После пертурбаций романа с бумаги через огонь и снова на бумагу, все ли осталось целым? Может Мастер не осмелился положить на бумагу кое-какие детали, оставив их в эфире своего ума? Например то, почему Прокуратор был прощен? Покопавшись в эфире была обнаружена альтернативная версия той самой сцены допроса Христа у Пилата.
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
<...>
– Зачем ты лезишь на рожон? Я ведь вижу, что ты не глуп.
– Для того, что я задумал и это стало бы иметь значение, я должен принести великую жертву.
– Так вот почему ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм? – с мало скрываемой ехидцей заметил Прокуратор, – Куда же ты принесешь в жертву его огромные богатства, если самого храма уже не будет?
– Я принесу ее Любви.
– Хм, любовь это хорошо, но она эфемерна, а храм крепок и велик.
– Мне не интересны богатства, и я хочу построить на его месте другой храм – Храм Любви.
– Что же такое великое ты хочешь принести в жертву?
– Я беден у меня нет богатств, поэтому не что, а "кого". Самое ценное, что у меня есть – я сам.
Лицо Прокуратора от удивления поползло вниз.
– Ты сумасшедший? – воскликнул он – Это же самоубийство!
– Нет я все продумал и просчитал. Если бы я самоубился, то меня бы похоронили как собаку и память о моей жизни была бы стерта, все было бы понапрасну – произнес Иешуа и продолжил.
– Это я в тайне от других устроил так, чтобы один из моих верных учеников пошел в Сенидреон за деньгами, правда не объясняя ему суть затеи. Все равно он бы не понял. Я знал, что он рачителен к деньгам, поэтому намекнул ему, что неплохо было бы пополнить нашу кассу.
– Послушай, Иешуа, я все могу исправить, поверь мне! Я скажу им, что ты душевно болен, не отвечаешь за свои слова и тебя не следует казнить. А ты сможешь жить дальше и потихоньку проповедовать своё.
– Спасибо тебе, Игемон, но я верю прежде всего себе. Сделай доброе дело, доведи мою задумку до конца.
Прокуратор помрачнел лицом, отвел его в сторону и впал в задумчивость. На лице его отражались тяжкие терзания души. Немного погодя Иешуа вторгся в его внутренние рассуждения:
– Игемон, я же вижу, что ты добрый человек и не хочешь брать на себя ответственность за мою смерть. Хотя все в Иудеи считают, что ты жесток и бессердечен. Но я то понимаю, что на самом деле ты честен и справедлив. Дай бедным иудеям шанс. Они как раз собираются на Площади по поводу праздника, – Пилат продолжал смотреть в сторону будто он не слышал этого странно рассуждающего человека. – А с тобой мы еще встретимся, недалеко от того места, откуда четыре всадника умчатся из нашего мира в даль небытия. Я представлю тебе это место, где головная боль оставит тебя навсегда и я тоже буду там.
Наконец Пилат обратил свое лицо к Иешуа. Оно уже обрело прежние черты решительности. Прокуратор ответил:
– Хорошо быть по-твоему. Но и шанс я им дам по-своему. И если они отвергнут его, то я устрою так, что Ершалаимский храм будет разрушен на яву и больше не будет воссоздан в его величии никогда! А народ сей будет страдать до тех пор, пока не одумается.
– Но и я прикажу солдатам истязать тебя прилюдно, для пущего эффекта. И чтобы ты тоже имел шанс попросить о прекаращении страданий.
– Я согласен, Игемон! – без малейшего колебания сказал Иешуа, – Делай быстрее, что задумал. После полудня солнце ненадолго померкнет.
<...>
– Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме за убийства, подстрекательства к мятежу и оскорбление законов и веры, приговорены к позорной казни – повешению на столбах! И эта казнь сейчас совершится на Лысой Горе! Имена преступников – Дисмас, Гестас, Вар-равван и Га-Ноцри. Вот они перед вами!
Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что они там, на месте, где им нужно быть.
Толпа ответила длинным гулом как бы удивления или облегчения. Когда же он потух, Пилат продолжал:
– Но казнены из них будут только трое, ибо, согласно закону и обычаю, в честь праздника пасхи одному из осужденных, по выбору Малого Синедриона и по утверждению римской власти, великодушный кесарь император возвращает его презренную жизнь!
Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену гулу идет великая тишина. Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось до его ушей, и даже настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а потом начал выкрикивать:
– Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу...
– ...назовёте мне вы сами, простые иудеи. Я жду вашего решения сейчас или никогда. Все, что нужно было вам знать уже сказано другим.
Толпа по прежнему безмолвствовала от неожиданного заявления прокуратора. Но потом по ней побежало волнение, словно кто-то невидимый бросил камень в спокойную воду. Послышались нестройные выкрики, а потом выкрики стали отчетливей и превратились в массовое скандирование: «Вар-равван! Вар-равван! Вар-равван!». Прокуратор вскинул руку вверх, призвав толпу к тишине.
Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист.
Совладав с собой, он приказал охране принести ему чашу для омывания. Когда чаша оказалась перед ним, он снова обратился к толпе на площади:
– Иудеи! Вы сделали свой выбор, да будет так! А я молю моего бога да воздвигнется стена посреди этой площади – «Площади Стенания». И станет она «Стеной Плача». Твоего плача, Иудея! Будете биться о нее головами, пока не обретете истинный разум, вместо суетного ума.
– Смотри, Иудея! Я умываю руки, на них нет крови человека, называющего себя Иешуа. Вода чиста – благое дело делаю, – и он с силой выплеснул воду из чаши на головы в толпу так, что она разлетелась на брызги, – Вы не услышали его, так пусть разнесется весть другим, весь мир узнает о нем.
Пилат повернулся и пошел по мосту назад к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться. Он знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо – как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из этих рук! Как легионеры снимают с него веревки, невольно причиняя ему жгучую боль в вывихнутых на допросе руках, как он, морщась и охая, все же улыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой.
Он был уверен, что этот странный человек в последний момент своей земной страдальческой жизни воззовёт к своему непонятному богу любви не с жалобой, а с просьбой чтобы тот излился благодатью на этот бренный и больной мир. На арамейском бы это звучало как «Аллэ! Луйа!» (Господи! Лейся!). С этой мыслью Пилат удалился в свои покои.
Он не видел, как позже тот человек на кресте из последних сил произнес что-то неразборчивое, а зеваки переспрашивали друг друга: «Что он сказал?». Как по средь белого дня солнце погасло и разразился страшный ливень, несущий то ли слезы, то ли благодать для этой унылой пустынной земли. После того солнце засияло снова, но как-то по-новому – ярко, но ласково. Земля покрылась невиданным блеском, таким что много ярче любого золота.
Оригинал статьи https://obozrov.ru/Пилат-Понтийский-procurator