С попутчиком в купе алма-атинского поезда, следовавшего в Россию, мы как-то сразу нашли общий язык. Во-первых, оказались почти ровесниками, во-вторых, вместе ехали домой.
Разница была лишь в том, что у меня после большого путешествия изо всей еды осталась лишь лапша быстрого приготовления, да чай в пакетиках. А вот у Николая, как звали соседа, еды было столько, что одному не одолеть. Она бы неминуемо испортилась за два дня пути. А потому сосед старался скормить мне как можно больше домашней вкуснятины, уговаривая, как ребёнка:
- Попробуй мамины голубцы. А эту курицу сестра делала. А вот отец соленья положил на закуску, только я не пью в дороге. Кстати, хочешь пива? А то одноклассники полсумки уложили…
- Подожди-ка, ты же, сам сказал, что в Россию домой едешь. А получается, вроде, наоборот, из дома?
- Да уж, - вздохнул сосед. – Сам теперь не знаю, где мой дом. Пятнадцать лет назад вместе с семьёй бежал из Казахстана. А теперь, наоборот, в Алма-Ате – родные и друзья остаются, а в России уже ничего не держит. С женой несколько лет в разводе. Сын вырос, выучился на программиста, со мной общаться не хочет: мать настроила. По профессии в России я и не работал. Была, правда, одна ниточка, которая меня здесь держала, да и та прямо в руках оборвалась…
Сосед помолчал, а потом, изливая душу, рассказал, как в начале 1980-х, приехал из родной Алма-Аты в Оренбургскую область, учился в Бугурусланском лётном училище. Стал пилотом гражданской авиации, попал в авиаотряд казахстанского Чимкента. Привёз туда жену из Бугуруслана.
Самыми светлыми его воспоминаниями были рабочие будни в длительных командировках по южному Казахстану. Авиаотряд в восьмидесятых обеспечивал всем необходимым тамошние нефтяные промыслы. И за счёт большого количества налётов Николай смог выйти на пенсию уже в тридцать с небольшим.
Вот эта самая пенсия и позволила ему вместе с семьёй в конце девяностых вернуться на свою историческую родину. Нефтяные промыслы на юге тогда сокращали, их лётный отряд расформировывали. И другой работы в Чимкенте на тот момент уже не было: на закрывающихся заводах шли массовые увольнения.
Можно было бы попробовать устроиться в Алма-Ате, где жили родственники и друзья, но жена настояла на возвращении в её родное Оренбуржье. К тому же и сына надо было определять в хорошую российскую школу, где требовали знания физики и математики, а не казахского языка.
Они осели в Оренбурге, долго оформляли российское гражданство. Но ещё дольше Николаю пришлось доказывать своё право на пенсию. Наши специалисты системы соцобеспечения подвергали сомнениям каждую справку. Ему дважды пришлось съездить в Чимкент за дополнительными бумагами. Благо, там его помнили и помогли.
Устроиться в аэропорт не удалось. В Оренбурге он практически с нуля освоил работу по дереву. Столярничал в одной, другой частной фирме. И только через два года после приезда впервые получил свои пенсионные выплаты.
Эти первые два года стали для семьи настоящим испытанием. Все их былые накопления сразу же ушли в оплату за скромный дом в непрестижном пригороде за Уралом. Жена долго не могла найти работу. Жили тяжело, но дружно. Все втроём старались поддерживать друг друга. Вместе с маленьким тогда ещё сыном из бросовых материалов своими руками отделывали дом, постепенно превращая его в красивый коттедж.
А уж когда глава семейства однажды под Новый год принёс домой целый полиэтиленовый пакет, набитый мелкими купюрами (свою отвоёванную пенсию за два года!), всем троим показалось, что тяжёлые времена позади.
Ведь в России у них теперь было, кажется, всё. Гражданство, дом, работа, учёба, деньги! Что ещё надо для счастья на своей новой «старой» родине?
Но оказалось, что достаток – тоже испытание.
Из-за чего начался разлад в семье, Николай так и не вспомнил. Как-то постепенно они с женой отдалялись друг от друга. Всё труднее находили общий язык с сыном. Тот хорошо учился, осваивал компьютерное программирование. Но категорически не хотел работать вместе с отцом, оформляя деревянной отделкой чужие коттеджи. Хотя, по признанию Николая, у парня это хорошо получалось, и деньги выходили немалые.
Участились ссоры, скандалы «двое на одного». Кончилось тем, что он забрал себе ещё не отделанную, нежилую половину дома без тепла и электричества, поставил ещё одну печать в паспорте. И остался свободным человеком без семьи и прочих привязанностей. Даже друзей крепких здесь за пятнадцать лет так и не нажил.
- Неужели совсем один остался? – не поверилось мне.
- Да говорю же, держала меня последние два года здесь одна ниточка. Сошёлся я с хорошей женщиной. Жил у неё, расписаться хотели, да видно не судьба… Не стало её прошлым летом. Инсульт. Прямо на моих глазах упала, и – всё.
Он подсел к столу, раскрыл очередную мисочку, в которой стопкой лежали блины, а сверху в полиэтилене был упакован мёд.
- Сегодня как раз полгода. Давай помянем. Сестрёнка напекла, я ей одной рассказал…
Он поднял тоскливый взгляд на уходящую из-под колёс казахскую степь.
- Давненько я родные места не навещал. Понимаешь, мы хоть и русские, а прижились здесь, в степях. Предки 200 лет назад казаками сюда пришли, чтоб границу России держать. И где теперь она, наша родина?
Он тяжело вздохнул, словно пытаясь ответить на этот самый непростой для себя вопрос.
- Родители из Алма-Аты назад отпускать не хотели. Сестра с мужем обещали работу подыскать. Друзья уговаривали… И в Оренбурге, когда уезжал, хозяин фирмы сказал, дескать, не вернёшься ты, останешься в своём Казахстане. Даже зарплату не стал выплачивать полностью, чтоб я всё-таки к нему вернулся. Да куда мне теперь деться-то, опять паспорт менять, что ли? И свои полдома продавать? Теперь вот и сам не знаю, зачем вообще в Россию бежал. Трудно в девяностых было и там, и тут. А в Алма-Ате нынешняя жизнь не хуже, чем в Оренбурге.
Он вышел в тамбур и долго курил, глядя вдаль на неумолимо приближающуюся к нему Россию.