Из книги "Земной поклон"
Иван Павлович Перцев и его жена Нина Николаевна живут в поселке Надеево, неподалеку от Вологды, в квартире двухэтажного со всеми городскими удобствами дома. Вместе они уже без малого семьдесят лет. В июле этого года Ивану Павловичу исполнится 90. Нина Николаевна на два года моложе. Большая жизнь прожита, дай им Бог и еще пожить.
В канун Дня Победы я беседую с Иваном Павловичем. Ему слово…
- Родился я в 1922 году, в деревне Костино Лихтошского сельсовета, это в пяти километрах от Надеево. Небольшая деревушка. Сейчас там в нашем доме постоянно живет наш сын да еще одна старушка, остальные дачники. Жена тоже из этих мест, из деревни Семеновское.
Родители крестьяне. Отец уехал на заработки в Ленинград да там и остался. В 1930 году появился у нас колхоз. Мать, Александра Петровна, работала в колхозе и одна воспитывала троих детей. Кроме меня, еще двое младших братьев было, один из них уже умер. Мать одна нас и поднимала, всех выучила. Умная была, хотя умела только расписываться. И работала всю жизнь, ой, много работала. День – в колхозе отработает, ночью кружева плетет… А прожила сто лет.
Учился я в школе в Мосейково, окончил семь классов. Мать договорилась в «Кружевосоюзе», и меня взяли туда бухгалтером-практикантом, потом направили на учебу. После учебы работал бухгалтером в кружевной артели в селе Троицком Грязовецкого района. Округа была вокруг Троицкого деревень пятнадцать – так только там семьсот кружевниц работало.
А потом началась война. В июле 41-го меня призвали. Помню, нас вызвали в военкомат в Грязовец. Пешком сорок пять километров шли, босые, я прутом ногу проткнул… Из Грязовца нас в Вологду, а там посадили на пароход и отправили в Вологду, а там уже на пароход и в Великий Устюг, в пехотное училище. Семь месяцев учили. Оттуда, уже лейтенантами, пешком в Котлас на станцию. Там посадили в теплушки и повезли на Запад.
Волховский фронт, Синявские болота. 8 армия, 286 дивизия, 596 стрелковый полк. Февраль 1942 года. Сначала дали мне под команду взвод, потом был помощником командира роты, а потом и командиром роты.
Зимой и весной – особых боев не было, так – перестреливались. А вот в июле началось. Пытались прорвать блокаду Ленинграда. Много народу тогда полегло.
Я был в отдельной роте автоматчиков. Лучшая рота в полку была. 100 человек, все молодые, отборные… Сначала у нас были автоматы ППД, потом ППШ…
- А я ведь даже в руках у немцев побывал, да… Пошел проверять посты, иду по траншее, вдруг сверху на меня повалились, подхватили и наверх – разведчики немецкие. Без шума все же не обошлось. Наши подбежали – давай стрелять. От меня как отвело – немцев всех перестреляли, а меня даже не задело. На всю жизнь мне запомнилось… Страшно было, конечно… Было мне 20 лет.
Вот. А потом уже попытка прорыва блокады. Нам участок был дан на Черной речке. Пошли. Командир роты с политруком шли отдельно, тропой, а мне приказали вести роту.
Я роту повел. Идем. Поля, леса… Вдруг видим – корректировщик немецкий над нами. «Корова» называли. Мотор работает – будто мычит… Слышим, что-то зашумело впереди. Потом узнали, что это немецкий бронепоезд подошел от станции Мга. Снаряд, второй… Я кричу: «Ложись!» Легли все. Снаряды кругом рвутся. Скоро нас всех накроет. Я не растерялся: «Встать, бегом, за мной». Выбежали, смотрим, позади-то все взрывами покрылось. Еще бы немного – роты как бы и не бывало. Так меня солдаты на руки подняли от радости. Вот за это мне потом орден «Красной Звезды» и дали. А дружок мой, командир второго взвода лейтенант Кортнев погиб. Минуту назад с ним разговаривал. «Вставай, - говорю, - побежали». А он лежит. Подошел к нему, а у него уже кровь изо рта. Гимнастёрку разорвали. Дырочка-то, как от иголки. Прямо в сердце осколок попал. Снял я с него пилотку, на себя надел, свою – ему на голову. Там и похоронили, крестик поставили…
Пришли на место. Встречает нас командир дивизии полковник Фетисов. «От нашей дивизии, - говорит, - осталась одна ваша рота. Ваша задача – взять высотку и не сдавать ее». Ладно. Стемналось. Повели нас туда, к высотке. Дождь идет. А вокруг на деревьях – руки, ноги… Страсть, сколько там народу прибило. Подошли к высотке. Окружили. Сигнал к наступлению – красная ракета…
В ту ночь мы и взяли у немцев эту высотку, отступили они. Рассвело – всё серо-зеленое кругом от немецкой формы. Много их там лежало. Насмотрелся.
А днем начали они наступать. Многих наших уже прибили. Немцы идут пьяные, прямо на автоматы – смелые тоже вояки. Долго мы держались. Не отдали высотку.
А потом на нас авиация. Командира роты убило. Политрук говорит: «Принимай командование ротой». Собрались в блиндаже, там у немцев штаб был: я, командир разведки, командир саперов… Немцы бомбят. Старший сержант Шаповалов, он командиром первого взвода стал вместо меня: «Пойду, - говорит, - посмотрю». По лестнице поднялся. Взрыв. И голова его по ступенькам катится вниз. Как сейчас вижу.
А следующая бомба, видно, прямо в блиндаж. Я только увидел небо. Синее, синее… Кругом кричат: «Мама, мама… Медсестра…» А я думаю: «Как легко помирать». Так и помер. Сознание потерял. Потом уже старшина, директор рыбного завода был, с Новгорода, здоровущий такой, вынес меня наверх. Я в себя пришел. Гляжу – оба сапога порваны, подошвы сорваны, ноги черные, кровь везде. Бинты из кармана сам достал… Понесли меня в тыл солдаты из моего первого взвода. Шесть человек. На плащ палатку положили, волоком тащат – так-то не понесешь, кругом немец. Пули так и жужжат над нами. Я кричу от боли. Дотащили до леса – там санитары с носилками. Положили, понесли опять… На стол положили, дали из чайника попить. И я снова сознание потерял.
Потом уже по документам узнал, что привезли меня сначала в город Бокситогорск. Все без сознания был. Оттуда уже в Череповец, потом на пароходе в Белозерск… Хотели ногу отнимать. Я говорю: «Ногу отнимать не дам. Лучше умру, но без ноги не останусь». Пришел доктор главный – поглядел, похмыкал. Стали гипс мне накладывать… Вот, обе ноги перебиты… Здесь сквозное… Стопа вот так, не держится… Но с ногами остался!
Из Белозерска обратно на пораходе в Череповец, там в вагоны нас погрузили, повезли в Сибирь. В город Ишим, это в Омской области. Там я шесть месяцев лежал в госпитале.
В феврале 43-го выписали. Признали еще «ограниченно годным». Хотели в Архангельск в ПВО отправить… Потом домой отпустили.
Приехал в свою деревню. Колхоз «Северный коммунар». Но еще долго не давали покою – через каждые три месяца комиссия, а чего комиссовать… Работал по линии военкома – лошадей для фронта отбирал, по всему району мотался… В сентябре 43-го уже женился. Жена бригадиром в колхозе работала.
И направили меня на работу в областное управление НКВД. Инспектором отдела службы и боевой подготовки. Завели в кабинет – вот вам стол. Открыл ящик – там наганы, патронов целый стол. Домой пойду на выходной – беру с собой наган… Месяцев пять я там служил. Надоело. Перевели меня в лагерь военнопленных, начальником по снабжению и продовольствию. На Льнокомбинате лагерь был. Надо мной еще был капитан – начальник лагеря. И немцев – восемьсот человек. Каждый день развозили их на стройки по всему городу. Ненависти к ним не было… Нет, не было…
А после лагеря - опять в родной колхоз «Северный коммунар». Это уже сорок пятый год был. Жена ушла в декрет. Я заменил ее, стал бригадиром работать. Года три поработал, меня, видно, заметили: молодой, грамотный, расторопный. Направили в совпартшколу учиться. Жили в доме колхозника в Вологде. Два года: 1948 – 49-й. Там мы с Лобытовым познакомились (М. Г. Лобытов в дальнейшем стал дважды Героем Социалистического труда, депутатом Верховного Совета СССР – Д. Е.). Он из Бабаева приехал.
Не успел доучиться. Началось объединение колхозов. Четыре колхоза, в том числе наш, соединили. Колхоз переименовали в «Сталинский ударник». Женщину поставили председателем. Да, видно, чего-то она начальству не понравилась. Вызывают меня в райком партии: «Пойдешь председателем колхоза?» «Пойду». Собрали в Винникове в клубе народ (клуб был в церкви, сейчас там все нарушено). Народу собралось – битком. За меня все единогласно проголосовали. Все меня знали, тамошний.
Так в 1950-м году стал я председателем колхоза. Было мне двадцать восемь лет. И руководил долго. В 1960 году очередное укрупнение колхозов было, и нас объединили с «Родиной», с Лобытовым.
Основное направление в колхозе было, конечно, животноводство. Скота было много. Одних коров – тысяча. План сверху спускали – держать столько-то голов. Есть чем кормить, нечем – держи. Льна много сеяли, зерновых… Ой, тяжело было. До 1956 года никакой техники, всё на лошадях. Потом уж трактора купили. Легче стало.
Я работал, конечно… Не хвастая – все отдавал работе. Меня и сейчас жена ругает, что дома ничего не делал.
Я, было, встану в четыре утра, лошади были в Семеновском, километр от дома. Зимой. Ни дороги, ничего. Приду на конюшню, конюха разбужу, лошадь запряжем. Поеду на ферму, на Комёлу, восемь километров. Еду, снега много, с елок сыплется. Приеду – весь как снеговик. Там одна сторож, больше никого нету. «Чего это ты не спишь-то? В такую рань…» Дождусь доярок. Они все удивляются: «Ты чего тут, председатель?» Вот так работал – с утра до позднего вечера – ни выходных, ни проходных, ни отпусков…
И жена в колхозе работала, рядовой. Да и дома одна билась: ребята, огород, скотина. Все на ней. Мне некогда было.
Да тогда все так работали… Росляков Павел Николаевич, директором был птицефабрики в Ермакове, тоже, мужики рассказывали – едва рассвело, Росляков уже идет по птичникам. Вот так и я. Одиннадцать бригад было. Каждый день на лошади всех объеду…
Тяжело было. Но и отдыхали, и попраздновать умели. Бывало, по фермам проеду: бабы, совещание будет, итоги подводить будем за месяц, приходите. «Купишь по маленькой – так придем». «Куплю!» Так заведено было: собираемся, закуски покупаем. Проведем совещание, кого поругаем, кого похвалим и после этого – «чаепитие»…
В 1953 году приняли меня в партию. Сначала-то не приняли… В 1952 году вызвали на бюро райкома партии. Один и говорит – я, мол, против, он потерял комсомольский билет. А это на фронте, перед штурмом высоты, командир дивизии дал команду – все документы, все лишние вещи оставить, все в кучу, потом, мол, разберемся. Вот так я комсомольский билет потерял. Не поверили. Не приняли. Через год приняли. У меня и сейчас партийный билет в кармане. Я из партии не вышел. Ни за что бы не стал бы, как эти, в другие партии перебегать. Ведь те, кто сейчас при власти, все коммунистами были. Какими же они были коммунистами? Только о наживе думают…
В 1960 году нас с «Родиной» объединили. Михаил Григорьевич Лобытов ко мне приехал из Огарково, да не один, с заместителем. Печать забирать. Такое вот, говорит, дело. А я ничего – надо, значит, надо, подаю печать. Он сам не взял. Взял его заместитель. Умнейший был человек Лобытов. Посидели мы с ним тогда. Он ни на фермы никуда не пошел. Сказал: «Как руководил, так и руководи по-своему. Я тебя не касаюсь».
Потом приехал весной, на 1-е мая. Верхом. Рыжий иноходец у него был. «Чего, - говорит, - сеять-то будем?» Я говорю, мол, сыро еще. «Ну, поехали смотреть». Проехали с ним по полям. «Где, - спрашивает, - Лихтошь впадает в Комелу?» «Вон там». «Поехали». У реки остановились, лошадей привязали. Вдруг Лобытов достает из кармана бутылку красного вина, раскладной стакан, наливает. Выпили, поехали обратно, попрощались… Я никогда и не чувствовал, что он начальник. Как я был хозяин в своем колхозе, так и остался.
Мы с Михаилом Григорьевичем всегда во всех мнениях сходились. Вот он говорит что-то на правлении, я слушаю – ну, прямо мои мысли говорит, как и я бы сказал.
Еще, помню, звонит мне как-то Михаил Григорьевич – мол, Зайцев Александр Прокопьевич приглашает к себе в колхоз на праздник. «Бери трех механизаторов, трех доярок, приезжай». Приезжаем в Огарково. Машина грузовая. Лобытов со своей бригадой ждет. Я из кабины вышел, ему говорю – Михаил Григорьевич, садись. Нет, ни в какую. В кузове вместе со всеми ехал...
Умнейший был человек Лобытов и хороший мужик.
Но к «Родине» мы всего два года относились. Снова отдельным колхозом стали – теперь уже «Лихтошь» назывались (нельзя уже было «Сталинским ударником» называться). Потом опять объединение. «Лихтошь» с «Рассветом» в совхоз собрали. Это уже 1969 год. Мне звонят из обкома, вызывают к Дрыгину (Анатолий Семенович Дрыгин, в те годы – первый секретарь Вологодского Обкома партии – Д. Е.). Явиться в такой-то день, в такое-то время. Явился. Мне второй секретарь обкома говорит: «Ты с Анатолием Семеновичем в дебаты не вступай». Ладно. Я захожу. Дрыгин из-за стола вышел, поздоровались: как здоровье, как работа… «Ну, - говорит, - вот у нас есть мнение – назначить тебя директором совхоза. Согласен?» «Согласен». «Всё. Всего хорошего».
Стал директором совхоза «Лихтошь». И в этой должности работал до восьмидесятого года. Потом на пенсию… На пенсии тоже работал: агрономом, комендантом, диспетчером, последняя работа – канавы мелиоративные очищал, топором кусты вырубал. Я не переживал, что из начальства в рядовые. Есть люди – переживают. А я нет. Всю жизнь: как народ жил – так и я…
В начале семидесятых годов было большое строительство – сорок жилых домов построили за два года в совхозе. Я тоже в 1972 году дом построил в Костино. И сейчас этот дом стоит. Хороший дом. Скоро надо ехать туда. На дачу. Мы уж делать ничего не можем. Ребята будут делать. Два сына у нас, да дочь. Шесть внуков. Правнуков трое…
Из воевавших я один живой остался в нашем сельсовете, все примерли. Делал запрос на отца – ответили, что ушел в ленинградское ополчение, больше никаких сведений…
Вот военная фотография. Вот я, вот политрук Тищенко. Вот парень, которого осколком в сердце убило… Волховский фронт, тридцатое мая сорок второго…
Такая вот у человека жизнь, что тут еще добавить… Только помнить, что Ивану Павловичу Перцеву, людям его поколения, мы обязаны своей жизнью.
Спасибо им. Низкий поклон. Земной.