В очередном номере «Известий Русского географического общества» опубликованы воспоминания геолога В.Г.Васильева. В них сообщалось, что в 1952 году между устьями Нуяма и Аттугея (тоже приток Сутама, расположенный в 4 км ниже впадения Нуяма) были обнаружены замшелый венец деревянного сруба с проросшими внутри него 300-летними деревьями и упавший православный крест. Оказывается, поиски мои были всего в двух-трёх километрах выше по течению. Вполне вероятно, что это и есть след группы зимовщиков во главе с Мининым. Поразительно, что об этой находке никому не было известно сорок с лишним лет. А воспоминания опубликованы после смерти автора.
После прочтения статьи Васильева мне ничего не оставалось, как снова попытаться отыскать «могучие лиственницы, росшие во внутреннем контуре сруба» между Нуямом и Аттугеем. По описанию выходило, что постройка эта относится ко времени поярковского похода. И хоть прошло сорок четыре года с момента её обнаружения, на фоне трёх с половиной веков со времени зимовки отрезок этот казался незначительным для окончательного исчезновения следа.
Прибыв в начале августа 96 года в Чульман, я наведался в геологоразведочную экспедицию к Николаю Язкову, надеясь с его помощью сократить путь до района поиска. И он не обманул моих ожиданий.
- Есть у нас в том направлении буровая. Через пять дней полетит вертолёт менять вахту. Можем подбросить на полдороги, – обрадовал меня главный геолог экспедиции.
Что ещё желать? Ведь планы мои строились именно с вертолётной подброской. Вряд ли я отправился бы в путь, если б не эта оказия, поскольку без неё не вписывался в график безоружного маршрута. Конечно, любой современный полевик скажет, что планировать экспедицию нужно исходя из реальных возможностей и не полагаться на случай. Это истина. Но как избежать авантюрного подхода к экспедиции в тайгу, не имея огнестрельного оружия?.. Приобретение ружья в тот период было для меня недоступно из-за отсутствия постоянного места жительства. По закону давать разрешение на приобретение оружия таким гражданам не положено. Ездить же из Владивостока с нелегальным ружьём – значит, подвергаться дорожным неприятностям в случае милицейской проверки. А без ружья сроки поиска необходимо увязывать с ограниченным запасом продуктов, вмещающихся в рюкзак вместе с остальным снаряжением. Но и не попытаться поискать зимовку после подтверждения собственных выводов о месте её расположения, было свыше моих сил.
Расчёт на сей раз я делал, исходя из запаса еды, которую мог утащить на себе: «Пусть будет неделя пути до Нуяма (за неделю добраться можно только с подброской), дня три-четыре на поиски и ещё три дня на то, чтобы добраться до знакомых эвенков в устье Ытымджи. Ну, пусть непогода отнимет ещё неделю. Получится три недели. Это крайний срок, на который хватит продуктов в рюкзаке. А к концу августа к оленеводам обязательно прилетит вертолёт, чтобы вывезти со стойбища школьников к началу учебного года. Для одного место всегда найдётся». И теперь после разговора с главным геологом становилась реальной первая часть задуманного плана.
Вертолёт забили оборудованием, снаряжением и людьми так, что едва закрыли створки люка. Перед самым вылетом, переговариваясь с начальником улетающей вахты, я узнал, что после разгрузки на буровой вертолёт залетит к «мерзлотникам» (к работникам из института мерзлотоведения), базирующихся в устье Токарикана в сотне километров выше по течению Гонама от буровой. Я встрепенулся. Двенадцать лет назад мне приходилось часто общаться с одним из сотрудников этого института: он измерял глубину промерзания земли, используя отработанные скважины, и составлял карту вечной мерзлоты района, в котором работала наша геологоразведочная экспедиция.
- А кто там, и что делают? – поинтересовался я.
- Михаил Железняк температуру в скважинах промеряет, и с ним ещё двое. Одного надо вывезти.
Не напрасно я встрепенулся. Двух сотрудников с одинаковыми именами и фамилиями, исследующих одну и ту же тему, быть не могло. Поэтому я сразу же сказал начальнику вахты о нашем давнем знакомстве и попросил подбросить меня к исследователям. Что значит сотня километров по сравнению со встречей с хорошим человеком?
Надо же! Начало экспедиции складывалось благополучно не только с физической точки зрения (выброска к реке без перетаскивания тяжёлой ноши), но и с психологической. Встретиться с человеком, с которым связывает далёкое прошлое, – это ли не душевное подспорье перед трудным маршрутом? И хоть пришлось сутки прождать где-то застрявших исследователей, встреча получилась на славу. Уютно расположившись у костра, мы делились новостями, вспоминали общих знакомых, звякали кружками и хрустели жареными карасями из соседнего озера… Потратив в общей сложности трое суток (в счёт запланированной непогоды), в прекрасном расположении духа я отправился вниз по Гонаму.
Хорошее настроение улетучилось быстро. Сопки подёрнуты дымкой лесных пожаров. Берега реки покрыты грязью, поскольку вода напоминает жидкий кисель из глины. Прозрачность воды – нулевая. Вместо запаха свежести над ней висит устойчивая вонь ила и тины. Будто и не таёжная река, а сточная канава. Дело ясное: в верховьях перелопачивают золотые россыпи. Воды в реке мало, течение слабое, лодка постоянно задевает невидимые и потому коварные галечные отмели. Не заметно всплесков рыбы, не видно уток. Правда, один раз в поле зрения попался сохатый, перебирающийся через реку; а ночью, когда прогорел костёр, я проснулся и услышал за спиной ритмичный скрежет гальки. Тут же вспомнились свежие отпечатки медвежьих лап, замеченные на берегу перед ужином. Шаги приблизились к моей ночлежке и замерли. Не шевелясь и едва дыша, я напрягся. Навалилось тяжкое ожидание. Зверь постоял, видимо, принюхиваясь (счастье, что в котелок был пуст), – и поскрежетал дальше. Прошло всего секунд десять-пятнадцать. Но я так устал за эти секунды, что, ни разу не шевельнувшись, тут же уснул.
В конце второго дня сплава остановился в избушке рядом с Гувилгрой, в десяти километрах выше по которой располагалась буровая вышка. Очень кстати испортилась погода, так как требовался день на ремонт днища лодки. В избе кто-то жил, но людей не было. Утром заклеил лодку, сходил на буровую, надеясь разузнать о Солокитских перекатах, бурлящих где-то ниже по течению. К вечеру следующего дня вернулись с рыбалки обитатели избы – каротажники (геофизики, исследующие скважины), вынужденно простаивающие из-за поломки буровой. Они обрадовали рассказом о незнакомой мне избушке на подходе к Сутаму, заметной с зимника, по которому я намеревался сократить путь. Всё-таки без оружия ночёвки у костра неуютны, и чем их меньше, тем спокойнее экспедиционная жизнь.
Воды в реке немного прибыло: значит, меньше будет страдать лодка. Шёл дождь, дул ветер, плыть не хотелось… Но поскольку «лимит на простой» был почти израсходован (пять дней из семи), я загрузил рюкзак в лодку, накрылся куском полиэтилена и оттолкнулся от берега.
Сидение в лодке под холодным дождём и ветром – это как наказание за грехи. Полиэтиленовая накидка сохраняла сухой только спину, все остальные части тела облепляла мокрая одежда. Встречный ветер тормозил лодку. Казалось, что дня не хватит, чтобы добраться до избушек в устье ручья Двойник, под крышами которых сухо и тепло. Мерещилось, что от многочасового сидения образовались «просидни». И лишь под вечер, когда взору открылось долгожданное пристанище, тело и душа возликовали… Утром ветер разогнал тучи, и стали видны самые дальние закоулки тайги. Пожары залило, дым развеяло, погода налаживается. Однако через день на небо выползло хвостатое облако, вокруг солнца появилось гало, опять занепогодило, и пришлось выкроить ещё одни сутки на простой: очень уж не хотелось быть скованным накидкой на незнакомых Солокитских перекатах. Впрочем, за эти сутки уровень реки ещё поднялся, и перекаты оказались вполне проходимыми. Ни разу не остановившись для осмотра препятствий, я лихо проскочил десятка два бурных участков, хотя и продырявил опять днище лодки. Мокрый, но довольный окончанием сплава, выгрузился у безымянного ручья, по которому наметил подняться к зимнику. Здесь же хотел подсушиться и переночевать, но при заготовке дров для костра увидел несколько хорошо набитых медвежьих троп. Желание ночевать сразу отпало. Подкрепившись, я навьючился рюкзаком с лодкой и к темноте выбрался на зимник.
Зимник летом – это такой путь, который остаётся в памяти надолго. Целый день он подстраивал мне разные препоны. Лишь под вечер болотная хлябь сменилась сухой террасой, поросшей высоким лесом. То кочковатая, то изрытая ручьями каторжная дорога превратилась в наезженную грунтовку, которая сразу прибавила мне сил и позволила развить отменную скорость. К сожалению, скоростная трасса через километр кончилась. Колея плавно повернула к Аттугею и спустилась с террасы в заболоченную пойму. Под ногами вновь захлюпало.
Солнце давно скрылось за сопками. Так и не обнаружив упомянутой геофизиками избушки, уже в сумерках подошёл я к речке. Зимник уходил на противоположный берег. Вокруг густые кусты, дров для ночлега рядом нет, берег низкий, сырой. Подумалось о дожде, о подъёме воды, и ноги сами понесли меня через реку к более безопасному ночлегу на крутом лесистом берегу.
Речная долина сузилась. Зимник то и дело переходил с берега на берег, обходя прижимы. Устав от зачерпывания воды развёрнутыми голенищами сапог, я надул лодку, хотя бесчисленные перекаты грозили ей острыми камнями. Против ожидания, сплав получился удачным: лишь дважды ёкнуло сердце. За два часа остались позади не только перекаты Аттугея, но и переправа через Сутам, который показался (после Аттугея) огромной рекой.
Ещё до захода солнца я вошёл в знакомую избу бывшей геологической базы. Не успел толком осмотреться, как вдруг услышал в прихожей шум и прерывистое дыхание. Кто может быть в безлюдной тайге, кроме зверя? И какой зверь, кроме хозяина тайги, может без боязни ломиться в избушку? Однако испугаться я не успел. В распахнутую дверь ворвался приземистый пёс и ринулся ко мне, повизгивая, поскуливая, буквально рыдая от счастья. Казалось, он готов был выпрыгнуть из шкуры. «Вот те раз! Значит, здесь кто-то есть», – мелькнула догадка. Я потрепал выпрашивающего к себе внимания пса, удивляясь странной для северной тайги породе. Это был пятнистый спаниель с длинными висячими ушами, с боками, напоминающими стиральную доску. Он был настолько тощ, что если бы действительно выпрыгнул из шкуры, то передо мной предстал бы голый скелет. «Непохоже на то, чтобы тут были люди. И в избе сыро, и пёс, как узник концлагеря, да и следов, кроме медвежьих, не было видно, когда подходил к избе». В руках у меня была стланиковая шишка, только что сорванная для пробы. Наковыряв орешков, я насыпал их псу, а пустую шишку отбросил к печке. Пёс моментально схрумкал орешки и почти так же быстро сжевал и проглотил пустую шишку. То ли забыли его, то ли специально бросили, но видно, что бичует давно. Сварил сразу три пачки супа, чтобы накормить голодающего.
Появление неожиданного компаньона обрадовало меня. «Теперь будет веселее лазать по зарослям. Если что, загавкает, отгонит любопытных топтыг», – подумал я. Хотя в голове одновременно крутилось: «Харчей-то на одного».
Не выспавшись (пёс оказался жутким скулёжником, а выгонять его на улицу было жалко), весь следующий день я обследовал часть намеченного участка. Натыкаясь взглядом на шныряющего вокруг нюхача, я то и дело озадачивался: «Дичь подстрелить нечем, рыбы пока нет, и вполне возможно, что рыбалки не получится…» Однако тревога оказалась напрасной. Через сутки мы обладали двумя сигами, двумя ленками и таймешонком – в общем, примерно, семью килограммами рыбы. Правда, неуправляемый пёс всюду лез, боясь потерять потенциального кормильца из виду, и чуть не утонул, запутавшись в сеть. Набив брюхо, он с сожалением полизал опустевшую посудину и осоловело завалился отдыхать, а потом исчез...
Интересно нас «сконструировала» Природа. Когда мы находимся в пути, то совсем не притязательны и обходимся только самыми необходимыми вещами. Но стоит нам бросить якорь, как тут же появляется потребность всяческих удобств, запасов, приспособлений. Вот и мне, сделавшему остановку, вдруг стало неуютно без собачьего носа, в сорок раз более чувствительного, чем нос человека. Я ощутил себя абсолютно беззащитным и захотел вооружиться. Накануне, при заготовке дров и растапливании бани, мне попались на глаза две пешни с кое-как приделанными черенками. Выбрав одну, поострей и поувесистей, я вырубил из сухой листвяшки древко, насадил на него пешню и получил двухметровое копьё. После испытания его на прочность и убойность успокоено отправился на прочёсывание местности. Конечно, копьё и современный человек – это как пулемёт и питекантроп, и тем не менее внутри меня появилась надежда, что заложенные в генах навыки Предков в случае необходимости помогут мне. Выражаясь современным языком, вооружение было скорее психологическим, чем надёжно защищающим.
Не выпуская из рук «грозного» оружия, за три дня я излазил весь участок между Нуямом и Аттугеем. В том числе проверил и те места, которые осматривал два года назад. В этот раз я искал описанный в статье Васильева остаток нижнего венца избы из шестиметровых брёвен, в котором проросли вековые лиственницы, и замшелый след упавшего вблизи него православного креста. Чего только не обнаружил! Остатки построек в зарослях густого молодняка; небольшой подгнивший сруб, оказавшийся репером тех же времён; старые стоянки, схороны охотников, не очень понятные приспособления – и ничего, напоминающего остатки трёхсотлетнего строения.
Я сник. Хотя, честно говоря, неудаче сознательно отводил те же пятьдесят процентов вероятности, что и удаче. И всё же в подсознании, видимо, сидела уверенность, что след зимовщиков отыщется: рискнул же пойти в глушь безоружным, значит, на удачу надеялся сильнее. А теперь оставалось только предполагать, что следы зимовки находились в том самом месте, где потом появилась геологическая база, и были разрушены. Правда, оставался последний шанс: узнать точные координаты и уже затем (если они не попадут на место геологической базы) тщательные поиски метр за метром. Ведь за сорок четыре года (с 1952-го) следы могли стать плохо различимыми.
Чтобы не возвращаться к этой теме, скажу, что после экспедиции я попытался выяснить адрес родственников Васильева с целью взглянуть на возможно сохранившиеся дневники. Ведь не по воспоминаниям он написал статью спустя несколько десятков лет после маршрутов по Сутаму. Но, увы, адрес остался неизвестен.
Не зря говорят, что человек предполагает, а Бог располагает. Удачное начало маршрута ещё не означает его удачного конца. Это подтвердили и дальнейшие события. В конце августа я добрался до эвенкийской семьи Александровых, живущих летом в устье Ытымджи. Перед этим всё время опасался, что вертолёт у них уже был и придётся выбираться своим ходом, напрасно потратив два дня на крюк. Но меня обрадовали, сказав, что прилетит он со дня на день. Жди, мол. И предложили мне кров и пищу в единственной небольшой избе, где обитали пять человек: двое взрослых и трое детей.
День, два, три, пять, неделя… Учебный год набирал обороты, а вертолёты словно переломались – ни звука. К тому же напрочь испортилась погода. Мои продуктовые запасы кончились. Злоупотреблять же гостеприимством до бесконечности нельзя. Пора было собираться в дорогу. Но тут главу семьи, Михаила, скрутил приступ аппендицита. Он пластом лежал на нарах не в состоянии даже ходить. Рации нет. На дворе осенний дождь, холодно; постоянно нужны дрова для печки, надо ходить за продуктами на лабаз за два километра от избы.
В один из дней поднялся сильный ветер. С гвоздя сорвало берестяной туесок и швырнуло в Ытымджу. Я отвязал от дерева надутую лодку и спустился с ней к воде, чтобы догнать изделие. За мной увязался старший из детей, возьми, дескать, с собой. Сначала я согласился, но потом почему-то изменил решение. Быстрое течение вынесло лодку в полноводный Гонам. Налетел ураганный шквал, взметнув лодку на дыбы. Вываливаясь, я успел вцепиться в улетающую надувашку. Просто счастье, что оказался в ней один.
Говорят, что нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Но в моём случае бесплодное ожидание вертолёта не было совсем напрасным. В один из дней с верховьев Гонама к избушке приплыл на резиновой лодке неожиданный гость. Им оказался русский переселенец с Урала, лет тридцати с лишним; в лодке поместился весь его скарб. Способ переселения для конца ХХ века (когда есть поезда, контейнеры, большегрузные авто) довольно необычен, но главное не в этом. Юрий (так звали гостя), когда услышал о моих поисках, поведал о том, что встретил однажды старика, работавшего когда-то в составе геологического отряда на Сутаме. И тот рассказал, как они обнаружили какую-то древнюю стоянку, возле которой нашли детали кремнёвых ружей и другие непонятные принадлежности.
- А в каком месте это было, не помнишь? – спросил я, не веря своим ушам.
- Он говорил, пять километров от устья.
В памяти тут же всплыл участок реки, правый берег которого высок, крут и для стоянок непригоден, а левый – как раз очень удобен, причём разместиться на нём можно весьма многочисленной экспедиции. Только этот удобный участок не в пяти, а в семи километрах от устья. На него я обратил внимание, когда в первый раз шёл вверх по Сутаму после обследования устья. Лучшего места для вытаскивания дощаников на берег не найти ни выше, ни ниже. Однако тогда мысль об обследовании берега, мелькнув, не воплотилась в действие. Может, потому что был нацелен на устье (тогда у меня ещё не было расчётных четырёх километров выше устья). А, может, смутили многочисленные следы стоянок в том месте: что, мол, тут найдёшь, кроме пустых консервных банок. И вот теперь мне стала досадна та легкомысленность. Находясь всего в полутора днях пути от этого участка, я не мог уделить время поиску и в этот раз. Продуктов нет, просить их у приютившей меня семьи – против таёжных правил; лето кончилось, с неба льёт почти беспрерывный, холодный дождь; плюс ежедневное ожидание вертолёта, а главное, психологическая неготовность продолжить поиски…
Терпение моё истощилось. Как только приступ Михаила пошёл на убыль, я умчал на потрёпанной лодке по вспученному от дождей Гонаму, напрасно прождав лётной оказии полмесяца. До Сутама стихия донесла меня за два часа, хотя по обычной воде на этот же сплав уходило около шести часов. За километр перед слиянием с Сутамом поверхностное течение Гонама остановилось. Сутамский паводок оказался сильнее гонамского и подпёр течение Гонама. Это ещё раз подтверждает, что главный водосбор здесь – сутамский, то есть Сутам главная артерия, и потому в ХVII веке Гонам уходил к верховьям по нему. Вспомним, что поярковская экспедиция шла по «Гоному» до самого волока. Непонятно только, когда и зачем сменили географию верхней части Гонама.
Мутные волны плескались в прибрежных кустах. Едва протолкнув лодку сквозь плавучий хлам, я вытащил её на берег и подошёл к избе, в которой ночевал полмесяца назад. Сразу бросилась в глаза аккуратно разорванная пачка из-под сигарет, приколотая над дверью. На ней неровными буквами было написано: «Сообщите люди в милицию, что на устье Даурки в зимовье три трупа и выше два. Пошёл на лодке вниз искать людей, у кого рация. Сам чуть живой. Васька». Мне живо представилось нависшее над подмытой кручей зимовье напротив впадения в Сутам Большой Даурки, где в прошлом году пришлось останавливаться после перехода через Становой хребет. «Несчастье с какими-то туристами», – была первая мысль. Потом, поразмыслив, решил, что середина сентября для туристов время позднее.
На следующий день, удивлясь скорости сплава и «утонувшим» в паводке бурным перекатам, я за два часа проскочил к Алтан-Чайдаху, увидел знакомое двухэтажное зимовье и возле него лодки на воде. В зимовье застал сразу троих мужиков: знакомого уже переселенца Юрия, хозяина зимовья Виктора, недавно прибывшего на охотничий сезон, и простреленного в живот Ваську, оставившего записку на устье Сутама. Охотник Виктор с кем-то уже пытался связаться по рации и попросил сообщить властям о происшествии. Но связь была плохой, и он сомневался, что его расслышали. А Василию нужна была врачебная помощь. К тому же на лабаз Виктора летом забрался медведь, сожрал все продукты, запасённые с весны, и питались они остатками крупы. В общем, положение незавидное.
А вот вкратце история, рассказанная Василием. Он и его напарник по охотничьему участку пригласили на устье Большой Даурки своих знакомых (отца и сына) помочь поставить новое зимовье. В двадцати километрах выше по Сутаму от их базы жили двое артельщиков, тоже охотников. Всё шло нормально: строились, ездили на лодках друг к другу в гости и однажды, в конце лета, в преддверии какой-то даты, наквасили браги, нагнали самогона. В день трагедии Василий ушёл на рыбалку вверх по Даурке, а когда вернулся, застал у избы зловещую тишину и увидел мёртвых собак. В избе – трое застреленных напарников: один сидя у стены, двое на нарах. Не долго думая, он вскочил в лодку и помчал к соседям-охотникам. Там, у самой реки, лежал ещё один труп. Василий вошёл в избу и увидел за столом пьяного артельщика. Направив на него ружьё, отобрал карабин и потребовал разъяснений. Со слов выходило, что сначала до увечий подрались собаки. Сразу началась разборка, поскольку хорошая охотничья собака стоит больших денег. От собак агрессия перешла к людям, вылившаяся в стрельбу по животным. И, в конце концов, якобы тот, что лежал сейчас у реки, перестрелял чужаков и уж потом, в отместку за беспредел, был смертельно наказан своим же напарником. Оставшийся в живых артельщик начал пьяно уговаривать Василия подвести всё под какой-нибудь несчастный случай – тайга, мол. Однако тот не согласился, засобирался плыть вниз на поиски рации и вышел на улицу. Пытаясь предотвратить огласку преступления, артельщик выскочил следом, сбил противника с ног и завладел карабином. Но нажать на курок успел только один раз, так как Василий быстро вскочил на ноги и одновременно с выстрелом пронзил напавшего ножом. А после, в запале, разрядил в него обойму карабина. Придя немного в себя, как смог, перебинтовал сквозную рану и, не взяв в лодку ничего, кроме бензина, за два дня добрался до Алтан-Чайдаха… Одно слово – мрак.
Ранее мне приходилось сталкиваться с подобными случаями. И всякий раз в их глубинной основе (кроме видимых причин) лежала психология крайности. Вольный человек может снять с себя последнюю рубаху и даже пожертвовать собой, чтобы помочь в беде, и может покарать любое зло (с его точки зрения) без суда и следствия. С точки зрения общества, предельно вольный человек – такая же крайность, как и предельно закабалённый невольник, восстающий на беспощадный бунт. Разница лишь в том, что невольник – раб чужих понятий, а вольный – своих. Впрочем, крайности в человеке – это тема обширная: вольный – невольник, богач – бедняк, смелый – трус, умный – дурак…
Через восемь дней, расходуя время только на приготовление ухи (рыба попадалась в десятиметровую сеть по ночам), я добрался до метеостанции на Учуре, чтобы по просьбе Виктора повторно передать сообщение о драме на Даурке и о болезни Михаила на Ытымдже. И был снова поражён обитающей там пожилой женщиной (кроме неё в этот раз никого не видел). Она равнодушно выслушала просьбу и сказала, как отрезала:
- Нет рации!
А ведь всего за несколько часов до этого местный рыбак, у которого я ночевал, сказал, что рация есть. Да и не бывает таёжных метеостанций без радиосвязи.
Лишь спустя четыре дня, уже в Чагде, я узнал, что о драме накануне стало известно. Возможно, всё-таки сообщили с метеостанции. Через неделю, когда выбрался из глубинки, для верности заехал в Иенгру – посёлок оленеводов.
Тут уместно вспомнить один забавный эпизод. В Иенгру я попал в начале октября под вечер. Снега – по колено. Контора оказалась закрытой. Пока искал соседей Александровых, стемнело. Потом час простоял на трассе легко одетый, но уехать на попутке не удалось. Чтобы окончательно не замёрзнуть, нужно было искать ночлег. Гостиницы в посёлке не оказалось, и я пошёл искать знакомых охотников с Гертанды. Увы, те уже отбыли на промысел в тайгу. Вспомнил о главе общины с Нельгюу, но и его дома не оказалось. Деться некуда, и я, объяснив своё положение, попросился на ночлег у его сестры. Через час в дом пришёл младший брат главы. Он был в подпитии и отнёсся ко мне недружелюбно, что вполне понятно: чужой мужик ночью, без приглашения, припёрся в его дом. С четверть часа он выяснял откуда я, а потом, видимо, не удовлетворившись услышанным, спросил фамилию. Получив ответ, недоверчиво поглядел на меня, переспросил, потом спросил имя, потом – отчество. Мне это стало надоедать, и я начал думать о том, чтобы найти на улице какого-нибудь русского мужика и с ним договорится о ночлеге. И тут мой собеседник поднимается и уходит. Через пару минут он втаскивает в комнату высокий пружинный матрац, кладёт около меня, приносит одеяло, подушку и, ничего не объясняя, вполне дружелюбно, как хорошо знакомому, предлагает отдыхать… Я вспомнил, что мы с его старшим братом обменялись письмами. Видимо, этот «документ» был известен младшему брату и он, услышав моё полное имя, переменил отношение…
Полевой сезон получился почти втрое длиннее ожидаемого, вышел напряжённым, хлопотным, и точка в поиске стоянки Первой Амурской экспедиции не была поставлена.
Продолжение следует.