Мы встретились с ним на вступительных экзаменах во ВГИК. Даже несмотря на обычные для поступающего волнения, я обратил на него внимание. Он был похож на всех нас, таких типичных абитуриентов творческих вузов, и в то же время разительно отличался. Я стал приглядываться и понял: он совершенно не переживает. Он выглядел скорее растерянным. Причем не скрывал этого. Здесь, в просторном коридоре, все вели себя по-разному: кто-то уперся в книгу, делая вид, что именно сейчас очень важно дочитать последние главы «Моей жизни в искусстве», кто-то громко изображал уверенность, рассказывая товарищам по несчастью, как надо держаться на собеседовании, кто-то дичился, забившись в угол, кто-то пытался сквозь щель заглянуть в аудиторию, где шел экзамен, а он...
Я подошел к нему и спросил:
— Вы заблудились? Кафедру ищете?
Он посмотрел на меня удивленно.
— Да нет, вот я... видите ли... — осекся, наверное, из-за странных своих слов и после паузы продолжил: — Поступать пришел.
— На режиссуру? — поинтересовался я. Вокруг все абитуриенты казались мне совершенно не похожими на режиссеров, вероятно потому, что настоящим режиссером я считал только себя.
— Ну да, видите ли...
— А, — сказал я, — так это здесь. Народу уйма. Видно, придется ждать.
Он пожал плечами и огляделся так, будто искал что-то или кого-то.
«Этот не поступит, — подумал я. — Какой-то он блеклый».
Действительно, этот высокий угловатый юноша выглядел так, будто ему не хватает определенности во всем. Он напоминал мне человека, который вот-вот растворится, станет невидимым, исчезнет.
Но между тем из всех поступающих и даже поступивших я запомнил лишь несколько человек. И его.
Он поступил. Наш мастер сказал, что полгода будут для него испытательным сроком...
Первые недели обучения прошли. Мы все познакомились друг с другом. Уже и собрались кружки по интересам. А с ним общался лишь я один. Он все не ставил положенного этюда, все тянул, все глядел растерянно на наши работы и только после пар рассказывал мне, как бы и что поставил он. И про то, какие фильмы нужно посмотреть, чтобы стать режиссером.
Как-то на одно из занятий он принес мне тетрадный листок с набором фильмов, с которыми я, с его точки зрения, должен ознакомиться.
Действительно, ни одной картины из этого списка я не видел...
— А ты мне напиши свой список... — попросил он.
Я пообещал, но, как всегда, увлекся собой, своими работами, отношениями с женой и... и забыл. А он не напоминал.
Впрочем, вскоре мы все же разговорились, и я узнал о нем больше, чем многие другие.
Возможно, это произошло оттого, что уже тогда у меня выработалась привычка всматриваться в людей — во всех, но особенно в тех, кто сильно, разительно отличался от меня.
Он привлек меня своей растерянностью и какой-то странной человеческой незавершенностью характера.
Которую сам он, похоже, вполне сознавал.
***
Мы стояли во дворике за зданием института около кучи металлолома, собранной когда-то (возможно, еще при Эйзенштейне), а теперь успешно забытой и догнивающей.
Я спешил, мне надо было бежать на учебную студию заказывать «Конвас», когда мой странный однокурсник вдруг разоткровенничался.
— Видишь ли... — начал он и посмотрел на меня своим растерянным взглядом, — я, может, и не подхожу в режиссёры. Возможно, это не совсем мое...
Я понял, что разговор будет долгим и с камерой, на которую всегда много претендентов, можно проститься. Но вместе с тем мне было интересно узнать, что же поведает мой новый приятель? Почему ему не стать режиссером?
***
Отец очень ждал рождения мальчика. И когда это случилось, выстроил кучу планов. Ему нужен был парень, пацан, мужик, которому он передаст весь свой опыт. Точно выстроит детство и юность так, чтобы те ошибки, которые совершил он сам, и те неправильности воспитания, которые были в его детстве, обошли его сына стороной.
Человек должен развиваться гармонично: физически и умственно. Для мальчика очень важно постоянное и деятельное общение с отцом. Мальчик должен уметь постоять за себя и за правду, а значит, ему должно хватить ума и знаний, чтобы разобраться, где правда, а где нет.
Это все его отец обрушил на него с самого раннего возраста. Между тем, видимо, в их семье и до его рождения, и после было не все так безоблачно. Активный отец, как портативный вулкан извергавший идеи, проекты и планы, чем-то не устраивал мать.
Отца любили другие. В конструкторском бюро, где он работал, женщины млели от него. В те многочисленные разы, когда отец приводил сына на работу, он мог чувствовать тот неподдельный интерес и восхищение, которое вызывал отец у своих коллег и подчиненных женского пола. Практически у всех без исключения. Его любили, уважали и восхищались. Он же только снисходил и держал дистанцию. Он весь был соткан из мужских достоинств. Сильный, спортивный, умный, знающий свое дело, любящий сына и до крайности корректный и порядочный во всем. Почти идеал...
Его, конечно, грело внимание женщин, но он не пользовался им всерьез.
Лишь одна женщина не восхищалась им, не считала идеальным, более того, даже презирала.
Это была его жена.
Когда он, сидя за столом, рассуждал — а он любил порассуждать — губы матери чуть кривились в едва заметной презрительной улыбке. И хотя на словах она поддерживала мужа, было видно, что все, что он говорит, ей или неинтересно или приелось.
И еще сыну почему-то совсем не было обидно за отца. Больше ему хотелось общаться с матерью, которая как раз избегала его.
Да, это тоже странный и неприятный факт. Отец мучил его своим вниманием, своим бесконечным общением, назойливостью даже, а мать...
Он не мог вспомнить ни одного случая, чтобы мать обняла его. Сын всегда был чисто одет, накормлен, но никогда ему не приходилось стесняться публичной материнской нежности. Ее не было. Как не было ее и тогда, когда они оставались вдвоем. Его это не удивляло, он привык. Скорее ему казались странными мамаши, которые лезут целоваться к своим детям, провожая их в школу...
Отец между тем попытался пристрастить сына к своему увлечению — рыбалке. Он взял его с собой и своими друзьями на Оку, где была арендована база и где, как он надеялся, сын узрит всю красоту и романтизм чисто мужской жизни и чисто мужской компании.
Романтизма сын не узрел. Сначала в лодке было холодно, и мужики грелись водкой и хвастались мужскими победами, которые, впрочем, остались в далеком прошлом. Отец косился на сына и ухмылялся. Ничего. Мальчику шел тринадцатый год — пусть уж он узнает от них, какими должны быть истинные мужчины. А когда вышло солнце и начало клевать, то мужики и вовсе забыли про мальчишку, и только отец, вытягивая очередного окуня, говорил: «Смотри! Видал, а? А?» И, широко улыбаясь, добавлял: «Ща-а и у тебя клюнет, пацан, вовремя проверяй наживку и не пропусти поклевку, ща клюнет!»
Не клюнуло.
Он так и просидел с удочкой в руках на реке до вечера, слушая бравые истории взрослых мужчин...
В общем, рыбалка не только ему не понравилась, но и оказалась вредна. К вечеру поднялась температура, и они вынуждены были уехать домой раньше времени, оставив отцовских дружков дожидаться утреннего клева.
То, что случилось потом, дома, он рассказывал мне совершенно не стесняясь и в деталях, что сумел запомнить и никак не мог забыть, во всех ужасных подробностях.
***
Когда они вернулись, уже был первый час ночи. Ему хотелось спать. Первые мгновения то, что он услышал и увидел, показалось ему нелепым сном. В комнату, откуда раздавался какой-то неестественный и заливистый смех матери и такой же неестественно-громкий скрип дивана, они вошли с отцом одновременно.
Потом он рассказывал, что его больше всего поразил мамин хохот, а не то, что она, голая, скачет на незнакомом мужчине. И, хотя картина эта навсегда врезалась ему в память и он хладнокровно описывал мне ее — ни спутавшиеся волосы матери, ни ее мокрая от пота спина, ни чужой мужчина в родительской кровати — а именно этот счастливо-истеричный хохот глубоко поразил и даже напугал его. Напугал его куда больше, чем последовавшая за этим драка, когда отец избил любовника и выкинул его на лестничную клетку вместе со всеми шмотками и фингалом под глазом. Напугал куда больше, чем те тычки и ругательства, которые достались матери. Смех истеричный и счастливый — вот что действительно потрясло его.
Он рассказал, что сначала долго прятался под письменным столом в своей комнате, а потом, когда сообразил, что в комнате родителей все стихло, а о нем просто забыли, разделся и лег спать, накрывшись с головой. А утром он проснулся рано от того, что услышал, как отец просит прощения за то, что поднял руку... Умоляет сохранить семью ради сына, признает вину и признается в любви и опять просит, просит, просит...
***
История, вот так просто рассказанная мне однокурсником, настолько поразила меня, что уж конечно я забыл про «Конвас».
Был вечер. Пора идти к метро. На меня смотрел растерянным взглядом этот парень, в котором, казалось, чего-то не хватает. Чего-то важного.
— Ну, а как теперь? — спросил я.
— Ничего. Все нормально. Папа и мама живут вместе. Отца повысили.
— Отец... — я не знал, как продолжить, и тут услышал странное:
— Все так же ездит на рыбалку с друзьями.
— Тебя не зовет?
— Видишь ли... — он улыбнулся и оглянулся так, будто ждет кого-то, кто должен прийти. — Я не люблю рыбалку. Мне кажется, это не совсем мое.
***
К концу учебного года его отчислили. Все справедливо. Он так и не сделал этюда. Так и не снял репортажа и не оставил о себе никаких воспоминаний на курсе, кроме, может быть, бумажек со списками фильмов, которые обязательно надо посмотреть...
Но я уже считал его почти другом и, хотя наши интересы расходились все дальше и дальше, пытался звонить и поддерживать отношения. На втором курсе было много лекций и работы на сценической площадке. И мало времени. Я сошелся с однокурсниками и позабыл про отчисленного друга. Лишь ближе к весне, перед второй сессией, вспомнил о нем и с трудом нашел его номер. Позвонил и услышал голос его матери. Она рассказала, что сынок теперь живет отдельно. Совсем вырос. Работает. Готовится поступать в другой институт. Я спросил, есть ли у нее его телефон, но она попросила перезвонить завтра, когда вернется муж, который сейчас на рыбалке и, вот как назло, увез записную книжку. Мне показалось, она спешила...
Но перезванивать не пришлось. Вечером мой бывший однокурсник позвонил сам.
А на следующий день я приехал к нему в гости. Жил он далеко. Где-то на юге Москвы в однокомнатной квартире в панельной девятиэтажке.
Он почти не изменился: все такой же угловатый, с таким же растерянным взглядом. Мы посидели на кухне, выпили чаю. Я рассказал про свои успехи на курсе и про однокурсников. Поинтересовался его планами.
— Знаешь, может, вернусь во ВГИК, — сказал он. — Но не на режиссуру, а на сценарный. Писать что-нибудь хочу.
Я вспомнил, что он умеет хорошо рассказывать, и обрадовался.
— Ты уже пишешь? Мне как раз нужен сценарий!
— Ну, пока ничего определённого, — ответил он. — Видишь ли, как будто чего-то не хватает.
В его комнате не было мебели, только письменный стол с одной-единственной школьной тетрадкой на нем. Телевизор с видеомагнитофоном стоял на полу прямо напротив застеленного простыней матраса. На кассетах все те же фильмы из его списка.
— Наверное, неловко спать на полу.
— Мне нравится, — он подумал и добавил: — А моей девушке — нет.
— У тебя есть девушка?! — спросил я и осекся. Получилось неудобно — мое удивление могло его обидеть. Но было поздно.
— Видишь ли, тебя не должно это удивлять, — сказал он. — Я не голубой.
— Конечно! — я постарался дать понять, что не сомневался в этом. — А где она сейчас?
— Она не живет здесь. Она приходит, — он задумался. Видимо, решал, стоит ли продолжать. — Моя подруга несколько старше меня. И у нее есть муж. Поэтому она только приходит. Я вас познакомлю. Она...
И тут он со свойственной его рассказам точностью и какой-то даже пугающей откровенностью рассказал о своих взаимоотношениях со взрослой тридцатишестилетней женщиной.
***
Они познакомились в конторе, где она работала, а он подрабатывал курьером, копя деньги на оплату квартиры. Женщина сама вызвалась приехать и помочь ему в бытовом плане, потому что одинокий парень вряд ли способен справится с бытом. И стала приезжать и помогать. Я заметил, что на кухне у него все по-женски здорово организовано. Печенье в вазочке было накрыто цветной матерчатой салфеткой, и чай мы пили, наливая заварку из заварочного чайника.
В первый же вечер ее посещения их отношения перешли в новое качество. Совсем странное — такое, о котором я, не слишком искушенный в этой стороне человеческой жизни, и не слышал.
— Она даже не раздевается, — сказал он с каким-то особым равнодушием и усмешкой. — Меня разденет, целует, ласкает. А потом собирается и уходит. За ней муж приезжает. Ждет у подъезда. И она уходит.
— Ну, а ты что же? — спросил я. — Сделал бы попытку!
— Видишь ли... — он помолчал. — Она говорит, ей этого хватает.
— А тебе?
— А мне тем более...
***
Мы встретились с ним еще раз. Где-то через месяц. То, что он писал в своей школьной тетради, я так и не прочел.
— Еще не готово, видишь ли...
Зато я познакомился с его девушкой. Она была очень красивой блондинкой. Выглядела она усталой и, может быть, поэтому казалась старше того возраста, о котором мне поведал мой товарищ. Или, вполне возможно, она и была несколько старше. Что не отменяло ее красоты. Хорошей фигуры. Желтоватых густых волос. Голубых глаз, вокруг которых скопились едва заметные морщинки...
Она смотрела на него с грустью и нежностью, а когда он начал рассказывать о своих писательских планах — с таким восхищением, что я сильно позавидовал. А еще мне показалась, что она тяготится моим присутствием. Но пришло время, и ей надо было уехать.
***
— Повезло тебе, — сказал я.
— Да, наверное. Иногда мне кажется, что я совсем не то, что ей нужно.
— А кто ей нужен? Муж?
— Да нет, ребенок...
Мы помолчали.
— Иногда мне кажется, что я не стану сценаристом.
— Почему?
— Во мне чего-то не хватает, — сказал он. — Чего-то главного.
— Чтобы стать сценаристом?
— Нет, — ответил он и потом, подумав, добавил: — Да.
***
Потом был третий, четвертый курс и дипломный пятый. В суете я совсем позабыл о своем товарище. Так бывает. Тем более, что телефон его родителей я потерял, а с той квартиры, в которой мы разговаривали последний раз, он съехал.
Никто из общих знакомых не знает, где он и что с ним. Интернет молчит.
***
Совсем недавно я увидел ту самую его подругу в фейсбуке. Решился и написал.
— Привет! — ответила она. — А я тебя помню.
Игривый смайлик.
Она отлично сохранилась, судя по фотографии. Хотя ей уже под шестьдесят.
Или шестьдесят.
На мой вопрос о нашем общем знакомом она ответила просто: «Ой, как давно это было. Не знаю. Исчез».
Мы еще чуть поболтали. Записались в френды, чтобы никогда больше не вспомнить друг о друге.
***
Какое-то время я думал о том парне, которого считал близким товарищем и сокровенные тайны которого я знал, хоть и были они абсолютно лишними. И вот теперь он исчез.
Ну, исчез так исчез. С годами мир вокруг меня тает, сужается, исчезает.
Что уж печалиться о маленьком и странном человечке, в котором как будто чего-то не хватало, и он сам знал об этом?