Даниил Иванович Ювачёв, в рукописях которого встречается около сорока различных псевдонимов, появился на свет в столице на самом излёте революционного 1905 года.
Маменька была родом из саратовских дворян, по образованию педагог, заведовала «Убежищем для женщин, вышедших из тюрем Санкт-Петербурга». Впоследствии, вероятно, заразившись от своих подопечных, она умрёт от чахотки.
Папенька же дворянским происхождением похвастаться не мог, - родился в семье дворцового полотёра. В юности побывал народовольцем. Правда, недолго. Был арестован, а казематы Шлиссельбургской крепости радикально меняли не только мировоззрение. Из убеждённого социалиста и атеиста он превратился в фанатично-религиозного человека. Вскоре он был отправлен в ссылку на Сахалин, где начал писать. После освобождения совершил кругосветное путешествие, вернулся в Санкт-Петербург, служил в инспекции Управления сберегательными кассами, был членом-корреспондентом Главной физической обсерватории Академии Наук, издал несколько религиозно-нравоучительных книг. Состоял в переписке с Чеховым, Толстым, Волошиным. Умер в возрасте 80 лет от заражения крови.
У маленького Даниила Ювачёва было много талантов. Он имел абсолютный музыкальный слух, хорошо пел, играл на валторне, много рисовал, был смышлён, находчив, с детства обладал неуёмной фантазией.
Окончить Петришуле не позволила революция. В холодную и голодную зиму 1917-го мать увезла мальчика в Поволжье к родственникам, переждать трагические события. Переждать не удалось. Они возвратились в Петроград, жили и работали в Боткинской больнице. Причём, будущий поэт - подручным электромонтёра.
Ещё в 14 лет он твёрдо заявил, что будет писателем. В сущности, подрастает он недорослем и социопатом. Среднее образование насилу дотягивает в советской трудовой школе в Детском селе, где его тётя служит директором. Из электротехникума вылетает на втором курсе, несмотря на протекции и грозный надзор отца.
При этом он много и интенсивно занимается самообразованием. В свободное от чтения время юный Хармс «чудит» и, конечно же, пишет. В возрасте 19 лет появляется наиболее известный псевдоним Ювачёва - Даниил Хармс.
Скандальная репутация Хармса поддерживалась не только его необычной писательской манерой, но и экстравагантными выходками, вычурным внешним видом. При этом, люди, знавшие писателя близко, отмечали, что его чудачества и странности удивительно гармонично дополняли его своеобразное творчество.
Однако в целом облик и поведение Хармса вызывали неприятие окружающих, воспринимались как издёвка над общественным мнением. Порой его принимали даже за шпиона, знакомым приходилось удостоверять его личность.
Созданная Хармсом со товарищи литературная группа ОБЭРИУ («Объединение реального искусства») устраивала скандальные по тем временам литературные вечера. Участники читали свои произведения восседая на шкафах, разъезжали по эстраде на детских велосипедах, вывешивали плакаты абсурдного содержания. ОБЭРИУ категорически не вписывалось в литературный процесс эпохи социалистического строительства и надвигающегося тоталитаризма. Участники объединения были заклеймены в печати как «литературные хулиганы», их выступления были запрещены, а произведения не публиковались.
Вы можете сказать, что всё это уже было. Всё это уже делалось за пятнадцать лет до того футуристами. О да! Только футуристы в 1913-м ничем не рисковали. А вот отчебучивать подобное в 1928-ом могли себе позволить только сумасшедшие, не ведающие, что творят.
В конце 1927 года Самуил Маршак и Борис Житков привлекают членов ОБЭРИУ к работе над детской литературой. Работу эту Хармс не любил, но подходил к ней ответственно. Во-первых, иначе не умел, а во-вторых, она была для него единственным источником дохода.
Но эта работа послужила поводом для первого ареста. В последние дни 1931 года Хармс был арестован, обвинённый во «вредительской деятельности в области детской литературы», приговорён к трём годам лагерей. В это время отец мобилизовал все свои «политкаторжные» связи, и в результате писатель отделался несколькими месяцами ссылки.
В тюрьме НКВД провёл около полугода, затем был сослан в Курск. Там он тем более не смог приспособиться к окружающей обстановке. За нарушение режима его неоднократно переводили в изолятор. Заключение разрушительно подействовало на личность писателя.
Будучи в Курске он оставляет запись в своём дневнике: «Я один... собачий страх находит на меня. От страха сердце начинает дрожать, ноги холодеют, и страх хватает меня за затылок... Я пробую читать. Но то, что я читаю, становится вдруг прозрачным, и я опять вижу свой страх» (интересно, что подобное состояние очень похоже описано у совсем другого писателя).
Осенью 1932 года Хармс вернулся в Ленинград. Неприкаянный, неприспособленный, голодающий, он безуспешно пытался прожить только литературным трудом. В это время он пишет очень характерные для атмосферы того времени строки:
«Писатель: Я писатель.
Читатель: А по-моему, ты г…о!
Писатель стоит несколько минут потрясённый этой новой идеей и падает замертво».
В 1939 году Хармс попадает наконец в поле зрения психиатров. После пребывания в психиатрической больнице он получает свидетельство о заболевании шизофренией. Вряд ли можно согласиться с теми биографами, которые считают это «очередной артистической мистификацией», симуляцией с целью получения «охранной грамоты», которая могла бы спасти его от мобилизации. Спросите опытных психиатров, можно ли симулировать психическое расстройство, и как скоро они разоблачат такого симулянта?
Летом 1941 года Хармсу оформляется вторая группа инвалидности. Но вскоре последовал ещё один арест, обвинение вменяло писателю «пораженческие настроения». На одном из вечеров у Анны Ахматовой Хармс заявил: «Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осаждён и умрёт голодной смертью, либо его разбомбят, не оставив камня на камне». Любое маломальски литературное общество в то время было буквально напичкано агентами НКВД.
На единственной сохранившейся фотографии из судебного дела запечатлён истощённый человек с выражением крайнего ужаса во взгляде.
На основании проведённой судебно-психиатрической экспертизы Хармса, как невменяемого, освобождают от уголовной ответственности и направляют на принудительное лечение в психиатрическое отделение больницы при тюрьме. Где он через несколько месяцев и умирает в состоянии полной дистрофии в возрасте 36 лет в наиболее тяжёлый по количеству голодных смертей месяц.
А Ленинграду, тем временем, предстояло выдержать ещё два года блокады.