Из неопубликованной книги "Земной поклон".
Говорят, что одну книгу может написать любой человек – книгу своей жизни. На основе событий, происходивших в жизни Михаила Афанасьевича Советова можно, наверное, написать и не одну книгу… А если вспомнить историю семьи – то и еще на несколько томов хватит…
… Сначала, как это обычно бывает, посмотрели мы фотографии… «Вот это двоюродный брат, в Синявине лежит, этот товарищ погиб тоже, этот раненый вернулся в обе ноги, служил в милиции, потом заражение крови пошло, в Москве сделали операцию, но умер. Из них я остался один. Вот это война – старший сержант, на офицерской должности. Вот сорок пятый год – старшина, последняя военная фотография…», - говорил, перебирая пожелтевшие фотоснимки М. А. Советов. Потом уж и к разговору перешли.
- Жила наша семья в деревне Бачманка Янгосорского сельсовета. Отец уже умер к началу войны, мать – инвалид, старшая сестра Анна – за хозяйку в доме была. А еще я, да младший брат Павел, погибший позже в Калужской области.
Мне было девятнадцать, когда война началась… Нет, девятнадцати не было, - поправил себя Михаил Афанасьевич. - Война началась двадцать второго июня, а у меня день рождения четвертого июля, - и уточнил, - по паспорту. Я оказался "прописным", то есть была утеряна церковная метрическая книга за полугодие двадцать второго года, и возраст мой определяла комиссия в районной больнице… В Янгосори тогда телефона не было, ближайший в Погорелове. Каждую пятидневку ездил туда нарочный, передавал сводку о ходе сельхозработ по телефону в район. В ночь на двадцать второе июня была сильная гроза и провода сгорели, телефонной связи в тот день не было. И мы о начале войны узнали лишь вечером двадцать второго.
Я, помню, пары под озимое пахал. А в соседней деревне Корытово в этот же день было «богомолье» (в каждой деревне был свой "обещанный" праздник в честь какого-нибудь святого), и мимо шла ватага парней, человек десять, на гулянку… Молодежи-то в то время по деревням было полно, - добавляет рассказчик. – Подходят они ко мне: «Давай распрягай». «Чего?» - спрашиваю. Тихо, шепотом: «Пришел Константин Павлович из города, сказал, что война началась». Константин Павлович Романов был нашим учителем математики и геометрии в Янгосорской школе.
Ну, я лошадку выпряг, отвел на конюшню, переоделся и в Корытово. А там уже гуляют вовсю. И Романов, учитель наш – в дымину пьяный!
Даже сейчас, через много десятилетий видно, как это потрясло в то время молодого парня – пьяный учитель. А учитель прощался со своими учениками, понимал, что многих уже не увидит, так ведь и вышло…
- А уже на следующий день шумит, гудит Янгосорь. – Продолжал рассказ Михаил Афанасьевич. - Сразу десять возрастов взяли. Так вот вся эта лавина, с проводами, через нашу деревню шла. Молодежь с гармошками, пьяные, пляшут. А семейные – жена за руку держит, младший ребенок на руках у отца, остальные за брюки цепляются…
Двадцать четвертого июня из деревень Янгосорского сельсовета было взято сто пятьдесят лошадей с лучшими повозками. Только из нашего колхоза забрали пятнадцать лошадей… Вели их через деревню в полной тишине, потому что лошади шума боятся. А от каждого дома мальчишка к лошади бежит, ломоток хлеба с солью несет.
Незадолго до войны в колхоз военными были переданы лошади. Мою звали Октябрина, рыжая, хорошая… Я на ней до гектара пятнадцати соток выпахивал. Я ее и в армию провожал… Собирали всех лошадей и повозки в Вологде, на лужайке у "винопойки", теперь это "ликерка". Вся эта площадь была запружена лошадьми с повозками. Как только лошадь выпрягали из повозки, ее забирали военные, заводили по сходням в товарные вагоны. Я Октябрину сам повел, не дал никому. А лошади по сходням не идут, их тащат, бьют. Лошади ржут, люди орут… Я свою завел в вагон, там, помню, стоял майор-интендант. И тут какой-то мужик у меня выхватил уздечку из рук, лошадь заржала, голову кверху подняла. Он – раз ей кулаком, ногой. У меня в глазах потемнело, только хотел ему заехать, меня сзади этот майор обхватил, развернул, из вагона вывел… Когда лошадей сдали, председатель купил водки, и домой мы ехали пьяные…
А шестого июля и я повестку получил, в два часа ночи. В Вологду приехали уже в десять часов, пока собирались, да тридцать пять километров дорога. У нас тогда своего военкомата в районе не было, в городском собирали…Нас было двенадцать человек. Двоих тогда забрали в армию – на курсы политруков, из них один был учитель начальной школы, второй – заведующий клубом, а остальных до вечера продержали и отправили домой. Оказывается, пришло постановление – тех, кто подлежит призыву в армию, но работает на озимом севе и на уборке урожая, до окончания сева и уборки оставить… Может, это и спасло меня тогда от смерти, - задумчиво говорит М. А. Советов. – Первые-то месяцы войны самые страшные были.
- 21 сентября, наконец, взяли и меня в армию. По комсомольскому набору – добровольцем. Вологда тогда дала пятьсот человек добровольцев (ростом не ниже ста шестидесяти пяти сантиметром, весом не менее семидесяти килограммов – такая норма была), Вологодский район (он тогда был меньше нынешнего) – двести человек.
Первую ночь мы, все двести человек, ночевали в райкоме комсомола (деревянный особняк на улице Герцена). Вернее – должны были ночевать. Нас закрыли на ключ, но мы все, конечно, разбежались. Утром явились, нас выругали и отправили в клуб льнокомбината, а оттуда в деревню Ямино на уборку моркови. Двое суток нас держали в этом клубе – спали на нарах, грязные… Позже узнали, что в тот момент решался вопрос – или отправить нас на краткосрочные курсы десантников-воздушников и бросить под Смоленск, где шли тогда страшные бои, или на север – готовить из нас десантников-лыжников. Москва распорядилась – поскольку у нас нормы ГТО сданы по лыжам (надо было пробежать на лыжах десять километров за час и пять минут, из них два километра в противогазе и выбить норму из малокалиберки), готовить из нас лыжников. И нас направили под Архангельск в запасной лыжный полк – четыре тысячи отборных парней-комсомольцев из северных областей.
Оттуда я и ушел на передовую, в пехоте служил, потом в госпитале два месяца, и снова в пехоту. Потом попал в авиацию: служил сначала в авиаполку, затем в батальоне авиаобслуживания, там был помощником начальника штаба по спецработе – это шифровка, секретная часть. Все Карелия и Заполярье. Победу встретил на Норвежской границе.
- Почему в госпиталь-то попал? – отвечая на мой вопрос, переспросил Михаил Афанасьевич. - Мы ходили во вражеский тыл, при отступлении нас финны загнали в непроходимое болото, ноги опухли так, что ни ложку, ни финку из-за голенища не достать. Спасибо - партизаны отвлекли финнов и мы вышли из окружения… Вот тогда и попал в госпиталь.
- А в авиации так оказался, - уже предупреждая мой вопрос, стал он рассказывать дальше. – После госпиталя нас перебросили на Кандалакшское направление, тут уже против нас стояли не финны, а немцы. Там в одном местечке стоял авиаполк. Немцы прорвались туда. Летчики наши улетели, кто успел, выехали на технике… Пехота и те, кто не успели отступить, остались, попали в окружение. Там смешались все: моряки, пехотинцы, артиллеристы, авиационники… Там-то нас, шесть человек и приметил мой будущий начальник штаба, в тот момент старший лейтенант Иван Степанович Селицкий, взял к себе, без него, наверное бы погибли. Опять выходили из окружения. Съели всех собак, артиллерийских лошадей, вовсе уж доходяги были.
И вот когда нас все же вывели в Кандалакшу, началась переформировка – моряков отдельно, пехоту отдельно…Селицкий нам наказал – в любом положении, когда вас будут формировать в маршевую роту – поставить меня в известность. Три недели нас откармливали, приводили в порядок, а потом вновь определили в маршевую роту. Мы, как и было наказано, поставили его в известность, и он нас взял к себе в авиацию. Специалистов там не хватало, а у меня все-таки семилетнее образование, что по тем условиям, чуть ли не равнялось высшему, и меня определили в авиационный полк механиком по вооружению. Самое лучшее время на войне было.
Невольно подумалось – да какое же может быть «лучшее» время на войне?
А Михаил Афанасьевич продолжал свой рассказ:
- А потом он меня в штаб к себе взял. Это была каторжная служба – покоя ни днем, ни ночью – приказ НКО № 150, подписанный Сталиным: за потерю секретных документов – десять лет или штрафбат; за потерю совершенно секретных документов – трибунал, расстрел. Вот из-за чего и застрелился мой предшественник на этом месте. Пришла фельдсвязь, он принял документы, зарегистрировал в журнале, а писалось-то все на тонкой-тонкой бумажке. Кто-то заходил к нему в комнату, дверь открывали, а он отвернулся, и этот лист со стола снесло под сейф, и там он к стене прилип. Все перерыл – документа нет, достал пистолет и застрелился. Потом сейф сдвинули – документ на стенке. Время было жесткое, военное, но и порядок был… И все же не попади я в штаб, лежали бы мои косточки где-нибудь под Кандалакшей, - твердо сказал Михаил Афанасевич. – Да и на штабной службе довелось хлебнуть – вот как. - Чиркнул ребром ладони по горлу и продолжил:
- По своей должности я каждый месяц ездил в вышестоящий штаб за новым ключом к шифру. Вручали его только лично в руки, самолетом лететь нельзя – собьют, может к немцам попасть, так что ездил поездом, с сопровождающим. И редко проскочишь, чтобы наш поезд не бомбили. На земле-то хоть сама же земля-матушка помогает укрыться, а из поезда куда? Сначала бомбят, потом обстреливают из пулеметов. Ну, машинисты опытные были, когда самолет пикировал для обстрела – тормозили, когда самолет снова на круг уходил – рвали вперед. Так вот и ездили… Был случай с этим поездом… Ехали как обычно с сопровождающим сержантом. Вдруг – так шарахнуло! Я очнулся, гляжу – пустой вагон. Потом вижу – ноги из-под полок торчат. Еле своего сержанта Сидорова нашел. Приехали мы – гляжу, а сопровождающий-то мой хромает. «Что с тобой?» «Нога болит». Я куртку на нем загнул, гляжу – а у него щепка из ноги-то торчит. Вести его на перевязку – отправят в госпиталь, а мне до места еще два километра и без сопровождающего нельзя. Ну, вытащил я эту щепку, сам перевязал, дошли, там уж ему настоящую перевязку сделали… Вот так
бывало…
- А всего страшнее – на корабле, когда подлодки торпедируют, -сказал, помолчав, Михаил Афанасьевич. - Пословица была, - продолжал Советов, - «Кто на море не бывал, тот от родимья сердца Богу не маливался». Да после-то войны кому умирать хотелось, в таком-то возрасте… Почему после войны-то? А у нас на Севере война закончилась, можно сказать, в октябре сорок четвертого, когда немцев из Норвегии вышибли. Нашей части дали приказ перебазироваться в Восточную Пруссию, к Рокоссовскому. Только собрались – пришел другой приказ. Нас передали в управление Северного флота. На суше-то война закончилась, но еще оставался очень сильный немецкий флот. Вот с этим флотом наша авиация и воевала. Мы знали, что Гитлер приказал – пока флот не израсходует горючее и боеприпасы – не сдаваться, а когда горючее и боеприпасы кончатся – сдаться союзникам. И немецкие подлодки постоянно атаковали караваны, которые «по ленд-лизу» везли технику и боеприпасы в Мурманск. Они запирали наш Северный флот у берега, не выпускали в море, доходило до наглости – в портах наши корабли торпедировали… Вот довелось и мне это на своей шкуре испытать… Нашей части поступил приказ перебазироваться на Дальний Восток. Отправляли сначала половину штаба, половину санчасти, еще какие-то службы, всего человек пятьдесят. Железной дороги от нашего места дислокации до Мурманска не было, а шоссейная ремонтировалась. И вот нас погрузили на военный корабль, и мы вышли в море, присоединились к каравану судов – десятка два гражданских кораблей и около десятка военных. А наш корабль – новенький английский сторожевик, замечательное судно, все блестит, экипаж бравый…Нам разрешили даже выйти на палубу, где зенитные орудия стояли. Качка с носа на корму, как на детских качелях – любо-дорого. А потом разыгрался шторм. Начало корабль класть с борта на борт. Нас всех в трюм. Морская болезнь началась. Ну, ничего, плывем, через сутки будем в Мурманске – хорошо! Вдруг рында запела – боевая тревога! Видим, морячки забегали, на боевые посты встают. Кто-то кричит: «Братцы, нас подлодки встретили!» Женщины заревели. А шторм-то никуда не девался, нас туда-сюда бросает. Слышим – залп, две торпеды из носовой части ушли. Потом корабль развернулся наперерез волне, и с кормовой части еще две торпеды пошли. И тут корабль чуть ли не на попа встал. Грохот. Бог ты мой! За руки схватились – братцы, прощайте, на дно пошли!.. А корабль со скрипом на воду лег. Опять с борта на борт бросает. Что случилось – никто не знает. Потом снова слышим кормовой залп – две торпеды… Плывем, поуспокоились. Отбой, выпустили нас на палубу. Смотрим – никакого заграждения у корабля нет, поручни, лестницы – все ободрано, одни прутья висят. Слышим – пластырь загоняют. Выше ватерлинии – пробоина. Оказалось, что впереди нас шел такой же корабль, и в него попали сразу две торпеды, он взорвался, а нас взрывом и осколками боеприпасов накрыло.
Потом, где-то вдалеке виднелся уже берег, нас встретил буксир – грязный, вся палуба в мазуте. Поступила команда пересаживаться на этот буксир. Прибортовались. Но это легко сказать – пересаживаться, в открытом-то море. Начальник штаба мой ругает сам себя – мы нарушили инструкцию, взяли с собой сейф, в нем формуляр части, печати части, документы, шифры… Сейф больше тридцати килограммов весит… У баржи борта высоченные, у нас низкие. Ждали, когда волна борта сравняет, брали за руки за ноги и перебрасывали человека. Что с сейфом делать?.. Сидор, то есть вещмешок, мне привязали спереди, сейф обмотали ватником и ремнями мне на спину приторочили… Я только боялся, что меня не примут на руки. Да по сравнению с тем страхом, что во время атаки подлодок испытали – это уже сущий пустяк был. Моряки здоровые – приняли меня на руки.
- Но были и в то время дни настоящего счастья… - улыбнулся Михаил Афанасевич.
- В сорок четвертом году штаб армии поставил перед моим начальником штаба задачу найти в нашей части кого-нибудь из Сокола, через них связаться с целлюлозобумажным комбинатом и любой ценой достать бумаги. В войну ведь до того дожили – не было абсолютно бумаги. Солдатам еще выдавали на письма, чтобы было два раза в месяц письмо обязательно, а в штабах писали на кальке, да на чем придется. Подняли мы все списки личного состава – на счастье в обслуге аэродрома служил заместитель директора по сбыту ЦБК – Зеленин Александр Васильевич. Его вызвали в штаб – так и так. Он написал письмо директору… А в войну, надо сказать, почта ходила лучше, чем сейчас. Нынче в Вологде из Вологды же – почту получаю на шестой день, а в войну на четвертый-пятый день письма с Севера в нашу деревню доходили. И пришло письмо от директора Сокольского ЦБК – в пределах трехсот килограммов бумагу отпустим. Вот и поехали мы вдвоем с Александром Васильевичем в командировку. Нам дали с собой тушенку, жир в банках, это давали только на подлодки… Полным-полно всего – в общем, взятка, конечно. Приехали в Сокол, на квартиру к Александру Васильевичу. У него двое детей, отдельный домик. Он мне сказал – ты поезжай домой, тебе тут делать нечего. И я был дома три дня. Вот тогда-то мы с моей будущей женой и сговорились. Я ей сказал: «Война кончается – я останусь служить в армии, согласна ко мне приехать?» « Согласна, - говорит, - хоть на полюс». Вернулся я в Сокол, а нам вместо трехсот, аж пятьсот килограммов бумаги отпустили. Упаковали мы ее с Зелениным по пятьдесят килограммов, утром ни свет ни заря отправились на дрезине, к разъезду Печаткино. За минуту, что поезд стоял, загрузились в почтовый вагон. С дороги мы дали телеграмму, и нас уже ждал "студебеккер" с охраной. Привезли бумагу. Да еще двести килограммов «сверху». Так что и нашему штабу хватило и штабу армии…
Но в армии остаться не получилось. Ослепла мать, сильно заболела (надорвалась во время работ по строительству железной дороги) и вскоре умерла сестра. В сорок шестом году я вернулся в Янгосорь. Невеста моя, Людмила Васильевна, меня дождалась, хотя к ней многие сватались. Вскоре мы поженились. Почти сразу поставили меня председателем колхоза…
Впрочем, это уже другая история. Я же говорил, что жизни Михаила Афанасьевича не на одну книгу хватит…
P. S. Уже готовя к публикации этот очерк, я спохватился – не спросил у Михаила Афанасьевича про награды его фронтовые. Позвонил ему по телефону:
- А за что награды-то было давать? – отозвался Советов. – В пехоте был – из окружения выходили, в авиации – только летчиков награждали. Так что за службу получил я лишь четыре благодарности за подписью Верховного главнокомандующего И. В. Сталина, медали «За освобождение Заполярья» и «За победу над Германией». Уже после войны – орден Отечественной войны, недавно вот даже орден Сталина вручили… Да и не надо бы про это и писать-то, чего меня восхвалять…
… Да как же не надо-то, Михаил Афанасьевич, дорогой, обязательно надо. Чтобы помнили.
P. P. S.
Однажды Михаил Афанасьевич Советов зашёл ко мне в редакцию газеты «Маяк», достал их кармана «чекушку», на горле бантиком георгиевская ленточка завязана. Подал мне со строгим наказом: «Помянешь, когда я умру!»
Помянули, Михаил Афанасьевич…