Когда в доме нет ничего спиртного, остается чай. Черный, безысходный, крепкий, как бессмысленное словцо наперевес. Так думала Тоня, уставшим блекло-синим взглядом глядя на чернокрылого ангела, сидящего напротив нее на табуретке. Вариэль подобрала босые ноги, обхватила тонкими детскими пальчиками громадную чашку, белую в красный горошек. Вариэль разглядывала Тоню бесстрастно, внимательно, тем жутким ангельским всепринимающим взглядом, который только и придавал ей, Тоне, сил. Хотя, если так вдуматься, что Вариэль может? Сказать «ты справишься»? Сказала. Конечно, Тоня справится. Особенно горько было думать, что Вариэль не сказала эти слова до, а сказала лишь после. После поражения. И в этом вся крылатая. Но что с нее хотеть? Ангел и есть ангел. И разве могла бы Вариэль обмануть? Нет, не могла бы. Ангелы не лгут. Только молчат. Да и Тоня сама понимала, что в той схватке она не победит.
– …все равно жаль. Ты не целитель, – еще один глоток чая, и Тоня думает, что хватит. Пора и честь знать. Крепкий чай на ночь – даже не смешно. Просто сегодня чай вместо водки, спирта, виски, вина, коньяка – что принято пить, если тяжко на душе?
– Не целитель, – по-детски мотает головой Вариэль. Варя. Не называть Варю Варей при Варе, конечно. Но думать о ней именно так. Иногда. Тоня оглядывает кухню, почему-то очень пустую именно сейчас. Хотя эта квартира становится такой всякий раз, когда случается беда. Обыденная, простая, житейская и предсказуемая беда на ее работе. Тоня зажмурилась на миг, потерла лицо, ощущая, как подрагивают выпуклые синие жилки на ее таких худых руках. Чутких – как любят говорить сотрудницы. Да, конечно.
– Ты целитель.
Тоня молчит какое-то время. А потом Тоня рассказывает:
– Ладно. Я так и не дорассказала. Представляешь, Вариэль. Отстояли мы с девочками волонтеров. Да, говорю, Лилия Николаевна, ваше, черт бы вас побрал, величество, знаю, да, мальчики и девчата будут в халатах, в бахилах, в масках и даже в шапочках. И в перчатках будут! Просто так, Лилия Николаевна. Чтоб руки не испачкать. В краске, конечно, в краске, Лилия Николаевна, а вы что подумали?
– А что они нарисовали? – подалась вперед Вариэль, глаза ее разгорелись синим пламенем. Тоня отмахнулась:
– Да ничего они пока не нарисовали. Завтра придут. Лилия Николаевна, чтоб ты понимала, Вариэль, грудью встала перед отделением. Всем своим шестым… ох, прости господи, встала. Руки раскинула – и такая: «Ремонт сделали, еле-еле деньги выбили, какие рисунки? Какое граффити?» А девчата такие – ну письмо же было, дети хотят, родители хотят. Конкурс, опять же. А Лилия Николаевна: «Книгами волонтерский свой подвиг делайте. Лекарствами. Деньгами! Деньгами волонтерьте. А не красочками. Лучше деньгами выдайте, что на краски потратите». «Да нет у нас таких денег, чтоб не стыдно было, – говорят девчата. – Мы птиц нарисуем, ангелов, цветы нарисуем. А книг принесем». «Вот книги и приносите», – говорит Лилия Николаевна. Вариэль, ты понимаешь? Понимаешь, как это жестоко?
Чай снова показался пресным, но ангел мотнула черными кудрями, глаза сверкнули молниями. Полегчало. Все ее ангел понимает. Все.
– И как вы отстояли волонтеров? – по-взрослому спросила ангелица, делая маленький глоток сладкого чая с молоком. У Вариэль были жгуче-черные волосы и сапфировые глаза. Вариэль казалась то маленькой девочкой, то юной девушкой, то невероятным небесным духом. Она была чуть-чуть похожа на дочку Тони в детстве. Но самое главное – она держала Тоню на плаву.
– Я отстояла. И мальчишки еще. Которые с Линой дружили, – голос Тони почти не дрогнул. – У них особая власть над Лилией Николаевной. Из-за дверей не выходили, носы к стеклу прижали, гостям улыбались и в спину ей смотрели. Я лично поклялась, что зарисую эту стену, – она проглотила мат, – самой дорогой побелкой, которую найду на полках «Икеи», за свой счет, в три слоя, если мифическая проверка посчитает нужным упрекнуть ее величество. Она только попросила, чтоб не «намазюкали». Это цитата, Вариэль! Это цитата… И еще чтоб дети не перепачкались в краске. И постель. И…
Она залпом допила чай. Но чашку не отставила – та все еще грела озябшие с улицы пальцы. Вроде весна, а такой холод. Или это внутри? Вариэль согревать взглядом не умела. Не то что… Да хотя бы Анниэль, ангел Линочки. Врач сморгнула. Не расплакаться. Только не разреветься. Постыдно и уныло. Хотя чернокрылая простит, поймет и еще рядом поплачет, если надо. Или просто посидит. Знает, что Тоня не терпит детских слез. Даже ангельских. Тем более – ангельских.
Не разревелась. Вдохнула, выдохнула. И не выдержала все-таки, спросила:
– Варь… Варюш, почему так, а? Анниэль же целительница, и Линочка… такая хорошая была. И анализы эти. Вроде ремиссия, ухудшения нет. А потом… рецидив. Зачем? Почему это так? – голос ее подрагивал, она, не мигая, глядела в бесстрастные глаза Вариэль. Яркие. Даже зрачки изнутри сапфирово светятся.
Ангелы не любят говорить о путях людей. Не любят. Ну и не говорят. Попробуй заставь ангела делать то, что он не любит. Ага, сейчас. Бегом. Но Тоня не сдавалась.
– Ты же все равно не скажешь, да? – она подвигала кружкой по столу. Тронула пальцем тарелку с остывшей и нетронутой гречкой. Котлету съела, а гречку… Сама как дети. Точно, как они. Сначала вкусненькое, а гречку можно под шумок в холодильник, а если утром не стопчет, то в мусорник. А что? Не хочется же. И о чем только думает…
– Что именно не скажу? – нахмурилась Вариэль, крепче сжимая чашку, сдувая прядь волос, упавшую на белую щеку. – О том, куда уходят люди? Или о том, как они приходят? Или почему иногда умирают невинные хорошие дети?
– Иногда? – выпрямилась Тоня, готовая взорваться, но опомнилась. Варя была жесткой. Чёткой такой, как любили говорить медбратья. Варе можно. Без нее Тоня уже давно бы сломалась. А ведь далеко не у каждого врача в их больнице есть свой ангел. Далеко не у каждого, да. – Очень часто они умирают, Вариэль. Слишком часто.
Ангел кивнула. Она знала. Прямо смотрела в глаза своего человека, врача-онколога, завотделением областной. Зав онкологическим. Зав детской онкологии. Какое все-таки слово – зав. Словно «завр» – или просто какой-то большой зверь. Лохматый и пушистый. А вовсе не женщина, ну, допустим, очень среднего возраста. Черноволосая, как ее ангел. Краски нынче хорошие. Качественные. Какая такая седина? Ничего такого. Так что пусть будет зверь. Антонина Степановна отставила посуду и взялась пальцами за побаливающие виски. Варя лечить не умела. Но этого и не требовалось. Можно выпить анальгин с цитрамоном. Прошлый век, а помогает.
– Плачь, – попросила Вариэль. И Тоня расплакалась.
…Ей приснился принц. Худенький, темненький. С бледной кожей и внимательным, чутким взглядом. Принц был маленьким, собирался домой, но раздумывал и почему-то был одет в матросскую блузу и бескозырку. Тоня проснулась, не поняла, о чем был этот сон и зачем, но запомнила. Что-то крутилось в сознании. Что-то важное и почему-то связанное с документами. Но во вчерашней неразберихе с этими волонтерами она потеряла мысль и вот сегодня снова не могла ее поймать. Бумаги разлетались белыми бабочками, острокрылыми птичками, которые любили запускать из окон своего третьего этажа дети. Иногда писали всякое. Пожелания и мечты. Была у них такая традиция. Уборщики не жаловались.
Лина никогда не писала. У нее была Анниэль, и Анниэль жила с ними. Появилась в тот день, когда в третью палату определили Лину. Никто не знал, чей это ангел, крылатая не признавалась, да и кто бы прогнал ангела? А вот с Тоней девочка успела поделиться. Правду ли сказала или нет? Неясно. Анниэль осталась, когда Лина ушла. Может, и не ее ангел. Вряд ли ответит. Пусть живет, конечно. Хорошая. Порция чудес никому не повредит. Никогда. Читает детям сказки, даже перышки свои дарит им. Не спасают. У этих детей есть свои крылья, волшебные, прозрачные, которые не всякий человек видит. Вот Тоня не видела. Но Вариэль говорила, что у них у всех есть свои крылья. И все равно дети болели. А еще Анниэль иногда, когда была хорошая погода и когда никто не видел, летала. С ними. Невысоко и недалеко. Чего уж тут. Не повредят этим детям чудеса, и свой ангел не повредит. А чей он – какая разница.
Но даже мысли про Анниэль сейчас были лишними. В той толкучке, страшном потоке больных, который каждый день окутывал отделение, непросто было сосредоточиться на чем-то таком смутном, как сны. Открывая двери волонтерам, Антонина Степановна пыталась сообразить, что ей не дает покоя. Какие-то бумажки, циферки, графики. Какие-то буковки, строчки, листочки.
Волонтеры уже переоделись. Маска скрывала губы девушки, но Тоня ощущала, что они тоже подрагивают. Как и ресницы, веки, жилка на виске. Волонтеры уже вошли в неизбежность и теперь понимали, что отступать некуда. Парень за девушкой принюхивался, словно сквозь ароматы больницы пытался ощутить что-то еще. Какой-то запах. Ничем, кроме дезинфекции и чистоты, тут не пахло. Заметив взгляд Антонины, волонтер шмыгнул носом. И принюхиваться перестал. Засмущался.
– Вот книжки! Их надо дезинфицировать? – нервно спросила девушка, разглядывая напряженным блестящим взглядом врача.
– Нет… нет, – врач взяла пакет, заглянула. Машинально пересчитала взглядом томики сказок. Пять. Не шесть. Уже не шесть. Волонтеры выяснили, сколько нужно книг.
– Они же новые, нечитаные, – поделилась девушка-волонтер, переступая с ноги на ногу. За спиной у нее стояло еще трое. С баночками красок и кисточками, какими-то аппликациями в руках, словно ярких мотыльков держали, а те все сорваться пытались. Скоро сорвутся, чтоб с размаху влететь в блекло-зеленую стену стерильной мечты Лилии Николаевны. И кружиться там в глазах детей среди разноцветных цветов. И что там еще эти взрослые студентские дети нарисуют. Хорошо бы подготовить их к детям. Что-то объяснить. Но, кажется, не нужно. Они все понимают.
– Вот и хорошо, – улыбнулась Антонина Степановна. – Тогда я вам пакет возвращаю, раздадите все в третьей палате сами, – она указала взглядом на палату, перед которой они уже стояли. Один из волонтеров заглянул туда любопытным взглядом через полупрозрачное стекло. И внезапно нахмурился:
– Детей шестеро, а книжек только пять.
– Это Анниэль шестая, – сказала врач, даже не вздрогнув, пытаясь не упустить мысль. Про бабочек, матроски, листы и буковки.
– Анниэль? – не поняла предводительница экипированного вдохновением отряда.
– Ангел. Это наш ангел, – нервно ответила Антонина. – Ладно, я загляну с вами, чтоб они…
Не волновались. Но они и не волновались. Их, взрослых маленьких людей, предупредили. Они ждали. Готовились. Наверняка обсудили все. Обрадовались. Окружили, не хватали, не дергали. Шесть, семь, восемь. Еще шесть, и еще семь. С половиной. Лет. И Анниэль. Сидит на подоконнике, только что умолкла, рассказывала что-то детям. Улыбнулась Антонине Степановне. Та заставила себя улыбнуться ангелу в ответ, и улыбка целительницы угасла. Нет, что ты, Анниэль, я тебя ни в чем не обвиняю. Ты делаешь, что можешь. Просто ангелы могут меньше, чем люди, на самом-то деле, и тут Тоне главное сделать все, что она может, и чуть больше. На миг женщине показалось, что на подоконнике сидит совсем не юное, очень уставшее и очень несчастное существо. Ей стало почти неловко, словно она своими эмоциями ударила в самое сердце ангела. А потом стало неловко за эту неловкость. Словно она пыталась перенести ответственность на кого-то другого. Но в следующую секунду вышло солнце, и ангел спрыгнула с подоконника, устремившись к волонтерам.
– …Ничего страшного! – сказала им, а может, и не только им. – …Мне книжки не обязательно. Я все равно всё вслух читать буду. Мне больше всех достанется, – она уже улыбалась, хоровод бледных детей в масках окружал других бледных детей в масках, только вторые были выше. И здоровее. Но это уже совсем точно не беда. А вовсе даже радость. Шумно не стало. Но почему-то стало радостно и спокойно.
– Ладно, вы тут работайте, – Тоня напоследок смерила взглядом пространство, заполненное людьми и одним ангелом. Сегодня Анниэль тоже была в маске. Зачем? Неясно. Но честно сидела в бело-голубой маске, прямо в цвет почти прозрачных белоснежных крыльев. Тоня снова поймала взгляд ангела. Крылатая отвела его первой. Миг – и нет.
Самое главное, что главврач Лилия Николаевна сегодня точно занята. У нее совещание. Тоня стояла у окна в коридоре неподалеку от третьей. Глядела на свежеоштукатуренную стену. Она бы не отказалась, чтоб все отделение какие-нибудь волшебные чародеи украсили цветами, бабочками и пейзажами. Было бы куда веселее. Хотя бессмысленно это все. Какая разница. Права Лилия, на эти деньги лучше купить еще препаратов. Когда жизнь стоит несколько тысяч за каждую ампулу – не до цветов и бабочек.
Или нет?
Она не совсем поняла, как оказалась у дверей Лилии Николаевны. С какой-то папкой в руках. Ах да, ее встретил гематолог из приемного, попросил занести папку, раз уж ей по дороге. Почему ей по дороге? Антонина Степановна снова прижала пальцы к виску, на этот раз к одному, потому что вторая рука была занята папкой. Синей. Та была красная.
– Красная папка с белыми листами, – едва слышно выдохнула врач, заходя в кабинет. Там сидела секретарь, перебирала стопку бумаг.
– Что? – подняла подведенные глаза на Тоню. – О, Антонина Степановна! Вы к Лилии Николаевне? Ее нету…
– Нет-нет, – врач положила папку на стол, пытаясь понять, что она тут забыла. Взгляд шарил по столу. Бумаги, истории болезни, рецепты, договора, техника, канцелярия. Бессмысленные эти предметы, символизирующие порядок жизни, которая выступает против смерти. Жизни, запечатленной на бумажках.
– Вы что-то забыли? – настаивала девочка. Тоня ей рассеянно улыбнулась. И тут ее взгляд упал на корешок красной папки. Тут же звякнуло в голове. Что-то важное. Она потянулась:
– Да, да… я забыла. Вот тут. Я хочу посмотреть, можно? – так, словно совершала какое-то должностное преступление. Хотя что не так? Все так. Вот и секретарь кивнула чуть удивленно, протягивая ей папку:
– Да, пожалуйста.
И Тоня взяла, пролистала, увидела, поняла и побледнела.
– …Ранняя диагностика! – Антонина тыкала пальцем в строчки на бумаге, понимая, что не может найти слов, хотя обычно с этим проблем не было. – Просто направьте Алёшу…
– На онкомаркеры? – рыкнула Лилия Николаевна. – Тонечка, милая, ты представляешь, что мне скажет его мама? Ты его маму видела? Ты маму его видела, Тонечка! Эти трясущиеся руки, этот голос. Там просто простудка, а она разволновалась, будто бы всё, приехали. Напугала девочек в приёмном.
– Лилечка, – выдохнула Антонина Степановна, – давайте, я поговорю. Просто проверить. Это мелочь. Это еще ничего не значит. Но если не взяться сейчас…
– То что? – выдохнула главврач. Хороший врач. Правильный. Все с ней хорошо. Ошибаются все. Через нее проходят тысячи бумаг, анализов, дел. Административная должность. Ничего лишнего. Не обязана она все подмечать. И на месте никто не виноват. Никого не обвиняю. Просто позволь мне взять это дело. Вот прямо как следствие. Разведка. Полиция здоровья. Я беру дело Алексея Николаевича, Лиля. Вот хорошо, что зацепилась вчера за имя-отчество на твоем столе. Суровое такое. Взрослое такое. Алексей Николаевич семи лет от роду. И циферки… Хорошо, что зацепилась. И сон в руку. Ангелы нашептали? С них станется.
Я хочу, чтоб этот мальчик жил. Мальчик, который выживет. Не каждый поймет, немногие вспомнят. Но эти маленькие циферки в столбике могут ничего не означать. А могут означать целую человеческую жизнь. Пожалуйста.
Тоня уже видела, что Лилия просто так. Для проформы. Потому что вопрос был поднят при секретаре. Потому что гордая. «Закрытое дело» – не звучит, верно? Но иначе и не скажешь. Расписаться, поставить на полку, забыть. Ничего необычного. Температурка, легкая простудка, у детей бывает. Экология нынче такая, и не надо путать это слово с другим, более страшным. Слабенький ваш Алёшка. Подрастёт – окрепнет. Вы на процедурки его. Пусть подышит.
Пусть дышит, сколько ему влезет. Антонина несла заветную пачку бумажек у груди, словно щит. Крепко прижимала обеими руками. Потом звонила. Было непросто. У Алёшки мама. И папа. И бабушка еще. Извините, простите, тут такое дело, ошиблись, надо еще один анализ, нет-нет, ничего страшного, просто проверить. Да, да, конечно, все будет в порядке. Однозначно. Будет. В порядке.
– …Как белокровие? – выдохнула бледная женщина лет сорока, прижимая тонкие пальцы к груди. Такие же тонкие, с синими прожилками, как у Тони. И синяки под глазами такие же. Алёшка поднял взгляд на Тоню. Маленький. Семь лет. При таком не страшно говорить страшные слова. «Лейкоз, по-простому – белокровие…» – договорить ей не дали.
– Первая стадия, – грузить женщину терминами не было никакого смысла. Тоня снова потерла виски. Миелоциты, промиелоциты, провалы, куда проще эта женщина поймет значение слова «анемия», но и его будет трактовать по-своему. Иначе. Не важно. За дверью – очередь. Но Тоня не спешит. Нельзя тут спешить.
– И… что? – голос Алёшкиной мамы, которая Тоню сейчас не за диагноз хочет убить, а за то, что сказан при ребенке, будто это самое важное, и мальчишка испугается страха мамы, и заболеет быстрее, сильнее, дальше. Может, зря она? Но Алёшка совсем не боится. Смотрит на Тоню спокойно, хмуро даже чуть, вызывающе. Мол – чего они тут раскричались. Бледный.
– Мы вылечим Алексея, – твердо, еще тверже, убежденно говорит Антонина Степановна. Терпеть не может говорить такие слова. Суеверие? Да. Она не сказала этих слов маме Лины, спокойной молодой маме, которая еще не была готова, но уже понимала. Мамам и папам еще скольких там детей она не сказала этих слов? Предчувствие, опыт, знания. Она двадцать пять лет практикует. Собственная дочь выросла, пошла по медицинским стопам и улетела в Британию. Здоровая, слава богу. Мы вылечим Алексея. Внука зовут Лёша. Совпадение. Лёша здоров. И этот будет здоров.
Пальцы Алёшкиной мамы дрожат. Хорошо, что тут нет главврача.
– Лечение займет какое-то время…
– Сколько? – хмурится мама.
– Мы никогда не говорим – сколько. Месяц, полгода. Как повезет. Но дальше – точно выздоровление, – главное – убедить. Себя в первую очередь. И никаких суеверий. На слова «никогда не говорим» женщина хмурится, и Антонина Степановна сумрачно понимает, что мама не про время. Но тут уже пусть мама сама исправляется.
– Сколько это будет стоить? – исправляется та. Подразумевая, конечно, официальный курс лекарств. И не только. Хочется снова схватиться за виски, хочется горячую кружку чая в руки, и Вариэль напротив чтоб сидела. Потому что к этому вопросу Тоня привыкла.
– Наше отделение хорошо финансируют, – не смогла сдержать сухость в голосе Тоня. – Все лечение по страховке получите, – не зажмуриться, не катать желваки по челюсти, будто суровый полисмен из смешных мультиков, которые иногда смотрят мальчишки в игровой. Женщина явно растерялась. Неужели у нее не будут просить никаких денег? Чтоб не ломать мир мамы Алёшки, врач добавила как бы нехотя:
– Если нужны будут препараты, которых у нас нет, мы сообщим. Но я уверена, что мы прекрасно впишемся. И, пожалуйста, – не выдержала, добавила зло, – никаких лишних денег. Захотите помочь – купите детям пару книжек. И то – не усердствуйте. У нас все есть.
Остановиться. Не частить. Не тарахтеть. Не упоминать тех детей, которые тут задерживаются. Мама и так все понимает. Это точно. Но встревоженные родители готовы сыпать десятками тысяч, словно врачи – боги, которые за лишнюю бумажку спасут жизнь людскую. А на такое предложение даже суровая и циничная Лилия Николаевна выпроводит с пинка. Даром что пахнет от нее древней непреклонной больничностью, прошитой в синих и красных папках бюрократией, стерильной зеленью побелки. Побелка – зеленая, не вопрос. А все прочее зеленого цвета – это к цветам в кадках, а не к содержимому конвертов. С этим Лилечка была строга. Умница. Разрешила Тоне позвонить, вызвонить, обрушить на себя страх и гнев худой уставшей Алёшиной мамы. Теперь все будет хорошо.
– Ма-ам, а меня положат в больницу? – дергает Алёшка за рукав женщину. На нем вовсе не матросский костюмчик, откуда бы. Все по-современному, джинсы, кроссовки, цветная футболка с отложным воротничком, символизирующим будущие взрослые рубашки.
– Алексей Николаевич, – лицо женщины делается нежно-суровым, она склоняется к сыну, – это вполне возможно. Ты боишься?
– Я? – удивляется мальчишка. – Да ты что! Я ничего не боюсь, – и Тоне хочется дать ему в руки пластмассовый меч, который есть в игровой. Игровая в отделении общая. Просто детей из разных палат туда приводят в разное время. Алексей Николаевич еще познакомится с этим мечом, машинками, телевизором и мультиками. Мама кивает, Тоня удивляется, отчего это Лилия так опасалась эту строгую высокую женщину с идеально прямой спиной и нежным суровым взглядом. У нее если что и дрожит – так только пальцы. Но у кого в наше время пальцы не дрожат? Впереди еще много всего. Обследования. Проверки. Анализы. Процедуры. Не волноваться. Отдыхать. Питание, воздух, прогулки. Никакой отсебятины. Только проверенное, официальное, серьезное лечение, никакого средневековья, но да, да, травы и витамины тоже не помешают, конечно. Главное – не отклоняться от схемы лечения. И мы справимся. И мы победим.
– Я всех побе… одержу победу, – кривится мальчишка, начитанный, умненький маленький мальчик, который уже знаком с этим неудобным словом. Молодец.
...Палата была пустой. Кварцевание нянечка только что выключила. Пахло озоном. Особым этим кварцевым запахом, отчего воздух казался синим и пьяным. Майским, предгрозовым. На стене было море. Берег, цветущая роща, взбегающая по холму. Горы за холмом. Высокий прозрачный маяк с цветком-светом на вершине. Чайки вперемешку с рыбами, дельфинами, бабочками, лодочками, парусами, солнечными лучами. Ни одного ангела, зачем тут еще ангелы, тут и без ангелов хорошо. Волны, прозрачные, зеленые – это кто из девочек или мальчиков такой гений, чтоб акриловыми красками вот такое выродить? Причал, домики, крыши, изящные трубы, кирпичики, детали… Детали, тропинка, убегающая куда-то вверх, подвесная дорога над парком, скалы, ветер над ними. Орел размахнул крылья. Окна, горшки с цветами, клумбы. Деревья, сосны, дубы. Даже желуди на дубах! Как это все можно уместить в два на полтора? Как? Сверху еще кварцевая лампа висит. Суровый длинный джедайский меч. Меч хороших джедаев. Тоня разбирается в джедайских мечах. У Тони внук. Вернее, дочь. Раньше интересовалась. А внук уже другим дышит. В красно-синих комиксовых пауках и железных человеках Тоня уже не разбиралась. Под мечом кварцевой лампы – облака, похожие на корабли. В море – лодки, похожие на облака. Чем дольше изучала картину, тем больше деталей видела. А уж что тут увидят её малыши!
Она дышала картиной, сцепив пальцы у груди. Искала взглядом лица, фигурки – но в сказочном городке не было ни одного человека. Только ветер, орел, дельфины, чайки и цветок на верхушке маяка. О семи лепестках. Разноцветных. Столько всего вплести в один сюжет – гениальные дети пришли! Им бы – да всю больницу разрисовать. А что? Телефоны у нее сохранились. Она позвонит. Когда договорится.
А вот ее маленькие дети, пятеро и Анниэль, пока не шли. Заигрались. Она знала каждого. Помнила всех. Совсем одинаково помнила и тех, кто победил рядом с ней, воюя рука об руку, и тех, кто не смог. Тех, с кем ей пришлось проигрывать. Ей, ей, а не им. Про них она так думать не могла. Пусть они тоже победили. Как-то иначе, но… Какие беспомощные мысли. Всегда эти мысли бывают в третьей палате. Всегда. Пустая кроватка пока была пустой. Пусть будет такой как можно дольше. Пусть там спит Анниэль. Играют маленькие жители третьей. Пусть. Пусть этот страшный поток, текущий через ее отделение, не оставляет тут детей.
Тоня открыла окно в предгрозовой больничный парк. Там тоже пахло озоном, словно кто-то большой и сильный смахнул весь дым города огромным синим мечом. Ее маленькие сложные дети. Шесть, семь, восемь. Еще шесть, и еще семь с половиной. И Алёшка. Но Алёшка – не тут. Не в третьей палате. Вот и хорошо. Ему в третью палату нельзя. Он сюда не попадет. Взгляд Тони все время возвращался к картине на стене. Разноцветный сказочный городок манил своей натуральностью, детализацией. Будет что детям разглядывать.
Она точно знала – не мешали, смотрели, советовали. Точно советовали. Потому что она знает, кто из них захотел семь лепестков на цветке, кто – вот этих дельфинов с ярко-синими глазами, а кто – канатную дорогу над деревьями. Она знала их фантазии, желания, мысли и сказки. И понимала, какой шедевр нарисовали волонтеры, сплетя воедино свой талант и желания детей. Ничего не разлито, нигде не испачкано – ничего из того, чего так опасалась Лилия Николаевна.
Тоня ощутила взгляд. Позади нее кто-то стоял. Она резко оглянулась.
– Анниэль… – выдохнула. Двери были закрыты. Не скрипнули. Но для ангелов прикрытые двери не проблема, конечно.
– С ней все хорошо, – тихо сказала ангел девочки Лины. Или не Лины. Какая разница. Появилась вместе с Линой и не ушла после. Сейчас Антонина Степановна точно задавать этот вопрос не будет. Может быть, из-за синяков под глазами ангела. Может – из-за белых нитей в светлых волосах. Заметит на каждый. Нет волшебной краски для ангельских волос. Зато есть волшебные краски для рисунков на стенах. Это даже лучше. Но что такое она говорит, эта Анниэль?
– Как может быть хорошо… если Лина… – безжалостные целители, мудрые древние крылатые советчики, ясноглазые ангелы, что же вы? Зачем так. Легко вам говорить про такие вещи, которые даже самые уставшие и циничные медики не любят вслух проговаривать. Отводят глаза. Находят аналогии.
– С ней все правильно, – жестко сказала Анниэль. – Люди не всегда приходят для того, чтобы жить. Иногда – чтобы увидеть и понять. Иногда для этого нужно совсем мало времени.
Ангел беззвучно подошла к окну. Крупные первые капли уже падали на подоконник. Разбивались об асфальт. Внизу, у деревьев, почти на выходе, Тоню ждал ее собственный ангел. Как обычно. Чтоб рука об руку поехать в троллейбусе домой. Сесть на колени, если место будет. Обнять. Ткнуться прохладным носом в шею. И сказать: «Ты справишься». То единственное, что она умела, эта чернокрылая, – правильно и вовремя говорить «ты справишься». И вот ее Вариэль стояла под дождем, ловя капли на крылья и в ладони. Поднимала белое лицо, позволяя дождю стекать по щекам. Ударила молния, и Антонина ощутила, что это в её руках – синий меч.
Алёшка. Алексей Николаевич, надо же. Мальчик, который будет жить. Потому что она вовремя подметила его анализы, маленькую неточность, которая означала слишком много. Хотя дальше еще серьезное сражение. Тяжело думать об этом сражении тут, в третьей палате, где все сражения уже проиграны, только война еще ведется, ровная, медленная, страшная война. Ангелами давно уже никого не удивить, живут себе среди людей и живут. Пусть их. А вот победам в этой войне – удивлялись часто.
– Ты справишься, – сказал кто-то из её ангелов. А может, обе сказали. Какая разница. – Ты справишься, а он победит.
Ав