«Я награжу Вас горькою любовью….» .
Набросок судьбы и характера или размышления о возмездии.
Маленькая баронесса Шарлотта – Леония Д’ Антес де Геккерн родилась 4 апреля 1840 года (новый стиль), в Сульце, близ Кольмара, в родовом имении Д’Антесов. По свидетельству историка - любителя, биографа семьи, внука «баронессы Катрин», Луи Метмана : «дом с высокой крышей, по местному обычаю, увенчанный гнездом аиста, просторные комнаты, меблированные без лишней роскоши, лестница из вогезского розового камня – все носило характер эльзаского дома состоятельного класса. Скорее господский дом, нежели деревенский замок, он соединялся с просторным двором, превращенным впоследствии в сад, и с фермой.. Боковой флигель, построенный еще в восемнадцатом веке, был сразу же, по приезде, отведен молодой чете. Она могла жить в нем совершенно отдельно, в стороне от политических споров и местных ссор *(*читается между строк другое: «в стороне от семьи, которая не слишком любезно приняла невестку – чужестранку, почти погубившую карьеру сына, да и от общества»! – автор.), которые временами занимали, не задевая, впрочем, глубоко, маленький, провинициальный мирок, ютившийся вокруг почтенного главы семейства..»
«Малютка Леони» была более чем прохладно встречена матерью, страстно желавшей угодить обожаемому супругу и ожидавшей только сына – наследника. Менее, чем через месяц после рождения младенца, баронесса уехала вместе с прислугою и детьми поправлять здоровье в «замок - дворец Шиммель» на вершине горы. Чем было вызвано такое заточение? Только ли необходимостью горного воздуха и деревенской тишины расшатанному частыми родами здоровью Екатерины Николаевны? Вряд ли.. Барон Жорж, женившийся от отчаяния на нелюбимой женщине, не красавице, не первой молодости, опутавшей его, как сетями, проявлениями своего пылко – слепого обожания, вероятно, страстно желал освободиться от удушающего плена любви супруги хотя бы на время, хотя бы и - призрачно! Еще не оправившаяся от родов, Екатерина Николаевна была сослана его «мстительною заботливостью» в такое место, откуда не могла даже как следует писать родным. Госпожа Анастасия де Сиркур, урожденная Хлюстина, соотечественница Екатерины Николаевны, жена французского писателя и публициста, графа де Сиркура, живущая в Париже и изъявившая желание стать крестной матерью Леони, была вынуждена дать согласие крестить ее заочно: баронесса не могла принять единственную подругу в высокогорном родовом шатле: барону Жоржу это бы очень не понравилось.. …
3.
Как он сам отнесся к появлению на свет третьей его дочери нам доподлинно неизвестно. На людях – предупредительный, сверхгалантный и любезный, наедине он мог постоянно, изо дня в день, мелочно третировать супругу и ядовито насмехаться над ее привычками, симпатиями, над ее тщетным ожиданием писем из России, и даже над ее, как ему казалось, «неловкою способностью производить на свет лишь барышень, плодя нищету». Обо всем этом между строк можно прочесть в тех немногочисленных письмах баронессы, отправленных родным , которые она писала при закрытых дверях, всячески скрываясь от мужа и с нервною деликатностью именуя его « навязчивым посетителем».
Те же письма, которые она не прятала, мужем - педантично прочитывались, и потому, – буквально светились показным счастьем избалованной всеобщим вниманием, довольной и замужеством и детьми, Женщины.
Нечаянная «коллекция барышень Д’Антес», от которой бывший петербургский кавалергард всячески отворачивал свое отеческое, капризное лицо и кривил губы, впрочем, была очень мила всякому глазу, ибо, уже в детстве, все три девочки знатной фамилии Эльзаса отличались «неподдельным очарованием женщин рода Гончаровых» (*Строка из подлинного письма Е Н. Д’Антес де Геккерн – брату - Д. Н. Гончарову в Полотняный завод - автор.) Это все же как-то смягчало вечное недовольство желчного и скупого барона и его родного отца, Жозефа – Луи Д’Антеса, ведь и нежеланных дочерей и внучек все - таки можно было выгодно выдать замуж…
4.
Как они росли, девочки Д’Антес: Матильда, Берта - Жозефина и Леония - Шарлотта? Об этом тоже мало известно. Вот лишь несколько строк из письма «баронессы Катрин» родным, в Полотняный завод. Строк, скупо рисующих картину их раннего детства: « Мои дети так же красивы, как и милы, и особенно, что в них замечательно, это – здоровье: никогда никаких болезней, зубки у них прорезались без малейших страданий, и если бы ты увидел моих маленьких эльзасок, ты бы сказал, что трудно предположить, чтобы из них когда –нибудь вышли худенькие, хрупкие женщины… В любую погоду, зимой и летом, он гуляют; дома всегда ходят в открытых платьях с голыми ручками и ножками, никаких чулок, только очень короткие носочки и туфельки, вот их костюм в любое время года. Все при виде их удивляются и ими восхищаются. У них аппетит, как у маленьких волчат, они едят все, что им нравится, кроме сладостей и варенья.»
В строках отчетливо видна материнская гордость детьми, украшенная строгой заботливостью о здоровье и нраве. Екатерина Николаевна тщательно занималась своими малышками: постоянное ее уединение тому много способствовало. Матильда и Берта рано начали говорить и отличались, наряду со смышленостью, необычайно кротким характером: они слушались взрослых, по выражению Екатерины Николаевны, «с первого взгляда». Впрочем, послушанию такому немало способствовала и весьма напряженная атмосфера в семье: отец был вечно раздражен и недоволен, целыми неделями пропадал на охоте или на ферме, которую они вместе с приемным отцом* (*или любовником?), бароном Луи де Геккерном, приобрели в 1839 году. Она располагалась в нескольких лье от замка. Что происходило на ферме, каковы были там порядки, какие велись разговоры и споры, баронесса не знала, ибо ни разу не была допущена на ее порог. Барон и его приемный «сын - отрада» Жорж Д’Антес часто охотились вдвоем.
5.
...И однажды, именно на такой «уединенной» охоте произошло некое загадочное событие, о котором Екатерина Николаевна с содроганием сердца рассказывала в письме к брату, Дмитрию Николаевичу:
« 28 января 1841 года. Сульц.
В то время, как я писала тебе в письме о всяких пустяках, мой дорогой друг, я и не подозревала, какое ужасное несчастье могло со мною случиться: мой муж чуть не был убит на охоте лесником, ружье которого выстрелило в четырех шагах от него, пуля попала ему в левую руку и раздробила всю кость. Он ужасно страдал, и страдает еще и сейчас; слава Богу, рана его, хотя и очень болезненная, не внушает опасения в отношении последствий; врач говорит, что это - месяцев на шесть.. Это ужасно, когда подумаю, что я могла бы потерять моего бедного мужа, я не знаю, как благодарить небо, что оно только этим ограничило страшное испытание, что оно мне посылает!» Небольшой листок, написанный наспех, с неразборчивым бисером букв, таит в себе много недосказанного, много тайн и недомолвок.
Были ли обстоятельства столь загадочного ранения Д’Антеса в действительности такими, какими он описал их жене? Что он мог скрыть ? Кто знает? Уже в следующем письме, Екатерина Николаевна, благодаря брата за обещание выслать ей 5000 рублей, проговаривается: «Длительная болезнь моего мужа, как ты хорошо понимаешь, стоила очень дорого… Оплатить три счета от врачей, которые были при нем днем и ночью, это не безделица, а теперь еще и курс лечения на водах, если бы ты не придешь нам на помощь, мы были бы в очень затруднительном положении..*(*Фраза построена так, что предполагает несколько прочтений: либо Екатерина Николаевна начинала забывать родной ей язык, что не мудрено в чисто французском окружении глухой провинции, где она жила; либо перевод письма не совсем точен; либо Екатерина Николаевна хотела «отрезать» брату «все пути» возможного отказа выслать настойчиво просимую ею в предыдущих письмах сумму?- автор).. Видимо, рана Д’Антеса была все же намного серьезнее, чем Екатерина Николаевна ее описала в том своем первом, испуганном письме.
Все цитируемое нами послание баронессы Геккерн наполнено, кроме страха, еще и скрытою, завуалированной тоскою по родным, отчаянием глубокого внутреннего одиночества: «Иногда я переношусь мысленно к Вам и мне совсем нетрудно представить, как Вы проводите время, я думаю, в Заводе изменились только его обитатели.. Напиши мне обо всем, об изменениях, что ты делаешь в своих владениях, потому что, уверяю тебя, дорогой друг, все это меня очень интересует, может быть, больше, чем ты думаешь, я по прежнему очень люблю Завод, ведь я к нему привыкла с раннего детства…»
6.
Иногда, запершись у себя в комнате, и посадив на колени детей, Екатерина Николаевна, со слезами на глазах, показывала им миниатюру в овальной рамке: лицо молодого человека необычайной красоты, с тонкими, одухотворенными чертами и глубокими печальными глазами – это был портрет ее отца, Николая Афанасьевича, которому она не писала: из – за боязни возможных ( и неизбежных!) нравственных укоров – он был очень религиозным человком.. Портрет батюшки сестре прислал все тот же обязательный глава гончаровского майората Дмитрий Николаевич Гончаров, вынужденный по долгу своего старшинства и семейных дел, расчетов и обстоятельств переписываться с баронессою - изгнанницей, хоть и скрепя сердце. Рассказывала опечаленная баронесса малюткам – дочерям и об «аnmama Натали», некогда -удивительной красавице александровской эпохи, фрейлине императрицы Елизаветы Алексеевны; теперь - поблекшей, погрузневшей, ходившей с ореховою палкой, но сохранившей властность манер и гордую несгибаемость осанки. Показывала ее портрет – копию, в палево-синем тоне, нарисованном самою Наталией Ивановной еще в далекой юности. Дети, восхищенные красотою старинных изящных миниатюр, нередко просили разрешения поцеловать их. Екатерина Николаевна охотно позволяла это . И писала со щемящей гордостью брату, что несказанно рада тому, что сумела внушить детям любовь к далеким родным. Вероятно, она очень много рассказывала любознательным Матильде и Берте о России, о далекой Калуге, роскошном некогда имении Гончаровых в Яропольце и о пришедшем теперь в упадок дворце «прадедушки Дорошенки»* (*А Пушкин), в котором было более сорока комнат, огромные коллекции картин, фарфора и старинной мебели со старинною библиотекою. Часто она перелистывала свои рукописные альбомы со стихами Жуковского, Козлова, Грибоедова, Вяземского и Пушкина, и тогда ее голос становился еще тише и еще печальнее, а дети, зачарованные странно непонятными, певучими словами на незнакомом им языке, засыпали у нее на коленях. Она никогда не учила их русскому. Не смела.. Не могла.. Не хотела? Просто – не успела?
7.
..Ни грациозная «гримасница и умница» Матильда, ни красавица Берта - Жозефина, позже так и не могли понять, как же самой маленькой из их «неразлучной троицы» сестрицы, Леонии – Шарлоте, которой, в момент смерти матери, было лишь три неполных года, удалось впитать в себя жажду познания незнакомого языка, на котором их мать почти не говорила?! Причем, впитать так, что Леони смогла овладеть им в полном совершенстве, свободно писала и пыталась говорить! Екатерина Николаевна, при всем желании, не смогла бы внушить крошке нарочно такую пламенную страсть ко всему русскому и к поэзии убитого ее мужем зятя! И не только по причинам нравственным и психологическим. Еще и просто потому, что в последние годы жизни ей было, увы, не до малышки! Родив в 1842 году (*в конце января - начале февраля – автор.) четвертого, мертвого ребенка, мальчика, которого столь жаждал ее строгий и желчный красавец муж, Екатерина Николаевна долго и отчаянно болела, страдая не столько от физических недомоганий, сколько от упреков супруга и безысходной тоски. Она совершенно отчаялась вызвать в его душе какое либо ответное к ней чувство, и горькая безнадежность жизни, не согревающей его сердце, окончательно подорвала ее хрупкие силы. Несколько утешило Екатерину Николаевну только нечаянное свидание с братом, Иваном Николаевичем, в Баден – Бадене. Барон Жорж привез туда больную супругу по ее настоянию, как только она узнала из писем родных, что Иван Николаевич и его жена, Мария Ивановна, держат на знаменитых аристократических водах курс лечения. Прихватил Д’Антес с собою и двух очаровательных дочек, он знал, что все Гончаровы обожают детей, и ему можно было беспроигрышно поставить на эту карту, чтобы создать у не принявшего его душою далекого русского семейства иллюзию полного процветания фамилии Геккерн – Д’Антес. Ему это удалось вполне. Иван Николаевич Гончаров писал из Бадена брату Дмитрию: «Катя беспрестанно говорит о своем счастье. Я это вполне понимаю после того, как увидел, как я тебе сказал, что она счастлива с мужем и своей маленькой семьей. Ее малютки очаровательны, особенно Берта, это просто – маленькое совершенство». Внешне все идеально, баронесса счастлива, и она и дети обожаемы отцом и супругом, разделившим с женою по словам И. Н. Гончарова, «почти пять лет совершенной ссылки, ибо Сульц и Баден стоят друг друга в отношении скуки..» Но разве истинное счастье нуждается в том, чтобы о нем «говорили беспрестанно»? Счастья не было, его заменяла лишь неустанная о нем греза.
8.
Но и от грез тоже устают. Устав ждать любви супруга, баронесса истово бросилась в иную крайность: во что бы то ни стало увидеть себя матерью маленького барона. Отчаянно предавшись мечте о сыне – наследнике, баронесса Катрин, едва поправившись, забеременела вновь, и, по свидетельству семейного историка Луи Метмана, «босая, с непокрытою головою в любую погоду ежедневно ходила молиться в часовню Сульца за несколько лье от дома». Новая беременность протекала тяжело, но несмотря на это муж поехал по настоянию отчима, барона Геккерна, вместе с Екатериной Николаевной в Вену: делать попытки возобновить карьеру. Попытки сии успеха не принесли: двери салонов и дипломатических миссий оказались прочно закрыты перед Д’Антесом, несмотря на его почетное депутатство в Генеральном совете парламента Верхнего Рейна. Никто не хотел протягивать руку дворянину, имевшему «три отечества и два имени» и запятнавшему свое смутное понятие о чести убийством мужа свояченицы! Барон Жорж, раздосадованный донельзя, неудачами, вернулся в Эльзас, оставив жену на попечении «свекра – дядюшки». Екатерина Николаевна очень тяжело переживала не только эту венскую разлуку с супругом, но и вообще, свою постоянную, собственную причастность к некоему «року» в его карьере. Внутренние душевные терзания, трагическая уверенность в «злосчастности» Судьбы, необходимость постоянно играть некую роль, вести «двойную», а то и «тройную» жизнь, в глазах светского общества, родных из России, и в собственной, эльзасской, чужой и чуждой, семье, истощала все запасы ее жизненной, душевной энергии, сводило на нет всякое желание жить. Грызла, точила ее и неосознанная до конца тоска по родным. В письмах брату Дмитрию Николаевичу той «свободной» поры *(*Д’Антес отсутствовал в течении нескольких недель- автор.) она с отчаянием сознается, что «писать ему каждый раз только о деньгах для нее сущая пытка»,… и что где-то «в самой глубине своего сердца она хранит к родным местам и к России самую большую и нежную любовь!»
Пожалуй, в последние годы страсть к мужу и жажда подарить ему желанного сына приобрела у баронессы какой-то маниакальный характер, словно лишь в ней Екатерина Николаевна видела смысл собственного бытия, личного существования. Словно это была некая надежная ниша, в которой она могла укрыться, спрятаться от самой себя, от терзающего ее чувства внутреннего, всепоглощающего одиночества!
* Новелла публикуется в авторской редакции с привлечением материалов личной библиотеки автора и не является полной биографией героини.