Один из современников утверждал, что из таких людей, как Некрасов, вырабатываются отважные мореходы и пираты. Три главных занятия его жизни — издание журнала, карточная игра и охота — лишь на первый взгляд не имели между собой ничего общего. На самом деле они проистекали из одного источника: «Не одно только увлечение передовыми идеями, но и не одна выгода заставляли его издавать журналы с рискованными направлениями — действовало здесь и упоение борьбы с теми опасностями и всякого рода подводными камнями, с какой соединялось это дело».
Воспоминания современников о Николае Некрасове противоречивы и часто диаметрально противоположны. Одним он казался великим праведником, другим — столь же великим грешником. Одновременно слыл скупым дельцом и гедонистом, швыряющим деньги на ветер. Некрасов знал, что значит голодать и что такое быть гурманом. Был членом фешенебельного Английского клуба и создавал школы для крестьянских детей. Издавал лучшие журналы своего времени для образованной публики — и трехкопеечные «красные книжки» для народа. Посвящал страстные стихи женщине, отношения с которой называл «прозой любви». С упоением охотился, с азартом играл в карты, подчиняя себе фортуну. Для большинства современников он был загадкой, а Корней Чуковский называл его «парадоксом истории».
Сама обстановка некрасовского дома интриговала посетителей. «Кто вошел бы к нему в квартиру, не зная, кто в ней живет, ни за что не догадался бы, что это квартира литератора… Скорее можно было подумать, что здесь обитает какой-то спортсмен, который весь ушел в охотничий промысел…» — вспоминал историк и критик А. М. Скабичевский.
В течение двадцати лет по понедельникам, с часа до четырех, в дом на Литейном, 36, мог попасть любой желающий. В квартире Некрасова, наряду с жилыми пространствами, располагались редакции издаваемых им журналов: сначала «Современника», потом «Отечественных записок». П. И. Вейнберг — поэт и переводчик (автор, кроме прочего, знаменитого текста «Он был титулярный советник…») — не мог не использовать превосходную степень, говоря об уровне организации и слаженности дела, атмосфере этих комнат и вообще ауре места: «Здесь помещалась одна из идеальнейших редакций, какие только можно себе представить».
Превосходная степень была близка и самому Некрасову — не только как форма словоупотребления, но и как способ устройства жизненных приоритетов и иерархий. Чего стоил стиль объявления о выходе первого номера «Современника», который в 1846 году, после долгих поисков и переговоров с разными редакциями, Некрасов вместе с Иваном Панаевым арендовал у Петра Плетнева! В броских рекламных объявлениях о новой эре старого издания заявлялось: «“Современник”, основанный А. С. Пушкиным, а впоследствии с высочайшего соизволения перешедший в распоряжение П. А. Плетнева, подвергается совершенному преобразованию». В журнале будут печататься «статьи по поводу известнейших русских писателей… отчеты о замечательнейших произведениях иностранных литератур» и т. д.
К 1846 году — переломному в жизни 25-летнего поэта — Некрасов уже осознает масштаб своих редакторских сил и амбиций. Свидетельствами триумфа его как редактора стали альманахи «Физиология Петербурга» (1845) и «Петербургский сборник» (1846), которые оказались успешными не только в эстетическом, но и в коммерческом смысле. Обладая чутьем на таланты, он объединяет вокруг себя Белинского, Герцена, Тургенева, Даля, Григоровича, Панаева, Одоевского. Тогда же он стал литературным крестным отцом Федора Достоевского, а чуть позже, уже в «Современнике», открыл читающей публике Льва Толстого.
Но для восхождения на издательский Олимп юноше из Ярославской губернии потребовалось почти 10 лет. Он прибыл в Петербург в шестнадцать — с тетрадкой собственных стихов и мечтами о поэтической славе. Мечты сына категорически ставили крест на мечтах отца: отставной майор Алексей Сергеевич Некрасов желал для Николая военной карьеры и потому лишил отпрыска финансовой поддержки, когда тот пошел в университет.
В университет Некрасов пытался поступать трижды: на факультеты восточных языков, юридический и философский. На последнем некоторое время числился вольнослушателем, но в конце концов главной школой для него стал опыт литературного пролетария. «Господи! Сколько я работал! Уму непостижимо, сколько я работал, полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот печатных листов журнальной работы; принялся за нее почти с первых дней прибытия в Петербург», — признавался поэт. Действительно, он писал статьи и сказки, азбуки и анонсы, водевили и критические обзоры; в журнале «Пантеон русского и всех европейских театров» выполнял работу редактора, корректора, рецензента и автора. Такой опыт, столь же радикальный, сколь и бесценный, дает основание некоторым исследователям утверждать, что в литературе и журналистике Некрасов умел всё.
Можно без преувеличения сказать, что в кружке Белинского Некрасов был белой вороной: «Один я между идеалистами был практик. И когда мы заводили журнал, идеалисты это прямо мне говорили и возлагали на меня как бы миссию создать журнал». Он именно в этом направлении и работал над собой: «Я поклялся не умереть на чердаке, я убивал в себе идеализм, я развивал в себе практическую сметку». Если первая часть этого признания многим известна, то продолжение знают не все. Судьба русской журналистики была бы иной, не появись в ней Николай Некрасов. Как говорил А. С. Суворин, нужен был «практический человек», но не того предпринимательского закала, который тогда царствовал нераздельно; нужен был человек, широко понимающий задачи журналистики, «строящий успех журнала не на эксплуатации сотрудников, а на идеях и талантах».
Некрасов считал, что выпускать журнал следует «не с снотворным педантизмом, но с огнем». «Живая статья» ему была гораздо важнее того, что сегодня назвали бы дедлайном. Журнал должен был выходить первого числа каждого месяца, но если Некрасову тридцатого попадался талантливый материал, «то первое число могло случиться хоть пятнадцатого… Книжка должна свежим человеком выйти в свет», — заявлял он.
Многие говорили о редакторской деликатности Некрасова. Он не вмешивался в работу своих главных сотрудников, даже автора фельетона не лишал самостоятельности. «До лирических же стихотворений этот первый поэт своего времени никогда не позволял себе дотронуться, и только если его вызывали на замечания, он их делал.
«А то какое же я имею право их делать, отец! Разве вы не такой же писатель, как я. Вы не ученик, я вам не учитель...».
В качестве редактора Некрасов проявлял чудеса изобретательности в отношениях с властью и цензурой. Не менее настойчив и изобретателен он был в любовных делах. Главной и мучительнейшей страстью его жизни стала Авдотья Яковлевна Панаева, одна из самых ярких женщин эпохи. «Некрасов был долго и безнадежно влюблен в одну очень хорошую женщину. Один раз, когда поэт переезжал с ней через Волгу в довольно многолюдном обществе, она на его страстные нашептывания с досадой отвечала: “Все вы, господа фразеры, на словах готовы на все жертвы, а на самом деле умеете только разглагольствовать. Вот вы бог знает что говорите, однако не броситесь из-за меня в воду”. При последних ее словах Некрасов со всего размаху бросился из лодки в Волгу почти посредине ее течения… не умея плавать. С великим трудом удалось спасти утопавшего поэта. Но эта недоступная женщина сумела оценить Некрасова и наградила его продолжительной любовью…».
Страстные и сложные отношения поэта с женой Панаева длились более 15 лет. В русской литературе нет другой такой любовной лирики: в стихотворения, посвященные Панаевой, Некрасов ввел понятие «проза любви», поставив его наравне с «поэзией сердца». В кругу «Современника» Панаева царила: «Герцен, Белинский, Достоевский, Некрасов — какие имена, какие люди! И Тургенев, и Гончаров, и Грановский, и Кавелин, и Лев Толстой — все у нее за столом… Ее гостиная или, вернее, столовая — двадцать лет была русским Олимпом, и сколько чаю выпили у нее олимпийцы, сколько скушали великолепных обедов…» Александр Дюма, считавший редакторов «Современника» одной из главных достопримечательностей России 1850-х годов, записал в воспоминаниях о визите к ним: «Панаева очень отличается женской красотой».
Самой понятной для современников страстью Некрасова была охота. Отец посадил сына на лошадь, когда тому было 10 лет. Тогда же мальчик взял в руки ружье и подстрелил первую дичь. Утка упала в озеро, собака отказалась идти в октябрьскую ледяную воду, и юный охотник сам достал добычу. Слег в горячке, а когда поправился, отец спросил, будет ли он еще охотиться. Сын ответил: «Обязательно и всю жизнь». В 15 лет Некрасов впервые стрелял в медведя. Он не любил барскую охоту с загонщиками, егерями, долгими сборами, множеством еды и вина. Предпочитал охотиться в одиночку, пропадать с собакой и ружьем несколько дней в лесу, ночевать в крестьянских избах. Хорошо стрелял, «с выдержкой».
Точно так же — с выдержкой — он играл в карты. «Некрасов вносил в издательское дело азарт игрока, зато в самый разгар карточных турниров никогда не покидал его рассудок, который взвешивал с хладнокровием математического расчета все шансы выигрышей и проигрышей». По преданию, Чернышевский однажды спросил поэта, как ему удается почти всегда выигрывать. И тот ответил: «Принимаю ванну с ромом перед походом в клуб…»
В некрасовской жизни тесно переплетались любовь и политика, журнальные и карточные дела. Определение «упоение борьбы» можно отнести к каждому из этих переплетений. В самой большой комнате квартиры, зале, проходили знаменитые редакционные обеды, славившиеся на весь Петербург. Здесь же устраивались торжественные трапезы для партнеров по карточной игре. Их особая изысканность диктовалась статусом игроков, среди которых было много высокопоставленных вельмож. Перед смертью Некрасов даже оставил некоторым из них письменные благодарности. Графу Александру Владимировичу Адлербергу, другу детства и одному из наиболее близких придворных Александра II, выразил признательность за то, что «он много проиграл мне денег», а видному государственному деятелю Александру Агеевичу Абазе, в будущем министру финансов России, — за то, что «этот симпатичный человек проиграл мне больше миллиона франков».
О щедрости Некрасова ходили легенды. Многие знали, что, возвращаясь из клуба с выигрышем, он денег не считает и оставляет их в подзеркальном ящике в одной из комнат. Поэт раздавал деньги с легкостью. Нередко помогал не только друзьям, но и врагам своим, причем делал это анонимно. Литератор Василий Немирович-Данченко вспоминал, как однажды между делом упомянул о тяжком положении одного мелкого фельетониста, который когда-то «пошло и подло писал о поэте, а сейчас нуждается, больной, жена плачет, двое детей…» Некрасов молча вложил в конверт деньги и отправил с извозчиком, попросив не говорить, от кого. Часто он помогал людям даже не через общих знакомых, а через лакея Гаврилу, служившего у А. А. Краевского. «Смешно было, когда знавшие Гаврилу потом являлись благодарить ничего не понимавшего Андрея Александровича… «Не Гаврила же им помогает?» — разводил он руками.
Тот же Немирович-Данченко назвал Некрасова «человеком великих страстей, отводящим душу в риске». Он цитировал Тургенева, который говорил: «Некрасова не выигрыш тешит. Ему нужно или самому себе сломать голову, или в пух и прах разбить другого». И Достоевского: «Дьявол, дьявол в нем сидит!.. Одержимые… они всегда такие. И чем сверху спокойнее, тем внизу грознее огонь пышет, лава вскипает. Ему померяться, чья возьмет, — нужно. Другие из такой страсти убивают, а он направо и налево мечет. Не будь этого — его бы в клочья разорвало, выжгло бы всего…»
Он часто подписывался двумя начальными буквами имени и фамилии — NN. Даже в этом простейшем удвоении букв просматриваются энергия и страстность, которые были свойственны удивительному поэту, харизматичному издателю и человеку-парадоксу — Николаю Некрасову.