Что-то устал я писать о трудных моментах в своей биографии. Нужен отдых. Напишу-ка я о Мише, моем однокласснике, одногруппнике, коллеге, и когда-то друге. Личность эта достойна романа. Редко встретишь такого умного, и такого упрямого человека, доброго и беспощадно правдивого, слабого и, в то же время, непробиваемого, столь нетривиального, и столь тривиально гробящего своё здоровье.
И внешность-то его неординарна. Сухощав, жилист, и поразительно кудряв. За эту особенность волос его и звали в школе Александр Сергеевич, периодически интересуясь: «Как там подруга дней суровых?»
Наше первое знакомство я не помню, но зато помню начало дружбы. В советской школе иностранный язык начинали учить не так как сегодня в первых классах, а позднее. Мы точно уже были пионерами. Миша стоит в галстуке, теребит кончик его в руке. Я спрашиваю: «А ты какой язык хочешь изучать?» Миша пожимает плечами, делает неопределенные движение бровями, закатывает глаза. Любой прямой вопрос приводит Мишу в ступор, он никогда не ответит на прямой вопрос: или ответит встречным вопросом, или будет молчать. Хорошо же, я не отстану, я ищу ключи к этому человеку, и я их найду: «Я вот хочу английский. Мне кажется он легче, там падежей нет». И Миша отвечает (еще одна особенность друга – на любое утверждение у него готово возражение, понимаете да, почему у него было так мало друзей?): «В английском есть падежи». «Врешь, - говорю. – Чем докажешь?» Миша молчит, Миша улыбается и теребит пионерский галстук. «Ты, поди, и английский знаешь?» Миша молчит. Я интуитивно понимаю, что вопросы задавать бесполезно. «Эх, - говорю, - жаль я не знаю ни слова по-английски, узнать бы какой он на слух, приятный или противный». «Breite Stirn und wenig Hirn», - говорит Миша. «Это по-английски?» Миша молчит. «Ну, язык как язык! Все, решено, буду изучать английский, - говорю я. – А ты - молодец!» «Я уже три года учу», - говорит Миша. Ну как тут его было не зауважать?
Скоро я заболел. И меня записали против моего желания в группу немецкого языка. Какого же было моё удивление, когда в этой же группе я увидел Мишу. «Ты же учил английский?!» «Ничего, - говорит Миша, - второй язык никогда не помешает. Eine schwarze Kuh gibt auch weiße Milch».
Мне нравилось, что у меня такой умный друг. Что ему нравилось во мне, я думаю, не узнаю никогда. Да это и не важно. Мишу дразнили «Пушкин» и «чёрт», зато он сам придумал прозвище мне – «Клетчатый». Я думал, что это от фамилии, ну там Решетнёв – решётка – клетка – клетчатый. Наивный, я же ещё не читал «Мастера и Маргариту», а Миша уже прочел. Кличка не прижилась, меня так называл только мой друг.
Я был одним из редких гостей у Миши дома. Мы даже один Новый год встречали вместе. У Миши была своя комната! Невероятно! Свое королевство-государство, со своим шкафом, письменным столом, книжными полками с множеством самых разных книг, и настоящей картиной на стене. А еще с девизом, начертанным чуть ли не прямо на дверях: «Превосходство не может быть дешевкой».
Вообще-то, их было много, надписей, но остальные были на латинском, английском, немецком, французском, испанском. Я стремился читать то, что читает Миша, просил у него книги, он давал. Некоторые казались скучными, некоторые открывали такой мир, о котором я и не подозревал. Благодаря этим книгам я научился отличать хокку от танки, Маркеса от Мопассана. При этом я не бросал читать тоннами фантастику. Иногда говорил, как бы между прочим: «Вот, есть же и хорошая фантастика, я тут Роберта Шекли прочел, ничего себе рассказик…» Почти всегда Миша отвечал: «Примитивно, и идея украдена у того-то и того-то». Блин, что же получается-то? Все уже про всё написали, про что же тогда писать? «Миша, про что же тогда писать?» Миша молчит, он не отвечает на прямые вопросы.
Иногда я воображал, что Миша робот, представитель иной цивилизации, посланный на нашу планету, сделать нас умнее, лучше, ну, на свой, конечно, лад лучше, как его там представляют эти мало эмоциональные кудрявые создания, путешествующие от звезды к звезде в поисках хорошей литературы. Первые мои стихи увидел Миша. Он неопределенно подвигал в воздухе пальцами, как будто щупальцами, вздохнул несколько раз, и почесал затылок. «Ладно, - говорю, - не надо ничего говорить, я и так понимаю, что плохо». Но я продолжал мучить его своими стихами. Я думал, что только интеллект может по-настоящему оценить поэзию. И каждый раз это была пытка, которая заканчивалась ничем.
Причем сам Миша тоже что-то писал, но не показывал, а его стихи я увидел и услышал через много-много лет, и они поразили меня свежестью, игрой ума, красотой и абсолютным отсутствием эмоций.
А тогда, в школе, Миша и еще один товарищ, который ненадолго стал нашим другом, Вадик, разыграли меня, подсунув мне малоизвестные строки известного поэта, обставив дело так, что я подумал: «Это стихи Вадика». Стихи были так прекрасны, что я чуть не заплакал от обиды. Я был поражен, и решил, что больше никогда ничего не буду писать. Два гения на один класс многовато, а три – невозможно!
Миша курит с шестого класса. Рядом со школой строился дом, много-много лет. Мы бегали в подвал курить. Покупали «Яву», «Ту-154». Миша курил по-настоящему, вдыхая глубоко. А я так, поверхностно, и то быстро заходился кашлем, а потом так мерзко во рту и всё время шла слюна. Мучение одно. Раз десять я пробовал начать вместе с Мишей курить, мне нравилась тишина подвала, общая тайна. Но так и не смог. Когда я в очередной раз вдыхал дым не в затяжку, Миша не мог сдержать взгляд полного превосходства.
И зимой и летом мы лазали по горам, придумывали игры в разведчиков и партизан. Да, да, Миша мог играть и в это. Но только со мной. Ну, или с Вадиком. Когда третий появился в нашей дружбе, мне, конечно, немного было обидно, но потом это прошло, мы втроем бегали по Парку Победы и изображали стрельбу из палок, короче, играли в войну. Почему по Парку Победы, ведь он так далеко от нашей школы? Да потому что Вадим жил рядом. Потом построили гимназию №3, и Вадик ушел учиться туда. И мы снова остались вдвоем.
Ну, как вдвоем. Я-то мог дружить, играть с любым нормальным мальчишкой. И с чокнутым Айдаром, и с хулиганом Петей, и с умницей Димой. А вот Миша играл, почему-то только со мной.
Мы сидели за одной партой. Я списывал только немецкий (когда Миша болел, по этому предмету я неизменно получал двойки), до всего остального доходил сам, был жаден до знаний. Ну иногда просил проверить сочинение на орфографические и синтаксические ошибки. Миша почти никогда не отказывал. Ошибок было много verdammt –ться и тся, teuflisch не и ни, verflucht слова: «женщина», которое все время хотело написаться с мягким знаком посередине, и «чрезвычайно», в которое нет-нет да влезало лишнее «е». Кто ж знал, что в будущем я стану редактором, а Миша корректором в одной и той же газете.
После уроков забирались на крыши домов, там, где чердаки были незакрыты. И загорали, делали уроки, пускали самолетики прямо в сторону строящейся пятиэтажки, той самой пятиэтажки в подвале которой мы учились курить, и той самой, в которой через много-много лет будет редакция газеты, где мы вместе будем работать. На крыше не было хулиганов, взрослых и перил. Мы в любой момент сами могли полететь вслед за бумажными лайнерами, но, видимо, какие никакие ангелы нас хранили.
Труды и физкультура были Мишиным адом. Коллективные игры с мячом и без – совершенно не его, силовые упражнения на оценку – тоже нет, да что там, прыжки со скакалкой были проблемой. Улыбка, и поразительное упорство не делать то, что он не желает делать, доводили даже опытных физруков. Подколов от одноклассников было не избежать. Но Миша мужественно терпел. Ну, я а, как мог, его защищал. Сам Миша никогда никого не бил, даже в ответ. Однажды его так сильно достали на трудах (а там были одни пацаны), что он, вместо того, чтобы ответить обидчикам, стал пинать фанерный шкаф, где хранились обрезки досок. Он пробил в фанере дыру. Меня в этот момент не было рядом. Когда я подошел, было уже поздно. Трудовик стал выяснять, кто нанес столь значительный ущерб кабинету трудового воспитания. Миша приговорен к исправительным работам – починке шкафа после уроков, я вызвался помогать ему. И подобные случаи происходили регулярно.
В старших классах проходили занятия в так называемом учебно-производственном корпусе, нас говорили к будущим профессиям. Все мальчишки нашего класса пошли на автодело. Кроме двух – меня и Миши, я пошел на сестринское дело, а Миша в столяры. Он потом показывал свои работы из дерева – вполне приличные вещи, мог бы зарабатывать на сувенирах.
Мы вместе увлекались фотографией. Я ходил с Мишей на рыбалку, правда, больше за компанию. К тому времени, мне стало почему-то очень жалко рыб. Вообще, жалко всё живое, я муравьев-то обходил, а с комарами, сосущими мою кровь, проводил воспитательные беседы. На рыбалке Миша был беспощаден. Однажды он сказал, что хочет стать ихтиологом. Я слова-то такого не знал. Но потом Миша передумал и после выпускного поехал в Новосибирск поступать в какой-то экономический вуз. А я в Барнаул – в медицинский. Из класса мы только двое завалили вступительные экзамены. А через год оба поступили на исторический факультет в ГАГПИ. Потом Миша ушел в академ, устроился на стройку простым рабочим, потом сторожем. Мы общались только в гостях у композитора Саши. Ну и немного в литературном клубе. Потом почти совсем перестали видеться. И тут я узнал, что Миша в милиции.
Как там было всё на самом деле я не знаю, только рассказывали, что Миша решил ночью, на сторожевом посту варил с приятелем «молочко» – такая адская смесь наркоманская, что там за ингредиенты и как оно готовиться - я не знаю. Перед этим сторож и его гость ещё пыхнули пару раз, и полезли на крышу стройки (вот он инстинкт детства). А на крыше им показалось забавным бросать кирпичи вниз. А может, они думали, что это бумажные самолётики? Только вот кирпичи упали рядом с ночными прохожими, и те вызвали милицию. Милиция приехала, вошла в вагончик, а там, на плите - варится «молочко». Некоторые рассказывают, что Миша с новым знакомым «отстреливались» от сотрудников органов кирпичами, но, я думаю, врут.
Мишу отпустили, назначили ему какой-то условный срок. Но больше всего меня в этой истории удивило другое. Оказалось, что следователем по Мишиному делу был Вадик, тот самый – школьный друг. И в скором времени я встретил Вадика на улице. Спокойный толстощекий мальчик, милый наш воспитанный товарищ превратился в сурового мужика, матерящегося через слово. Я спросил его, как там Мишино дело, правда ли он виноват. Спросил шутя, надеясь, что Вадик поддержит моё легкое отношение к этому забавному случаю, приготовился выслушать юмористический, пусть в грубой солдатской стилистике, рассказ о нашем общем друге детства. Но Вадик вдруг стал ещё суровее, железной хваткой взял меня под локоть и, глядя ледяными глазами, произнес почти цитату, которая в его устах звучала совсем не цитатой, а заклинанием: «Миша – наркоман, мы таких душили и душить будем! Лично гниду закатаю, понял?!» Передо мной был матерый волк, пришлось прикинуться Красной Шапочкой. Я осторожно высвободил локоть: «Да ладно, чего там, я просто спросил», - пролепетал я и смылся.
А как мы с Мишей оказались вместе в одной редакции и что там произошло – это уже другая история. Мне бы хотелось, чтобы у вас остался светлый образ моего друга детства.
Поэтому я закончу вот какой историей. Однажды, возвращаясь очень поздно от наших общих знакомых Саши и Иры, Миша услышал, как девушка зовет на помощь. Это были 90-ые, ребята, когда без разговоров могли выстрелить в лицо или воткнуть отвертку в печень. Так вот, несмотря на ночь и полное отсутствие начальной военной подготовки, Миша побежал на зов и набросился на насильника. И, самое интересно, насильник бежал. Может, потому что появилась патрульная машина, а может, потому что испугался страшного вида орущего кудрявого человека несущегося на него с булыжниками в обеих руках. Разве это важно? Вот он какой - Миша – хороший человек, который предал меня.
Сергей Решетнев © Фото Franka Kunerta