К 95-летию классика русской литературы XX века Бориса Васильева
11 марта 2013 года ушел из жизни писатель Борис Васильев. Чудом сохранилась у меня аудиозапись беседы со знаменитым писателем.
Осенью 2000 года я работал в ныне уже давно не существующей газете «Россiя» и помимо прочего должен был еженедельно давать колонку, где известные люди высказывались на отвлеченные темы. Преодолев благоговейную робость, позвонил и Васильеву. И был приглашен для беседы к нему в Подмосковье. Приехал на рейсовом автобусе, долго, пока нашел нужный деревянный дом, плутал по первым рыхлым сугробам, замерз и несколько разозлился.
Но в полной мере был вознагражден, когда достиг цели своего путешествия.
Борис Львович прежде всего обратил внимание на мои мокрые ботинки и безапелляционно велел разуваться, а его жена, очаровательная Зоя Альбертовна, немедленно выдала мне тапки и сухие носки. После чего поднесла рюмку водки и накормила вкуснейшим лобио: «Никуда вы с вашим интервью не опоздаете. Кушайте, кушайте. Грейтесь».
Само интервью состоялось в полупустой (пара стульев, стол, компьютер, пепельница) холодной мансарде, служившей Борису Васильеву рабочим кабинетом. Борис Львович разрешил воспользоваться диктофоном, сразу предложил курить и закурил сам. Курил он чрезвычайно много, «Приму» с фильтром. При этом, несмотря на почтенный возраст, был гибок, поджар, энергичен. Что вы хотите – кадровый офицер, бывший десантник. Кажется, во время разговора мы пили очень крепкий чай.
Прощаясь, я извинился за то, что интервью наверняка выйдет в сокращенном виде. И еще очень мягко выразился — что такое всего одна газетная колонка! Но Борис Львович спокойно кивнул: «Это же газета. Можете не объяснять».
Не понимаю, каким чудом после всех моих скитаний до сих пор сохранилась та аудиокассета. Но она есть, и несмотря на плохое качество записи я сделал расшифровку. Теперь в этом интервью все кажется важным и интересным. Я просто постарался как можно точнее передать слова писателя — со всеми отступлениями, спонтанными размышлениями и спорными высказываниями.
Так говорил Борис Васильев в октябре 2000 года.
— Борис Львович, сейчас, на рубеже веков, вы ощущаете себя популярным писателем?
— Нет.
— Почему?
- Понимаете, не так давно я сделал для себя неприятное открытие: мы – самая читающая страна только по старым сводкам Госкомстата. Оказывается, россияне вообще читают мало, а если уж читают – то прежде всего легкую литературу. Конечно, можно списать на то, что трудно живем. Но, по-моему, есть еще причина: как бы мы совершенно справедливо не ругали советскую власть, она как-то умудрялась финансировать культуру. А без этого никак, культура – не шоу-бизнес, она не может существовать без государственной поддержки.
— В XIX веке, кажется, вполне себе существовала...
— В конце XIX века в России было две культуры. Первая — крестьянско-христианская, народная. Ее основой была церковь. Я атеист, но отрицать значение православия в поддержании и развитии этой культуры невозможно. Кстати, атеизм – не безбожие. Это просто другая дорога. (Усмехается).
Так вот. Православие – само по себе удивительно красиво. Добрые иконы. Богослужение – как торжественный балет. Это тоже искусство.
Вторая культура в те времена – городская. Городская культура все время подстраивается под обстоятельства. Она более гибкая.
Крестьянин приходил в город и терялся в нем. Две эти культуры не успели слиться, помешал Октябрьский переворот. В результате получился какой-то неестественный продукт – советский человек.
— А что такое советский человек?
— Он идеологизирован государством. А раньше идеология была только у церкви, это идеология нравственности. Она, например, прививала культуру труда. А что теперь?
Сестра моей жены с мужем живут в Калининграде. Не так давно немцы предложили построить там дорогу, ну, автобан прямо до Берлина. С поляками договорились. Наши тоже согласились, но поставили условие: на строительстве будут работать русские. Безработица же! Немцы кивнули. А через месяц все русские рабочие ушли: оказывается, там перекурить нельзя! Два перекура: в начале рабочего дня и в конце! Мы, оказывается, так не можем. Вот вам культура труда. Те, кто нами сейчас управляют, тоже малокультурны. Во всех смыслах.
— Как вы думаете, сейчас писатель может ощутимо влиять на общество?
— (После паузы) Нет. Молодежь не читает, а на кого ж еще стоит влиять? Кстати, мы теряем молодое поколение, потому, что разрушена семья. Родителям некогда. И мать и отец работают – а кто будет воспитывать ребенка? Меня, например, воспитывали и очень жестко, на табу: нельзя пить, нельзя ругаться, нельзя обижать девочек.
— А может быть, лучшее воспитание – максимальная свобода для ребенка?
— Посмотрите на Англию. Там до сих пор порют детей. Зато джентльмены выходят. И леди. Смотрите, человек как бы проживает за свою жизнь всю историю человечества. Сначала он дикарь, только учится ходить и говорить. В детстве и подростком преодолевает своеобразное средневековье. Только суровым воспитанием можно помочь человеку пережить этот период. Плюс, воспитание должно быть национальным, а как еще? И самое главное — роль отца. Женщинами рождаются, а мужчинами становятся. Как же можно стать настоящим мужчиной без отцовского влияния? Кстати, мы поэтому и с Чечней сладить не можем.
— А причем тут?..
— Сейчас в России огромный процент безотцовщины. Придите в Думу и спросите наших депутатов – у кого сын воюет в Чечне? Никто бы руку не поднял – отмазали. И почти любой отец сейчас постарается отмазать сына от армии, все средства использует. А мать-одиночка отмазать не может. Ребята гибнут там десятками и сотнями в том числе и потому, что были лишены мужского воспитания. А в чеченских семьях напротив – абсолютный патриархат. Вот и повоюй с ними!
Вообще, признаюсь, у меня слабость к Кавказу. Нравственность народа определяется отношением к старикам. На Кавказе оно идеально. Или вот еще пример. Я как-то поехал на Кавказ в гости к другу. И меня удивило, что женщины там не сидят за столом вместе с мужчинами. Я другу говорю – развели средневековье. А друг мне – это у вас средневековье: мужики напьются, начинают материться, а то и драться, а женщины обязаны на все это смотреть, все это слушать…
Вот, говорят, в Японии детей пальцем родители не трогают, полная детям свобода. Я был в Японии. Не трогают там старшего сына, ибо он будет кормить родителей в старости. Остальных вот как держат! А о старшем сыне все окружающие судят по тому, как он относится к родителям. И если он родителей не содержит, непочтителен к ним – его и с работы уволят, и разговаривать с ним никто не будет.
А у нас со стариками беда. Ведь в нищете живут! Говорю не потому, что я сам старый. Я-то выкручусь, всегда напишу пару статей. Потом, я фронтовик, был ранен, у меня довольно высокая пенсия. А вот старушек жалко. Одиноки они и никому не нужны.
— «Вы чьё, старичьё?»
-Да… (Долгая пауза). Я в сорок шестом в академии учился. Там, кроме парней, набрали курс – 24 девочки сразу после школы. Я на одной из этих девочек женился и, как видите, до сих пор вместе. А тогда жили с ней у моего отца, он как раз получил двухкомнатную квартиру в Москве. Так к нам приходили в гости ребята – все они прошли фронт. Шумные застолья, веселые вечера… Страшно сказать, но я последний, кто остался в живых из той компании. (Вздох). Фронт слишком много отбирал.
— Можно сказать, что фронт что-нибудь людям давал?
— Трудно сказать, что давал... Ну что на фронте проверяется? Дружба. После того, как в сорок первом я вышел из окружения, направили меня в полковую школу. А когда закончил ее с отличием, отправили в глубокий тыл, готовить маршевые роты на фронт. Мне 18 лет, а я обучаю тридцати- сорокалетних мужиков. Я им в сыновья гожусь, ребята! А готовить надо.
— «Аты-баты, шли солдаты» из этого опыта?
— Конечно. Так вот, три месяца подготовки – и рота на фронт. Три месяца – на фронт. А я остаюсь. А жрать как хочется – до ужаса! Пацан же совсем. В день пшенной каши – вот столечко. Я все время рапорты писал: отправьте меня, ради бога, на фронт.
В конце концов это кому-то надоело, и меня отправили. В восьмой воздушно-десантный гвардейский полк. Прибыл в январе месяце сорок третьего года. Полк только формировался. В основном из выживших до того момента боевых десантников. Комполка — Герой Советского Союза, майор из Одессы. Биндюжник с вот такой красной мордой, рыжий. Наш человек. (Смеется). Еще 5-6 офицеров и я, старший сержант. Плюс при складах солдатская команда человек 15. Я занимался тем, что разводил караулы. А офицеры, на радостях, что до сих пор живые, водку пили. Я к ним не заходил. Представился один раз, и хватит.
Потом уже прибыли бойцы. Мы стали заниматься. У меня до первого боевого шесть прыжков с парашютом, из них два ночных. Кстати, десантный парашют меньше, чем спортивный, – при прыжке об землю ногами так еще трахаешься! А знаете, как тренировались? Перед столовой такие помосты были врыты: высотой 1, 2 и 3 метра. И не пообедаешь, пока с каждого не спрыгнешь. И инструктор стоит. Если на носки приземлился, а не на ступню – еще раз.
А потом в середине марта сорок третьего года нас часа в три утра подняли. «Получите боевое снаряжение». На рассвете вылетели. Летели недолго. Потом повыбрасывали нас из самолета – стремительно, пинками, чтоб не рассеялись. У нас все хорошо приземлились. Начали вместе собираться. У командира свисток, я на свист бегу. Потом помню только яркую вспышку: нарвался на мину-растяжку. Но я, видимо, об нее споткнулся и упал, поэтому все осколки прошли над головой. Но контузия. Очнулся в машине. А кто вытащил? Ребята! Вот чему фронт учит. Мужской дружбе. Это я все к тому вел. Если ты товарища бросил – тебя могли просто убить. Те, кто своих бросает, на войне не нужны, – положиться на них нельзя.
— Как вы думаете, а кино сейчас имеет влияние на общество?
— Кино в большей степени, чем литература. Кино проще для восприятия. За тебя режиссер всё придумал, актеры роли исполнили…
Но кино должно восприниматься коллективно, в кинозале, а не как сейчас, с экрана телевизора. В кинозале один засмеется – будет смеяться весь зал. Смотря телевизор, человек может и не улыбнуться. А в кинозале будет хохотать. Кино – продукт массового потребления.
И кино у нас теперь… Вот в советское время мы редкий год не получали призов на международных фестивалях. И недаром. Потому, что у нас было очень доброе кино. В отличие от жесткого американского. Ценились наши актеры. И раньше был один продюсер – государство, и этот продюсер, кстати, денег не жалел. И не только денег. Солдат для массовки, например, — пожалуйста. Технику любую, какая есть.
Кстати, можно было из творческих соображений задержать сценарий или всю картину – с ворчанием, но разрешали. Тарковский, кстати, активно этим пользовался. Или Иоселиани, который мог снимать картину года два. Его ругали, проклинали, но это Отар Иоселиани, и он продолжал работать!
Сейчас продюсер с каменным лицом и холодными глазами даст денег только под коммерческий сценарий. И наши поначалу увлеклись копированием американских боевиков. Ребята, ну не надо с ними тягаться! Бесполезно! Они на этом собаку съели. У них актеры к этому приучены, публика. А мы этого не умеем, потому что никогда этим не занимались. «Белое солнце пустыни» — наш единственный «вестерн», да и то сделанный с иронией.
— Неужели ни одного современного фильма похвалить не можете?
— Почему? Вот «Особенности национальной охоты» — прекрасный фильм из недавних. Сделан иронично, в старом ключе. О русском характере. Кстати, о мужиках, которые ничего не делают. Один финн там как-то пытается работать. Но если бы картина была только об этом, не стоило бы о ней говорить. Но вот эти сны, вставки из прошлого, о прежней России… Думаешь, Господи, что же мы потеряли!.. При всей комедийности, фильм этот сделан с горечью. Так что, пока не разучились мы делать кино. Надеюсь, в конечном итоге наш кинематограф опомнится, и всё будет хорошо.
— Какой фильм по вашим произведениям нравится вам больше всего?
— Трудно сказать. (Долгая пауза). Наверное, все-таки, «Иванов катер». Хотя у него была печальная судьба. Его приняли по четвертой категории. Это означало, что для него были закрыты экраны Москвы, Ленинграда, столиц республик и даже областных центров. Режиссеру после «Катера» на долгое время вообще запретили ставить фильмы. Усмотрели там какие-то антисоветские мотивы. Хотя ничего антисоветского там не было. Просто – такова жизнь, ребята, такова жизнь, только и всего. Как актеры в этом фильме работают – чудо!
— А знаменитый фильм Ростоцкого?
— Стасик Ростоцкий прекрасный, но часто очень сентиментальный режиссер. Я этого боялся с самого начала совместной работы. Ведь «А зори здесь тихие…» — не сентиментальная история, а жестокая. Но Стас сам фронтовик, потерял на войне ногу. Он мне признавался: «Боря, прости, я не мог иначе. Я монтирую, а слезы капают, и не удержать». И я смирился с тем, что получилось немного сентиментально. Хотя там великолепный актер в главной роли старшины. И девочки все тоже очень хороши. Но… Мне все-таки почему-то ближе черно-белый, скромненький, серенький, грязненький «Иванов катер».
Кстати, я очень хорошо отношусь еще к одной картине по моему сценарию. Лёнин фильм «Аты-баты, шли солдаты». Вы уже спрашивали: да, там многое из моего личного опыта. Ох, как вспомнишь – елки-палки! Кстати, сценарий построен на реальном факте: я читал очерк женщины, которая рассказывала, что их госпиталь, стоявший в деревне, спасли вот такие ребята. Задержали прорвавшихся немцев, пока наши не подошли. И все эти ребята погибли. В этой картине Лёня сыграл очень хорошо. И Конкин сыграл очень хорошо: такой трогательный, тонкошеий лейтенантик… (Улыбается).
— Я родом из Карелии. И вот в Карелии-то вы очень популярны. Скажем, ни один поход на болото не обходится без фразы «А глубины тут, девчата, по эти самые… Вам, стало быть, по пояс».
Борис Львович смеется.
— Расскажите, как появилась повесть «А зори здесь тихие…»
— Я впервые попал на фронт в области, которую прекрасно знал, в своей родной, в Смоленской. Знаете, со стороны матери у меня в семье все офицеры. Со стороны отца их меньше, там священники попадались, но все равно… Так что отец меня с детства готовил в офицеры. Когда куда-нибудь на природу выезжали, — учил ориентироваться в лесу. По карте. По компасу. Потом без компаса. «Где север? Так. А теперь где Смоленск?»
А перед войной создавались такие комсомольские истребительные батальоны, так ребят 17-18 лет готовили к службе в армии. Я оказался в таком батальоне. А в начале войны эти батальоны отправляли в районы, которые могли подвергнуться оккупации. Для вывозки ценностей. Наш отряд формировался в Воронеже, а попал в Смоленскую область, которую я знал назубок. Приезжаем, а нам: «Что?! Ценности вывозить?! У меня по шесть бойцов на километр фронта! Не пустим немца, и ценности вывозить не придется!» И нам выдали винтовки. Это было 8 июля. А 12-го немцы прорвали фронт. Это было мое первое окружение. И я, зная местность, вывел ребят. В Смоленске прямо посреди площади рухнул – и спать. До сих пор это место на площади помню. Супруге после войны показывал.
Потом со списком в руках на всех получал продовольствие у какого-то молоденького лейтенанта. Эту историю я много лет спустя рассказал Жене Воробьеву (Евгений Воробьев, писатель, классик «лейтенантской прозы» — О.К.), когда мы ехали с ним на поезде в Варшаву. А он мне: «Так это ты был в белых тапочках, в лыжных штанах, в гимнастерке и в пилотке?! Еще просил маме позвонить в Воронеж? Это ж я тебе тогда продовольствие выдавал!» (Смеется).
Кстати, еще история. В сорок третьем, после контузии, меня отправили в госпиталь, в Кострому. Ослеп на время и говорил плохо. Когда стал ходячим, раненые мне давали сахар и просили менять на махорку, которой было мало. Раненым тогда не давали махорки. Стали давать только с 1 января 44-го года. Так вот, я сидел на больничном заборе и менял у прохожих сахар на махорку. Идет человек на костылях. Останавливается возле меня, я ему ситуацию объяснил, он до лавочки сходил, купил махорки и, как договорились, выменял ее у меня на сахар. А потом после войны выступаем с Розовым на какой-то встрече с читателями. (Виктор Розов, драматург. Знаменитый фильм «Летят Журавли» — экранизация его пьесы «Вечно живые» — О.К.) Естественно, за кулисами говорим о войне. Он сам из Костромы, на фронте ему ногу оторвало. Слушает мой рассказ про госпиталь, и вдруг: «Так это ты на заборе сидел?!» «Дорогой ты мой, так это ты на костылях ковылял?!» (Смеется).
А лейтенанта нашего, который нами в сорок первом командовал, я так потом и не нашел. Помню только, что звали его Володя. Так и представился: лейтенант Володя. А потом накричал на меня, что я в белой рубашке. «Не боец, а мишень для снайпера!» Гимнастерку-то мне нашли. И пилотку, а штаны лыжные остались. И тапочки белые… (Долгая пауза).
А вот винтовочку я раз утопил: там было – либо она, либо я. Это когда через Днепр переправлялись…
И я решил во что бы то ни стало написать о тех солдатах, у которых не было ни тыла, ни авиации, ни артиллерии — они одни в лесу, и сами должны принимать решения, сами воевать… Я долго носился с этим туманным замыслом. А потом прочитал в «Известиях» крохотную заметку на последней странице. Что-то в духе «Награда нашла героя».
Там рассказывалось о том, как некий сержант после ранения служил на какой-то узловой станции железной дороги Петрозаводск-Мурманск. Петрозаводск уже был занят финнами, а дорогу мы использовали как рокаду, для переброски войск. И немцы – именно немцы, а не финны – решили ее взорвать. Наши, надо сказать, несколько соответствующих диверсионных групп успешно выловили, но одна просочилась. И как раз на участке этого сержанта. У него пулемет и человек шесть в подчинении, тоже все после ранений. И они приняли бой. И в живых остался только тот самый сержант. Он – израненный – вел огонь из пулемета, пока не подошли наши, немцев к полотну железной дороги не пускал. Только после войны его наградили медалью «За боевые заслуги».
И я подумал: вот оно! Ситуация, когда человек сам, без всякого приказа, решает: не пущу! Им здесь нечего делать!
Я начал работать с этим сюжетом, уже написал страниц семь. И вдруг понял, что ничего не выйдет. Это просто будет частный случай на войне. Ничего принципиально нового в этом сюжете не было. Работа встала.
А потом вдруг придумалось – пусть у моего героя в подчинении будут не мужики, а молоденькие девчонки. И всё – повесть сразу выстроилась.
Женщинам ведь труднее всего на войне. Их на фронте было 300 тысяч! А тогда никто о них не писал.
— Спасибо, Борис Львович. И… Пусть еще вот что останется на пленке… Кончается XX век. И как бы это высокопарно не прозвучало, — что бы вы могли пожелать и себе и всем нам в наступающем веке?
(Долгая пауза)
— Хочу пожелать, чтобы всем нам было хоть чуточку легче жить. Чтобы можно было вздохнуть. Вот, наверное, так.
Автор: Кирилл Олюшкин
Большое спасибо, что дочитали до конца. Будем вам очень признательны, если вы поставите лайк этой публикации и поделитесь ею в своих соцсетях (нажав на логотип соцсетей справа), чтобы и другие люди могли увидеть этот материал.