Женщина-мать - это богиня, носящая под сердцем маленького бога. Как важно выстраивать все чувства и настроение, чтобы ребёнку было комфортно в мамином животике. В Японии есть целый арсенал помощников для настроения мам. Комната релаксации все девять месяцев, уход, кормление мамы, музыка, помогающая ощущать себя счастливой. Вера была лишена всего, что могло бы улучшить её настроение хотя бы ненадолго. Пришло терпение к маме Вере, неиссякаемое, несокрушимое никакими событиями. Как она может закрыв себя от всего мира, находить силы, чтобы отдавать своему ребёнку, у которого нет возможности передвигаться? Наша героиня Вера ищет выход, пробуя все возможности.
Замёрзшее стекло Часть 5
Продолжение
Виктор старался не заострять внимание на отрицании жены. Он чувствовал, что любовь и ненависть к этой женщине потеряли равновесие. Муж всё больше и глубже проникал в её чувства, сливаясь с нею воедино. Этого не могла не заметить Вера. Муж старался не торговать зарплатой, и она оценила его понимание. Нечастая близость стала для Виктора светлейшей радостью. У них родился сын, и Вера от счастья задыхалась. Мать не страшило, что дочь ещё маленькая, всего три с половиной года, в сыне, как в будущем мужчине, она искала поддержку, тепло и защиту, чего лишена была в жизни. Благодарность мужу за сына, делали её приветливой, потихоньку сокращая бездну отчуждения, примиряя супругов в семейных буднях.
– Сына Алексеем назови, –крикнула негромко мужу в раскрытое окно родильного отделения. – Светланку накормил? Я все ей выгладила, меняй платьица каждый день, не води в садик грязнулей.
Вера засыпала его вопросами, мучительно ожидая ответа и боясь его получить: «Назовет Алексеем или не захочет?» – мысли пойманной птицей трепыхались в груди, даже дышать становилось трудно.
– Хорошо, – просто ответил Виктор, стараясь не придавать имени сына никакого значения.
Зачем она это делала, Вера и сама не знала.
– Верунька, ты…это…приходи скорей домой, а то плохо без тебя…вас… – он путался в мыслях, ненавидя себя за это.
Е– внутренняя сила пугала и восхищала его. «Ну чем кичится? Детьми обвешалась, а туда же, – с какой-то болью подумал Виктор, – а если уйдет? Да куда денется?» И тут же пугливая мыслишка уверенно щекотала нервы: «Уйдёт, с неё станет».
Сын Алексей заполнил все ощущения Веры, одно пугало – ленивый какой-то: не перевернётся на бочок, на ножки не встаёт, всё поджимает их.
– Доктор, – чуть не плача, обращалась Вера к педиатру каждое новое посещение, – почему он такой неактивный?
– Мамаша, – строго и как-то назидательно поучала врач, – мальчики всегда ленивые, что тут пугаться, ему всего полтора годика!
Но Вера чувствовала, что с сыном что-то неладное, его безучастие настолько пугало, что она стала заговариваться. В течение года она вымоталась окончательно, скитаясь от одного врача к другому. Люди в белых халатах отводили от её вопрошающего взгляда глаза и скупо добавляли:
– Пройдё-т, поправится, надо ждать.
– Сколько? Скажите, сколько мне ждать, и я буду терпеливой! Мальчику три года, а он лежит как трехмесячный грудничок. Правду мне скажите!
Но никто правды ей не говорил. Милосердие к человеческому горю выражалось одним чувством и отношением – не замечать его, чтобы не доставлять лишних проблем себе.
Вера металась. Любимую работу кондитера пришлось оставить. Алёша часто болел, кому нужны работники, постоянно сидящие на больничном? Где только не приходилось работать: и дворником, и уборщицей, и кассиром в сберкассе. Куда брали, туда и шла, «уволенная по собственному желанию» с предыдущей работы. И чем труднее было, тем больше любила своих детей, стараясь оберегать от каждой жизненной мелочи. И тем ярче росла ненависть к мамочке, к памяти о ней.
Она ругала мать вслух и про себя, не стесняясь выражений, и не скрывая злобы.
– Ты только подумай, матерью ещё называлась! – восклицала она перед своей единственной подругой Людмилой, с перекошенным лицом от клокотавшей злобы, – мучила всех нас, особенно меня? Какой я ей «выродок»?! – задыхалась Вера от обиды и боли. – Да пусть перевернётся триста раз в гробу, ишь разлеглась.
– Вера, опомнись, ты что несешь?! – пыталась образумить подруга, – нельзя так о мёртвых.
– Ничего, мне можно, она знает, что мне можно.
И горячие слёзы катились, омывая горькую судьбину, унося на время накопившуюся желчь. Её полыхавшие чувства просили выхода, найдя объект для битья. Женщина даже не задумывалась, насколько кощунственно её отношение к матери, слова и мысли, отправленные женщине-рожанице, подарившей ей жизнь. «С мёртвых не спросишь, а жаль!» – думала со злорадством недолюбленная дочь.
Вечерами, переделав домашние дела, уложив детей, Вера любила посидеть на кухне и в одиночестве попить чайку с вареньем, не спеша разворошить память, как уголёчки в потухшем костре. Как-то уснула за столом, и привиделся ей сон, что пришла к ней мамочка и просит налить ей чаю, так соскучилась по дочери, что решила с нею пообщаться.
– Давай, повечерим, как бывало, – тихо попросила она. – Ты отдохни у меня на плече…
Вера проснулась от прикосновения к чему-то холодному. Дома было тепло, а её колотило, словно она только что льдину обнимала.
Сны, сны… Вера уже не знала, наяву общается с мамочкой или во сне, так часты стали их встречи. Женщина жила в каком-то бреду. Ей чудилось, что её окликают, когда дома не было никого. Глядя на любимого сыночка, беспомощно лежащего на тахте, она жила одним желанием – увидеть его здоровым. Но, увы, этого не происходило. От переживаний боль стала предвестницей недуга, путая в голове чувства и события. Вера потихоньку сходила с ума.
– Ты бы сходила к психиатру, – обеспокоенная состоянием подруги, посоветовала Людмила, – на тебя без слёз смотреть нельзя, кожа да кости остались и глазюки, как омуты, поблескивают холодным омутом.
Виктор не любил, когда приходила Людмила, но подруга, раздеваясь, весело выговаривала ему:
– Вот к тебе не приду, а пока тут моя подружка, так что глазюки спрячь и не пепели меня, не боюсь. Ты лучше чайку нам организуй, всё больше пользы будет.
Люда умела успокоить, отвести беду, поднять настроение. Всё происходило легко и просто от её сердечного тепла и участия. Присутствие подруги делало жизнь не такой угрюмой и одинокой. Они спорили, плакали, радовались любому проблеску в судьбе, отогревая свои души в спасительном искреннем понимании. Людмила никогда не жаловалась на свои беды и печали, стараясь огородить подругу от своих проблем. Она искренне любила Веру, рассказывая о своих текущих делах с лёгкой иронией, пряча подальше горчинки судьбы. Но однажды они серьезно рассорились из-за Горбачева – Людмила его обожала, а Вера ненавидела за ложь, сквозившую (она была убеждена в этом) в его речах. Подруги, после размолвки, выдерживали характер, не выказывая тоски от разлуки. Люда погибла в автокатастрофе, так и не помирившись с любимой подругой. Её смерть ещё дальше отдалила Веру от веры в лучшее. Она не понимала, за что Господь отнимает у неё тех, кто согревал душу в этой жестокой действительности, в этой неразберихе жизненных отношений добра и зла. Чудовищная утрата кипела в душе такой ненавистью к несправедливостям, к улыбающимся прохожим, ожесточая ещё больше пробитое болями сердце.
Вера горела огнём ненависти почти ко всем: докторам, не говорящим правды; к мужу, не способному помочь; к себе, коря за свой давнишний грех, – униженная женщина, у которой она украла счастье, видно, прокляла её; мамочку, которую презирала за нерадивое отношение к детям. Пылающая материнская любовь Веры, особенно к сыну, рождала ненависть. Дойдя до крайней точки, Вера поплелась к психиатру.
– Доктор, у меня глюки.
На неё смотрел слегка седеющий мужчина, его большие выпуклые голубые глаза ничего не выражали.
– Что в вашем понимании «глюки»?– - бесцветный голос врача не будил желания продолжать с ним разговор.
Она смотрела на доктора, и её раздражение к нему потихоньку взвинчивалось.
– Глюки, это когда видишь невидимое и слышишь что попало, особенно когда дома одна, – раздраженно выдавила слова женщина.
Он вдруг перешёл с ней на шутливо-дружеский тон и с лёгкой усмешкой слушал объяснения.
– Я ненормальная или у меня едет крыша?
– Крыша, – отвечал в тон доктор, – на месте, покрыта прекрасной растительностью, волосяной конечно…
Вера решила, что он издевается, да ещё и смеется над ней.
– У моего сына ДЦП, ты понимаешь, дурень, или нет? – она орала, не слыша своего голоса.
– Да, осознаю, по части ДЦП я, может, и дурень, – вполне спокойно ответил врач.
– Вот, вот, все вы дурни, – Вера стала раскачиваться взад и вперед, подвывая в такт.
– Так тебе не объяснили, что это такое? – не дожидаясь ответа, он слегка стукнул кулаком по столу и грозно произнес, – – перестань гудеть и отвечай, если тебя спрашивают.
Его серьезно-озабоченный вид немного успокоил Веру, и она, размазывая слёзы, прохрипела:
– Нет.
Лев Николаевич (так звали врача), налил несчастной матери валерьянки, заставил выпить, достал бутылку вина и предложил пропустить по фужерчику для успокоения.
У Веры в мозгу застучало: «Что-то не так», но вялая мысль тут же оторвалась, как болтавшаяся пуговица.
– Хочешь жить? – тихо и просто спросил он ее.
– Не хочу, – так же тихо ответила она.
– А чтобы жил сын, хочешь?
– Да ты что, ты … к чему такие вопросы? – её глаза наливались свинцовой ненавистью.
– Хочешь, чтобы жил сын? – почти кричал на неё доктор. – Хочешь? Значит, бери себя в руки, поняла?
Его грозный голос подействовал сильнее слов.
– Хочу! Хочу! Хочу! – она упала перед ним на колени и зашлась в плаче.
– Дяденька, помоги! – женщина, искавшая выход из своей боли, напоминала малое дитя.
Бережно усадив Веру на стул, Лев Николаевич обхватил её голову руками, прижав к своему животу, дав ей возможность выплакаться. Он гладил короткую постриженную копну волос женщины, шепча слова, смысл которых до неё не доходил. Та бездушность, окружавшая мать три года, наконец-то отползала, уступая место чуть затеплившейся, крохотной надежде.
– Ты прости меня, – лёгкие ещё не справлялись с полным забором воздуха из-за глубоких всхлипов, – я успокоилась, спасибо…
Она вдруг поняла, что разговаривает с ним на «ты», как со старым другом. Вспыхнув до корней волос, заикаясь, стала оправдываться:
– Вы на меня не сердитесь, я же мать. Что-то я совсем расклеилась.
– Крыша в порядке, коль краснеете, как девушка, – дружески проговорил врач, переходя тоже на «Вы».
Вера опустила голову, стараясь не смотреть ему в глаза, жуткий стыд за себя, приводил её в чувство.
Дав ещё валерьянки, глядя с огромным сочувствием на эту женщину, Лев Николаевич понимал, что на всю жизнь она обречена на эти слёзы – явные или скрытые, но помочь выжить может только правда.
– Хирург, делая операцию, удаляет опухоль, причиняя боль, чтобы потом было хорошо. Правду хочешь? – он глядел на пациентку спокойно и холодно. Женщина кивнула, подняв на врача взгляд затравленного зверька. – Истерик не будет? – Она покачала головой в знак согласия. – ДЦП, – тихо начал доктор, – это детский церебральный паралич. Калека на всю жизнь. Мать смотрела на него широко открытыми глазами, готовая броситься на этого лгуна. «Чтоб Алёшенька был калекой? Нет, не может быть!» – Если ты не заставишь себя жить, не возьмёшь себя в руки, он умрёт. Кто поможет твоему сыну, если не ты?
Вера потеряла сознание… Ощутила себя на кушетке, тихонько возвращаясь к жизни, чувствуя себя пичужкой попавшей в клетку с замороженными стеклами, за которыми светило солнце, ключом била жизнь, но снежная наледь причудливых очертаний, как заколдованная, не пропускала ласковых лучей. Опять это замороженное окно… Жизнь разделилась на две половинки: на ту и эту. В той жизни, полной света и огня, Вере никогда не было места. Её всю сковывало холодом, словно на душу, как на стекло, опускалась снежная пелена, заморозив радость и надежду, тот маленький лучик, что заставлял жить, надеясь на выздоровление сына.
– Ты поплачь, покричи, легче будет, – услышала она голос доктора, доносившийся будто из-под одеяла. Она подняла на него глаза и встретила взгляд, наполненный неподдельным сочувствием и состраданием. Доктор сидел рядом на стуле, участливо заглядывая ей в глаза, опять переходя на «ты». – За что это тебе, только Бог знает, я проведу с тобой десять сеансов психотерапии, нервы подлечить надо, а остальное зависит от тебя. Что-то ты, голубушка, наделала в прошлой жизни, теперь терпи, очищай страданием душу. Страдание – это данный урок радости, – тихо, но внятно проговорил врач. – Может, в прошлой жизни ты была каким-нибудь мучителем? Только страдания помогают человеку понять боль, а испытав свою, поймешь и чужую. Если я порежу палец, ты ведь не почувствуешь, как мне больно, пока сама этого не испытаешь. На дереве бед цветы не растут, не трогай беду, она сама тебя тронет. Прости за жестокость, но по-другому тебя не встряхнуть, не возвратить к жизни. Жизнь, как огромная река, то вперёд стремится через все пороги, то возвращается назад по крутому изгибу, а то на месте крутит. Если выберешь последнее, затянет в водоворот, захлебнёшься.
Холод проник в каждую клеточку организма, губы посинели, глаза превратились в две льдинки, и зрачок, как застывшая надежда, смотрел в никуда.
Возвращаясь домой с лечения, она брала сына и, прижав его беспомощное тельце к груди, ходила по комнате, как заведённая, отмеривая монотонными шагами часы, стараясь вобрать в себя хоть частицу его боли и немощи.
Женщина-мать – это бездонное море добра и терпения, её мужеству и стойкости нет предела, если её чаду плохо. Эта Вселенская Материнская любовь способна на самые высокие чувства Разума, но отчаянность может подвигнуть на самые низменные поступки, ради своего дитя. Лев Николаевич помог Вере своей правдой. Её надежда обрела другие формы, мерцая холодным светом.
Вера закрыла душу от всего мира. Он перестал для неё существовать. Но жизнь продолжалась, диктуя свои правила. Её работа имела чёткие границы. Сын здоров – мать работала, болел – она забывала обо всём, и не отходила от малыша ни на шаг. Ей сочувствовали, но долго на работе не держали – кому нужен такой работник? Устраивалась на время, куда брали. Она напоминала пружину, сжатую до предела. Вера становилась другим человеком – молчаливым, подозрительным, неулыбчивым. Она никому не давала себя в обиду. Как бритвой резала словами, если кто-нибудь пытался указать на ошибку или просчёты. Женщина не давала никому задержать взгляд на коляске с сыном, не веря ни в какое сочувствие, со злобой шипя:
– Что надо, не видели? – человек в испуге отворачивался. Неприкрытая ненависть матери обдавала каким-то жгучим страхом.
Тихая ненависть к мамочке перекидывалась на случайных коллег. Но молодой организм требовал выхода, и, слегка выпив, она превращалась в бесшабашную веселушку, искреннего и доброго человека. Если видела горе, первая кидалась на помощь. Она, как истинная плакальщица, сопереживала несчастному. Её искренность топила сердца. Вере прощали всё, понимая ситуацию её жизни. Постоянные больницы выматывали своим равнодушием, ей казалось, что нет людей бездушнее медиков. Чтобы сделать Алёше укол, надо было дать маме не одну пилюлю для успокоения нервов, а точнее – обезболить мамино восприятие боли сына. Женщина готова была все лекарства и уколы выпить и принять сама, лишь бы не причинять сыну боли. Они с мужем стали неплохими соседями, стараясь не «доставать» друг друга лишними обидами. Вера ненавидела его, когда в очередной раз он не отдавал получку, надеясь на её ласки. Она терпела его объятия и даже привыкла спать у него на плече. Муж укрывал жену, как маленькую одеялом и был несказанно счастлив этим коротким ночным перемириям.
– Верунь, ты поспи, – шептал он чуть осипшим голосом, – я сам встану к Алёше.
Вера так уставала, что не успевала реагировать, проваливаясь в спасительный сон. Но стоило сыну издать какой-нибудь звук, её выбрасывало из кровати, и она как коршун над добычей, не подпускала к нему никого.
Мать давно поняла, что врачи бессильны, они могли поддерживать только жизнь, но не вылечить недуг. Её познакомили с бабкой Дарьей, лечившей заговорами и молитвами.
– Что у тебя, милая? – не глядя на Веру, спросила та, вынимая из духовки печёную картошку. – Ты зря с ребенком-то пришла. – бабка подошла к мальчику и, перекрестившись, пристально поглядела на него. – Некрещеный? – строго спросила бабка.
– Нет, – у Веры подкосились ноги.
– А коли нет, то и лечить не буду, – отрезала лекарша. – Грех-то какой! – добавила она тоном, не терпящим возражения.
– У меня муж неверующий, не разрешит, – женщина уставилась на бабку заискивающим взглядом.
– Да что он, аспид? Ради здоровья сына не окрестит? Безбожник! – бабка обиженно поджала губы. – Окрестишь сына, приходи, а сейчас ступай, ступай, – и вытолкала женщину с ребенком за порог.
Мать несла сына, не чувствуя холода. Осенний ветер проникал во все щели: под воротник пальто, забирался в рукава, сковывая холодом уставшие руки, но она только крепче прижимала к себе Алёшу, не находя выхода своим мыслям: «Если человек не ощущает свою нужность, потребность в нём государства, не чувствует его заботу, как же верить в завтрашний день? Да что государство, свои не нуждаются в родственных связях, забывают истоки, не слышат зов крови. Мысли человека постоянно заняты неустроенным бытом, текущими проблемами, отвлекая тем самым от нужного и важного – от пищи для души. Наверное, и просит человек Бога простить его душу, понимая, как мало заботится о ней, – женщина тряхнула головой, отгоняя невесёлые мысли. – Вот и я загнала свою душу в «угол», и как теперь найти ей выход, чтоб суметь продлить жизнь, научиться смеяться самой, чтобы научить сына радоваться жизни?» Она прижала маленькое тельце, не чувствуя своих рук, посиневших от холода. Они как крючья сцепились между собой, и никакой силой невозможно было их разомкнуть, пока не наступит для этого нужный момент. Осень соответствовала её настроению. Лили холодные дожди, обрывая мёртвую листву, унося в вихревом потоке куда-то или прибивая к оголившимся деревьям, как к спасительному островку надежд. «Вот и я не знаю, куда деть свою мёртвую пустоту, где отыскать ей пристанище, чтобы освободить сердце от этой ледяной попутчицы. Где найти тот могучий ствол надежды, чтобы преклонить свою голову», – думала с тоской мать.
Вера весь вечер находилась в задумчивости, делая машинально уроки с дочерью, купая сына, напевая какую-то песню, спроси какую, и не вспомнит. Потом на ночь читала детям сказку, радуясь тому миру, где происходят чудеса, укрываясь этим сказочными иллюзиями, как щитом от реальности. Виктор с подозрительностью наблюдал за женой, но спросить о причине такого настроения не решался: «Всё равно правду скроет, что опять задумала?» – он жалел её и ненавидел, хотелось прогнать, как бездомную собаку, чтобы не тревожила сердце, и до исступления боялся потерять её. Жена будто читала его мысли. Встретившись с пронзительным взглядом жены, Виктор поспешно отводил глаза в сторону. Но Вера и не пыталась с ним говорить об этом, знала, что бесполезно, помощи не дождаться.
На другой день, оставшись вдвоём с сыном, она позвонила приятельнице, работавшей диспетчером на автобазе. Со слезами поведала ей ситуацию с бабкой и заключила:
– Нин, выручай, что делать-то теперь?
– А ты не вопи, – торопясь высказать свои мысли, отрезала женщина, – у меня неделю назад крестила своего племянника подруга. В столице есть церковь, там батюшка Геннадий или батюшка Родион окрестят, дай только двадцать пять рублей, и документов не надо. Ты съезди с утра, договорись, машину я тебе дам, – тараторила без умолку Нина, – после обеда и окрестишь.
– Ладно, – согласилась Вера, – мой завтра в первую смену уйдёт на работу, ты уж сумей в это время.
– В шесть тридцать мусоровоз будет ждать у подъезда, другую машину дать не могу, – участливо добавила тараторка.
Собирая утром дочь в школу, спросила мужа:
– Ты что не встаёшь, опоздаешь на работу? – сердце сжалось от предчувствия чего-то нехорошего.
– Я отгул взял, с Алешей посижу, а ты отдохни, – каким-то затаённым шепотом произнёс Виктор.
У Веры всё похолодело внутри.
– А мы с Алешей в гости собирались, надоело дома сидеть, думали, сходим к Ивановым, они ведь возле больницы живут, потом на приём с сыном сходить собирались, – задыхаясь от своей лжи, выпалила Вера.
– В больницу вместе сходим, – тихо, но веско произнёс муж.
– Ой, Господи, мусор-то не вынесла!
Вера накинула пальто на сорочку, сунув ноги в тапочки и схватив ведро выбежала из дома. Часы показывали шесть часов тридцать пять минут. Поставив ведро с мусором за дверь на первом этаже, она легко впорхнула в машину. Уже отъехав далеко от дома, спохватившись, спросила:
– Ты куда? Куда Вы меня везете? – уже возмущаясь, выпалила она. – Вы от Нины?
– В церковь, как Нина сказала, – спокойно проговорил дядька мягким и приветливым голосом.
Сразу успокоившись, Вера обрисовала ему печальную картину своего бегства в церковь. Дядька согласно кивал, не говоря ни слова. До церкви ехали молча. Женщина надеялась отыскать сразу батюшку, всё ему обрисовать и, не задерживаясь, вернуться домой.
Служба в церкви только началась, и вёл её отец Геннадий, что и надо было Вере. Ей пришлось отстоять всю службу, неустанно повторяя приготовленную речь для батюшки, зажимая в руке двадцать пять рублей.
В церкви было довольно прохладно, и тапочки на босу ногу совсем не грели. Женщину слегка «потряхивало» от холода. Можно сказать, что она впервые была в церкви. Не считая того случая, когда они, учащиеся кондитерских курсов, отправившись на экскурсию по «Золотому Кольцу», заходили в городе Ульяновске «поглазеть» на внутреннее убранство храма.
«Отец Геннадий… – твердила Вера заученные слова, – нет, лучше батюшка Геннадий. У меня сын больной, бабка отказывается лечить некрещёного, возьмите, батюшка Геннадий, двадцать пять рублей и без документов окрестите сына, а то муж узнает – голову мне оторвёт».
Ей каждый раз становилось жаль себя при этих словах, и слёзы, верные подружки, лились горячим потоком. На неё не обращали внимания: поплакать в церкви считалось святым делом.
Очнувшись, она увидела, как очередь к батюшке Геннадию продвигается. Толпа, смиренно сложив руки на груди, тихо текла к нему, а тот чем-то брызгал на них, а потом из чашки давал что-то выпить. Поцеловав руку попу, молящиеся отходили. Чем ближе подходила очередь Веры, тем сильнее её трясло, путая и без того запутанные мысли. Она, как и все прихожане, сложила руки на груди. Это её очень отвлекало – не получалось сосредоточиться на своей речи. Женщина, стоявшая перед ней, уже отошла. Вдруг Вера ощутила град холодных капелек у себя на лице. Вся заготовленная речь тут же улетучилась, мысли перепутались, и она напрочь забыла, как звать человека, стоящего перед ней.
– Товарищ поп, у меня сын больной… – всё, что смогла она вспомнить из своей речи. Перед ней стоял довольно-таки молодой поп и с любопытством ждал покаяния. Вдруг она поняла, что сказала что-то не так и попыталась исправить, – Батюшка товарищ… – у батюшки зашевелились не только усы и борода выпятилась каким-то клином вперёд.
– Дочь моя, успокойся, что ты хочешь поведать мне? – он прятал улыбку в бороду, с любопытством разглядывая женщину.
– У меня сын больной …– она заревела в голос, не соображая, что же говорить дальше. – Мне посоветовали дать вам двадцать пять рублей. Вот, – она разжала руку, – возьмите, – женщина сунула ему в руки деньги. – Окрестите сына, умоляю! – закрыв лицо руками, она безутешно плакала.
Батюшка успокоил её, наказав, привести мальчика к четырнадцати часам. У матери сразу высохли слёзы, и она окрыленная побежала к машине. Приехала Вера домой около одиннадцати дня. Взяв полное ведро с мусором, она вошла в квартиру.
– Что, за машиной бегала? – насмешливо спросил муж.
– За какой машиной? – испуганно спросила жена.
– За мусорной, но видно не догнала, ведро-то полное.
Она только сейчас сообразила, что занесла ведро с мусором обратно домой.
– Рассказывай, что опять задумала? – строго спросил муж. – К бабкам сына таскаешь?
Его угрожающий вид окончательно вывел Веру из оцепенения.
– В церковь повезу сына, я договорилась уже! – её голос кричал, угрожал, просил.
Виктор был неумолим. Ни о каком попе и церкви он не хотел слышать.
«Подарила батюшке деньги», – думала с тоской женщина, тупо уставившись в окно.
Через три дня, придя с работы, Виктор застал жену, заполнявшую какие-то бланки.
– Развожусь я с тобой, – тихо, но уверенно произнесла супруга. – Не даёшь окрестить сына, зачем такой отец нужен, может, он и поправиться после этого, легче, может быть, ему станет.
– Ну и дура, – беззлобно проговорил муж, – окрестим Алёшу, если ты без этого спокойно жить не можешь.
Но не помогла бабка Дарья своими заговорами, не помогло лечение в санаториях и больницах. Ноги, стянутые спазмироваными мышцами и сухожилиями, часто, особенно на перемену погоды, ныли, не давая покоя ни ему, ни матери. Долгими ночами растирала она ноги сыну мазями, тихо роняя горькие слёзы. Повреждение третьего позвонка, как утверждали медики, нарушило речь у Алёши, он заикался, особенно сильно, когда пытался что-то сказать или пошутить над мамой. Одна ножка была короче другой, затрудняя его передвижение. Куда только не ездила и не ходила мать. Санатории, больницы, уколы, доктора – ей казалось, что все они на одно лицо. В санаториях мать с сыном лежали не более десяти дней, не выдерживая экзекуции уколов. Вера настолько вымоталась, что ничем не отличалась от пятнадцатилетнего подростка. Выдавали глаза и лицо, испещренные усталостью. Морщинки страха и недоверия сквозили в выражении лица матери, отблеском отсвечиваясь и на лице сына.
В очередной раз «убегая» из санатория от ненавистных докторов, в Москве им пришлось делать пересадку на свой поезд. Вокзальная толчея сморила Алёшу, и он уснул под гудящий шум голосов, не реагируя на этот искусственный улей. В этот раз Вера взяла с собой и дочь, давая возможность ей покупаться в море. Оставив Свету с братом возле вещей, женщина отправилась в туалет, извечное место незапланированных свиданий. Нетерпеливая очередь переговаривалась, перешёптывалась, сморкаясь и смакуя новости дня. «Серая безликая масса», – женщина бегло оглядела толпу, погрузившись в свои невеселые мысли. Вывел её из этого состояния нежный запах дорогих духов. Она подняла глаза и увидела спину женщины, искавшую что-то или кого-то в толпе. Вера невольно залюбовалась стройной фигуркой незнакомки, её неяркому, но броскому одеянию. Тёмно-вишнёвое пальто плотно облегало в талии фигуру модницы, опускаясь продольными складками до лодыжек, а из под складок выглядывали красные сапожки на высоком каблучке. Красную шляпу с полями подчеркивал красно-белый шарфик. В руках она держала такого же цвета перчатки, а вот сумочка была в тон пальто. Женщина повернулась, на миг их взгляды встретились, и Вере показалось, что она где-то видела это лицо. «Может, артистка какая? – мелькнула шальная мысль. Вот чумная, что здесь делать артистке?» – улыбнувшись своим мыслям, Вера подняла глаза. Незнакомка двигалась навстречу Вере. На холеном лице выделялись глаза – цепкие, надменные, горделивые, «шарившие» по всей фигуре замотанной усталостью матери. «На такую женщину и смотреть приятно, – подумала восхищённо Вера. – Так мало сейчас настоящих женщин. Муж, видимо, хороший, ценит, бережёт…», – она сначала не поняла, что эта красотка обращается к ней.
– Что, не узнаёшь или делаешь вид? – лицо незнакомки было рядом и поэтому казалось совсем чужим. Её насмешливый тон слегка озадачил Веру.
– Вы меня, видимо, с кем-то спутали?
– Да, тебя нетрудно спутать, – она брезгливо оглядела женщину.
Вера невольно опустила голову и посмотрела на свои стоптанные и запылённые сапоги. Ей неловко стало за свою неопрятность и жалкий вид. Вера сама любила красивую обувь, но в данное время это было неважно. Вера почему-то разозлилась на эту холёную особу и колюче спросила:
– Что надо?
– А я думаю – ты или не ты? Никак не ожидала увидеть тебя такой! – она явно издевалась, наслаждаясь своим превосходством. – Что, неудачно вышла замуж или увела не того?
Что-то в её голосе настораживало и не давало сосредоточиться на лице. «Да где я её видела?» – в который раз задала себе вопрос Вера.
– Не пыжься, всё равно не вспомнишь. А должна бы помнить меня!
Её тон злил всё больше и больше. Глаза налились свинцовой силой. Вера уже готова была накинуться на обидчицу. И вдруг её пробило: «Светка, Алексея Светка!» – голова закружилась, и женщину качнуло. Ревность за счастливую жизнь соперницы, стыд за своё состояние – всё перемешалось, отразившись на лице.
– Никак узнала! – Светлана ликовала. – Не сладко? А мне, думаешь, сладко было? – её глаза превратились в маленькие щёлочки. – Сколько я слёз из-за тебя пролила, один Бог знает. Мои слёзки смыли, видимо, твою красоту. А как ты думала? Справедливость должна быть! – она решила похлопать соперницу по плечу. Вера дёрнулась, как от удара.
– Месть – блюдо, которое едят холодным, знаешь это? – Вера пришла в себя, разбудив уснувшее самолюбие. Ты особенно не старайся, жизнь ещё не закончилась, не так ли?
– Обиженная и униженная женщина – это бомба замедленного действия. – Светлана ухмыльнулась. – А я всё думала, ну неужели не увижу, так хотелось на тебя посмотреть.
– Откуда такое желание? По тебе не скажешь, что исстрадалась.
– Да, теперь не скажешь. А знаешь, я даже тебе благодарна, нет худа без добра! – весело добавила Светлана. – Избавила меня от нелюбимого, – она немного замялась, – вернее, от нелюбящего.
– Ты хочешь сказать, что Алексей не с тобой? – сердце предательски сжалось.
– Он теперь ни с кем, – со вздохом произнесла соперница. – Может, зря не дали вам соединиться? Глядишь, живой бы был.
– Ты что несёшь? – от сердечной боли дышать стало трудно.
– Неужели до сих пор любишь? – Светлана пытливо смотрела на соперницу, надеясь на отрицательный ответ. Застарелая боль и ревность перехватили дыхание. – Любишь, вижу, – она горько усмехнулась. – Поздно, умерла твоя любовь.
– Да ты никак ополоумела! Я, что, посягаю на твою семью? Зачем так изощряешься? – Вера тяжело дышала.
Светлана с любопытством наблюдала за своей обидчицей.
– Спился, разлуки с тобой не перенёс, – она сосредоточилась на своих мыслях, казалось, забыв про Веру. – Думала, увижу тебя и посмеюсь от души. Что-то не смешно, – она уставилась на Верины сапоги, отчего той стало невмоготу. – Что, так плохо? – участливо спросила Светлана.
И оттого, что она её жалела, Вера вспыхнула негодованием.
– А я себя всю жизнь казню за тебя, прощения выпрашиваю, а ты просто холодная сучка. Что, удачно вышла замуж? – Вера задыхалась от возмущения. – Я даже дочь назвала твоим именем, знаешь ли ты, какого мне это было? – ненависть к успешной сопернице захлестнула все чувства.
– Дочь назвала, это хорошо, страдала значит. Да ты тоже особенно не старайся, я своё сполна получила, немало пролила солёной воды. Ладно, подруга, не печалься, главное, жизнь люби и себя, и всё получится, – бывшая жена Алексея торопливо ушла, боясь дальнейшего опасного разговора.
Вера забыла, зачем она здесь стояла. Она вернулась к детям, холодно взирая на окружающих. Просыпаясь, в ней закипала какая-то сила, делавшая невесомым тело, придавая уверенность завтрашнему дню. Ей скорее захотелось принять душ, смыть неуверенность и подавленность. На сердце сделалось светло. Женщина наслаждалась этим забытым чувством, переполнявшим все её клеточки, мысли, разливаясь по телу забытой женской силой. Она вдруг осознала: «Любил, так и не смирился с разлукой! Алексей,… милый», – запоздалые лёгкие слёзы благодарности хлынули тёплым потоком. Она обняла дочь, уткнувшись ей в волосы, повторяя, как заведенная: «Всё будет хорошо, всё теперь наладится. Её любили, как это важно знать, даже после смерти любимого». Она знала, что теперь сила Алексея ей будет помогать.