Ни Вербицкая, Ни Дмитриева - загадочная Черубина. Ни Чарская.
Сейчас – Седакова. Шварц. Но Елены Шварц мы почти не ведаем.
А Ольгу Седакову нам сложно читать в разветвлении ее метафорической метафизики религиозности…
Ее средневековые переводы в обрамлении баллад и романов, образы Одиссея, Калипсо, Беатриче, Саломеи, Тристана и Изольды требуют, возможно, подготовки, настроя, каких то определённых знаний…
… А вот морская, скалистая, вересковая держава подарила литературе мировой несколько узнаваемых мгновенно лиц, как на медальоне или гравюре. Сестер Бронте, Эмили Дикинсон, Элизабет Браунинг.
Особую - в этом ряду.
Но весь этот ряд можно знать и вдыхать, как морской бриз. И узнавать в нем - свое. Без подготовки, без знаний.
На уровне порхания лёгких крыл и глотка этого самого бриза.
Отец – плантатор и биржевик. Мать – тень при отце. Семья богата, владеет домами, торговыми складами на окраине Лондона, и даже, кажется, кораблями. Чтобы вывозить хлопок с вест - индских плантаций. Вилла на побережье, в графстве Суррей. Чинность лета под кружевными зонтиками, когда руки и в немыслимую жару, и в шквальный ветер – в перчатках. Бархатные портьеры, консоли, канделябры, старая пыль ковров.. Чай в фамильном серебре, с какими то замысловатыми вензелями.
Гости с вытянутыми лицами, со скучными столбиками цифр в головах… Наверное, так.. Наверное… А, может, не так.. Может, и не было - гостей..Был лишь властный давящий, скрыто страстный, подавленный темперамент отца, прорывающийся в беспредельном его желании полного подчинения каждого шага, поступка, поворота головы домочадцев. И особенно - Элизабет. Особенно. От нее он чувствовал внутреннюю силу сопротивления.
( обложка повести В. Вульф " Флеш", посвященная Элизабет Браунинг.)
...Свободна Элизабет, по настоящему, могла быть только в своих желаниях, записях дневника, переписке, и - рифмованных строфах. Прикованная к креслам и оттоманке ревматоидным артритом на нервной почве и началом туберкулеза, начитанная, сильная внутренне духом, знающая латынь и греческий, французский и несколько испаноязычных диалектов, Элизабет, смогла к 1845 году стать весьма известным в Англии поэтом, в стихи которой молниеносно и беззаветно влюбился Роберт Браунинг. Знакома «маленькая Ба» была и самим Г.Честертоном. А после своей смерти несколько лет еще считалась самым серьёзным соперником Теннисону и поэтам «озёрной школы».
Литература. Единственное, чем ей разрешалось заниматься. Безопасно. Бесполезно. Зависимо. От чужих мнений. Упреков. Укоров. Насмешек.Блестящий ум - в узде. Но и тут она сумела вырваться и стать независимой и духом смелости влиять на других и на общественное мнение. Ее поэмы и балладу «Плач детей», - о судьбе маленьких рабов на плантациях Вест - Индии - учили наизусть, переписывали от руки. Ее мнением дорожили и интересовались.
На маленькие домашние вечера мисс Браунинг всегда- стремились попасть. Через рекомендацию, хоть на полчаса.
Сравнивали ее, шутя, с королевой Викторией.Посвящали стихи, писали картины и портреты. С неизменным пугливым шелковистым кокером Флешем на руках. С пером в тонких пальцах.
Она писала ночами. Изящные, тонкие баллады на лунном луче.Листала древние книги. Увлекалась Сафо, Кольдриджем.. Порывалась писать Дж. Китсу. И Роберту… Ее ненавязчивому и все же весьма решительному Роберту. Он писал ей с трепетом и восторгом:» “Я всем сердцем полюбил Ваши стихи, дорогая мисс Барретт, но я не хочу ограничиваться банальными комплиментами, выражая восхищение Вашим талантом, и на том вежливо поставить точку. Я полюбил Ваши книги, как уже сказал, всем сердцем, но я полюбил и Вас... Известно ли Вам, что однажды я был очень близок к тому, чтобы увидеть Вас — увидеть наяву? Мистер Кеньон сказал мне как-то утром: “Хотите повидать мисс Барретт?” — и отправился поставить Вас в известность о моем визите, но скоро вернулся: Вы дурно себя чувствовали”.
Она отвечала ему с не меньшим трепетом любопытства, расспрашивала, нравятся ли ему ее стихи на самом деле, ведь многие говорят, «что они – не совершены, ведь она пишет быстро, кидается во все, как в омут с головой, как в репей и крапиву».
Для нее Браунинг - великодушный, остроумный, влюбленный в Италию и греческих поэтов, был самым дорогим собеседником, человеком с большим будущим.
Она писала ему в смятении: “Вы, надеюсь, поймёте моё состояние и то, что, когда мне доводится видеть новое лицо, душа моя приходит в смущение”.
Она, конечно, отдавала себе отчёт в том, что жизнь, целиком сотканная из чтения и мечтаний, не была нормальной: “Я похожа на умирающего, который никогда не читал Шекспира, и который чувствует, что уже слишком поздно, Вы понимаете?.. Но жалобы унизительны. Мы должны только благодарить Бога за то, что Он дал нам в жизни, и считать, что каждому из нас этого достаточно...”
Роберт Браунинг был не из тех, кто отступает от задуманного. Напрасно она писала о головокружении, о “совсем близкой смерти”, о Божьей каре, о восточном ветре, усугублявшем ее болезнь, о суровой зиме. Браунинг продолжал настаивать. Зима прошла, ветер переменился, смерть отступила — и поэт добился аудиенции, ее назначили на 20 мая. Больше всего мисс Барретт боялась разочаровать Браунинга: “Ну вот! До вторника мы друзья, а дальше — едва ли...”
20 мая он явился, увидел хрупкое создание, вытянувшееся под одеялом, волну кудрей, огромные глаза.. И тут же – влюбился. Он и не ожидал увидеть иного. Впечатления -воображаемое и реальное - почти полностью - совпали.
И вот, то отвергая, то приближая его к себе она все же решается обвенчаться и бежать с ним. Не сразу, но решается. Это происходит в сентябре 1846 года.
Через неделю после венчания в церкви Марилебон, в Лондоне, молодая чета тайно уезжает в Пизу.
И там, в Пизе, в палаццо Гвиди, приходит поток стихов. "Сонеты с португальского". Ее самая яркая поэтическая вершина, там - вся она. Там она описывала историю своей любви: ее зарождение, ее рост, стремительный вихрь чувств, все тайные сомнения души, вихри, порывы, оттенки настроения и даже стук собственного сердца, что так долго было одиноким.
Она поправилась полностью. Была сильна, смешлива, ярка. Вела дом, командовала прислугой, смеялась над шутками милого Роберта, притворно сердилась, когда он сопровождал ее везде и всюду, вплоть до туалетной комнаты. Делала вид, что живо интересуется его прошлыми романами, которых было несколько. Он был так блестящ в общении и так мило воспитан. Он был неотразим. Разве могло быть иначе? Но все эти Элизы и Сары Флауэр мало интересовали ее, в сущности… Как засушенные розы. Она не очень любила тень воспоминаний: мрачного отцовского дома, морского побережья в Торки, где погиб ее брат Эдуард, не отвеченных писем, которые исправно посылались родным и отцу.
Для нее постепенно стало быть и сиять только настоящее. Она жила Робертом.
Его, сильными и непонятными для неподготовленного уха, философскими стихами, с сильнейшей концентрацией мысли, переводами с греческого, статьями в газетах. Вела его обширную переписку. Стойко перенесла две неудачные попытки беременности.
Родила Роберту сына Видемана ( Пенини) в 1849, вскоре после кончины его любимой матери. Всецело погрузилась в его воспитание, наделив сына от себя – тонкостью и впечатлительностью натуры, остротою сопереживания. Он стал впоследствии известным скульптором, оставил интересные письма, но всю жизнь прослыл аскетом, ходил в монашеской одежде, казался многим - молчаливым и странным.
Супруги Браунинг много путешествовали. Жили в Париже, Флоренции, Вене. Зиму обычно проводили в Риме, где у них тоже был уютный, комфортабельный дом. Там они часто встречались с литераторами, поэтами, художниками, которые почтительно оставляли записи в приветственном альбоме миссис Браунинг, не смея, впрочем, в ее присутствии упоминать имя опального Виктора Гюго или еще кого либо из изгнанников и противников обожаемого ею императора Луи Наполеона Третьего. Она бурно спорила с мужем и гостями на политические темы.
Повесила у себя в спальне портрет французского императора, написала роман в стихах "Аврора Ли" - о политической и социальной ситуации в Италии глазами влюблённой женщины. Роман был восторженно встречен публикой, но она быстро охладела к нему, увлеклась иным – спиритизмом, оккультными науками, подружилась с Дж. Хоумом, изводила терпение Роберта и домашних метаниями и сомнениями, и снова заговорила о близкой смерти, о том, что отец умер, так и не простив ее, и любимейшая сестра Генриэтта не вырвалась повидаться с нею, и тоже покинула земные пределы, тоскуя о своей " маленькой Ба" заочно…
Смерть близких, родных, знакомых друзей сокрушала ее каждый раз нещадно. Она сохранила опасную для себя хрупкость восприятия мира и то, что в конце концов, разрушило ее жизнь. Она никогда не могла воспринять себя всерьез. Ни как поэта. Ни как человека.
Для " флорентийской розы" Англии существовал лишь мир ее друзей – поэтов. Чосера, Честертона, Кеньо… И - обожаемого Роберта, которого она вечно боялась чем то затруднить, огорчить, смутить. Она не приняла всерьез и свою последнюю болезнь: легкую простуду, перешедшую в тяжелый бронхит. Настаивала на открытых окнах ночами. Ведь почти весь июнь 1861 был таким душным, мягким, долгим. Влажным.. Как флорентийская, розовато - белесая ночь, похожая на лепесток розы.. Лепесток терпко сжался, смялся в ее руках, она не успела ощутить аромата.
Того, последнего, до - цветающего, отцветающего, которым был наполнен сад флорентийского мраморного, изящного палаццо …
...Она умерла почти без сознания, но ей казалось, в искристом шуме и полумраке, что строки, которые она когда то выписывала в потаенную тетрадь, с шелковым обрезом переплета, в последние мгновения обрели полногласие и звучат, как мелодия флорентийского лета. Ее настоящего лета. Последнего. Так ли это было? Никто не ведал. Но губы ее беззвучно шептали что - то.. Как последние причастие. Как рифмованную молитву..
А ведь ей часто говорили с усмешкой, что она не помнит своих стихов. Кроме начальных строчек. Теперь она готова была спорить.. С кем угодно.Но сил – уже не было. Она только повторяла, сникая, как парящий полуангел, на сильных, нежных, страдающих руках Роберта:
"Скажи, что любишь! Повтори, не бойся!" *
Простой сонет. Избитая строка.
На лестничную клетку беспокойства
Я выхожу, не уловив звонка.
Скажи, что любишь! Повтори, не бойся.
Простой ответ. Знакомая строка.
У всех поэтов есть такое свойство —
Чуть-чуть валять с любовью дурака,
Чуть-чуть страдать,
И в строчки переплавить
Метания оставленной Души.
Скажи, мой друг, скажи, к чему лукавить,
Чужие клятвы — больно хороши!***
.... Шептала куда то - вверх. В плывущие над флорентийским закатом облака, напоенные ароматом роз.. Пряным, нежным, июньским.. Вечерним.. Вечным.. Они только и слушали и слышали ее. Облака.
___________________________________
Перевод – С. Макаренко – Астриковой.
**. Строка и мотив 21 сонета Э. Браунинг.
***. Чужие – предназначенные другой, другим.
****При написании текста использованы фрагменты эссе Андре Моруа "Роберт и Элизабет Браунинг" и материалы личной библиотеки автора.
.