Есть все-таки что-то странное, когда после падения ты встаешь и одеваешь свое разбитое тело в свою же одежду, чтобы выйти на улицу и смешаться с толпой. Одежда - как бы рамка, заключающая в привычные границы тело, которое вдруг уже непривычно для тебя. Одежда равняет тебя с тем, каким ты был до раны. С теми, у кого этой раны нет. И чтобы они не заметили ее. Тело вдруг неожиданно открылось, вывернулось навстречу внешнему, и уже не совсем твое. Но это больно, как будто у тебя выросла новая болезненная пуповина с миром, или, наоброт, ты просто ищешь, чем прикрыть новообретенную брешь, в которую, кажется, стремится прорваться весь окружающий мир? Ведь теперь любое касание принесет тебе больше боли, а раньше ты ее просто не замечал. Любое изменение привычной траектории на твоих будничных путях теперь способно лишить тебя равновесия. Задумывался ли ты об этом до того, как тебя разбили? Но ты одеваешься, облачая в повседневную рамку то, к чему ты на самом деле не привыкнешь.
Мне всегда как-то странно нравился финал "Иглы", когда Цой встает и уходит в зиму, унося в себе свою рану.