 872 дней: «Наш город чист, как никогда ни один в истории. Он абсолютно свят. Он пастеризован. И я прохожу военное дело без отрыва от производства. Умею отличать, сидя у себя в комнате, 12-ти дюймовое от 8-ми дюймового орудия; знаю, как строить гаубицы и пулеметные гнезда; зенитные снаряды не спутаю с минометами, береговую артиллерию с полевой. Я различаю пике наших бомбардировщиков от змеиношипящих немецких, и больше не смешиваю вражеский налет с воздушными (немецкими) разведчиками. Мало того: когда свистят снаряды и колышется дом, я знаю по звукам разрывов и раскатов, наши ли это или вражеские приступы. В остальном прочем — но мы свыклись с фронтом и давно забыли о тыле. Я его стала бояться. Мне страшно туда уехать, как в страшилище, сутолоку и давку. Мы разучились ласке и улыбкам. Мы отвыкли от людей и быта, от рынка и от меню, от того, что планируется и разыгрывается в четыре руки. Если квартал имеет воду и кран на улице, мы выходим стирать или мыть посуду на угол такого-то и такой-то; … наклоняясь над рвом во чреве мостовой и шайками, чайниками, кастрюлями черпая воду,— шум, крики, сани с кадками, скользкий лед, в платках и одеялах пестрая, густая женская толпа; но это март, февраль; вольготно, легко выходить летом с чашкой мокрого белья и полоскать его на тротуаре. Мы питаемся дикими травами и подножным кормом; мы делаем огонь и тепло, и добываем, согрев мемуарами и полом, и проза оказывается горячей стихов, на истории вскипает чайник; прекрасным полом выходит паркет. «Завтра» нет для нас. Я спросила, когда придет телеграмма. «Я не знаю, что будет с вами и мной через 10 минут», — ответила телеграфистка. Это все не быт, конечно, а вереница суровых дней и дел, футуристическая композиция, которая для обывательского глаза представляется грудой падающих и пересекающихся нелепостей в квадрате и квадратов в нелепости: это новое воспроизведение пространства и невиданный аспект времени».
Освобождение Ленинграда навсегда связалось у Ольги Михайловны с освобождением ее матери от мучений: тетка Пастернака Анна Осиповна скончалась 9 апреля предпобедного года после тяжелой болезни. Приближение финала войны, снятие блокады с любимого города – ничто уже не радовало Фрейденберг. Как и для всех блокадников, руины выжившего года навсегда стали для нее символов не только беспримерного мужества, но и безысходности, смерти и обреченности.
В переписке Пастернака и Фрейденберг Ленинград в восприятии последней предстает с фактической стороны: констатация – оценка – вывод. Такая манера письма была свойственна Фрейденберг в целом. Гораздо более метафорически, эмоционально описывает судьбу города и свою собственную Ольга Михайловна в обширных воспоминаниях о своем жизненном пути. Она всегда старалась держать марку в общении с окружающими, мало кому открывалась, мало кому доверяла и только одного человека видела способным понять ее мысли и ее чувства. Но и даже и ему не смогла рассказать о всей той боли, которую пережила за страшные блокадные дни.
