***
В ночь на 9 мая кто-то постучал в дверь. Это соседская Надя, дочь высокопоставленного чина из МГБ.
— Победа! — ей можно было верить, им первым вернули телефон и радиоприемник.
Все побежали на улицу. Там уже было людно, целовались, обнимались, говорили, что будет салют. Не сговариваясь, по Разина двинулись на Красную площадь. Не дождавшись салюта, пошли дальше, повинуясь какому-то неясному порыву идти, со всеми, поздравлять друг друга, петь. Странным образом навстречу не попался ни один военный.
Эльга шла со всеми, подпевала, радовалась концу войны.
Кто-то подхватил ее под локоть, повлек вперед, чтобы она не мешала остальным идти. У американского посольства на Манежной толпа остановилась, увидев морских пехотинцев в форме, охранявших ворота посольства. Союзники! Растерявшихся солдат подхватили на руки и долго подбрасывали в воздух с криком «Победа!».
Общее возбуждение настигло и ее. Победа! Все будет иначе. Все будут вместе, можно будет говорить по телефону и снова все поедут на дачи, все вместе. И все будет, как и прежде."
***
Дед родился в городе Медынь в 1901 году. Будучи кадровым военным и дойдя до высоких чинов (батальонный комиссар Военно-инженерной академии РККА им. В.В. Куйбышева, заместитель начальника факультета Академии им. Фрунзе), он с семьёй получил квартиру в ведомственном доме в Подколокольном переулке, но был вынужден предпочесть наш деревянный дом в связи с ревматической болезнью супруги, моей бабушки. Дерево не помогло, и бабушка вскоре , в 1939 году, умерла. Похоронена на нашем Немецком (Введенском) кладбище, как и мама в конце 2017 года.
Из этого дома, имея бронь и двоих детей-сирот на руках, А.А. Голубев пошёл добровольцем на фронт Великой Отечественной войны. Он был заместителем командира 303-й стрелковой дивизии. Дивизия погибла под Ельней осенью 1941 г. и была расформирована. Дед считается пропавшим без вести.
***
Когда началась война, мы должны были ехать в эвакуацию. Мать собрала нас, вещи, и вот помню, оказались мы посреди поля, и из всех зданий только один дом белый, и ничего вокруг. Налетели самолёты, мы лежали в кювете и смотрели. Не помню, стреляли ли, наверное, да, потому что все разбежались. Мы вернулись домой. 17 октября был день паники в Москве, все убегали и уезжали.
Мы никуда не уже поехали, остались дома, да и ехать нам было некуда. Когда была бомбёжка, мать водила нас в бомбоубежище. В этом же доме, во внутреннем дворе был вход в бомбоубежище. Мы бегали туда-сюда, только спустимся, дают отбой. Только вернёмся в квартиру, снова тревога. Мать сказала – ну, не будем больше бегать, а коли накроет, то все вместе поляжем. Так и перестали ходить, во время тревоги сидели дома.
***
В 1941 г., за несколько месяцев до войны в последней учебной четверти детский дом был расформирован по разным детским домам. Я с сестрой Лацис Майей попала в детский дом № 46 по Пятницкой улице в Вишняковском переулке.
Когда началась война, детский дом № 46 был эвакуирован в Татарию в село Русский Ошняк. Директором была опять Л. А. Буткевич. Через год, после окончания 7-го класса в Русском Ошняке, нас всех выпустили в самостоятельную жизнь. Был 1942-й год. Мы уехали в город Елабугу и закончили первый курс педагогического училища. Жизнь была тяжелая, и тогда, разбившись на двойки, бывшие детдомовцы в 1943 году бежали к родственникам в Москву в товарных поездах.
После Отечественной войны я раза три временами приходила с бывшими детдомовцами, или одна, к дому № 19. Вход был свободный, мы проходили, тогда не было никаких перепланировок, сохранился красивый витраж над лестницей. В один из приходов во дворе я встретила Людмилу Александровну, она жила в квартире Бáрон. Она меня узнала. Рассказала, что вся документация по детскому дому хранится у нее.
***
Во дворе усадьбы Дёминых тоже была интересная надпись. В том месте, где усадьба соединялась со странным флигелем, теперь на этом месте парковка. Один-единственный флигель, и такое ощущение, что он несколько раз достраивался и перестраивался, потому что дворовая часть была полутороэтажная. Флигель почти вплотную подходил к усадьбе Дёминых, образуя глухой и темный закуток. Трава там не росла, только несколько высоченных лип. Теперь все липы вырубили, причем делали это постепенно, сначала с одной стороны, потом с другой. Так вот, на грязно-бежевой стене усадьбы между двумя липами черной краской было написано: «Борис Скребнев 1943» и «Ян Прейс…» (год не помню).
Когда родители переехали из 25-го дома, а я была замужем и с детьми, я спросила отца: «Пап, ты помнишь надписи “Борис Скребнев” и “Ян Прейс”? Кто это?» Папа ответил: «Разве ты не знаешь? Это два парня из нашего дома, которые ушли на фронт и не вернулись»
Я потом посмотрела данные «Мемориала», и действительно, Борис Скребнев жил на Казакова, 25, в квартире № 64, а латыш Ян Прейс жил вместе с нами на пятом этаже, в 56-й квартире. Оказывается, я застала в живых его маму и сестру. Но тогда я ничего не знала! Вера Яковлевна, мама Яна, была очень пожилая, дружила с моей бабушкой, они постоянно о чем-то беседовали, ходили друг к другу в гости. Та вечно сокрушалась: «Бедная Рута, ей замуж никогда не выйти». У Руты, сестры Яна, было что-то со спиной, она к концу жизни совсем сгорбилась, ходила под прямым углом. Когда она одна осталась, без Веры Яковлевны, помогали выхлопотать ей комнату на третьем этаже. Я покопалась во всех открытых данных «Мемориала»: в родственниках погибшего там действительно числится Вера Яковлевна.
***
В 1941 году мы с тетей уехали в эвакуацию на Урал, а мама осталась в Москве - не захотела бросать квартиру, боялась, что отберут. Вернулись мы с тетей в Москву в 1943. Из эвакуации домой шли пешком много месяцев, но по другому было никак нельзя. Зимой шли тоже. Как иначе? Так пешком через Казань, Горький и дошли до Петушков. А там нас встретила моя мама. Она буквально вырвалась за нами, достала как-то через «Электрозавод», где работала, нам билеты и пропуски в Москву.
***
Моя мама родилась в 1932 г. В 1939-м пошла в школу No 613 для девочек на углу Большого и Малого Харитоньевских переулков. Сейчас на этом месте стоит мёртвое здание: в конце 1990-х начали строить гимназию им. Кирилла и Мефодия, да так, видно, и не достроили. Когда мои родители поженились, выяснилось, что папа за много лет до встречи с мамой ушёл на фронт именно с этого школьного двора — там был сбор-ный пункт, — хотя сам родом из Сокольников!
***
В 1941 г. отца командировали в Куйбышев, разрешили забрать семью. Но мама отказалась уезжать: боялась, что отнимут комнату, — и мы с ней остались в Москве. Отец уехал в эвакуацию с моим маленьким братом. Он вывозил жён важных людей и остался там на год. Жили очень плохо, воровать папа не умел. Заболел чахоткой и в 1943-м умер. Когда я к нему приходила в больницу МПС во Фроловом переулке, он всегда давал мне что-то из еды, припрятанной с обеда. Летом 1941 г. при бомбардировке Москвы ударная волна выбила стёкла в нашей квартире, и целый год мы жили с окнами, заколоченными досками. Когда звучала сирена воздушной тревоги, бежали в подвал.
На крыше дома стояли бочки с песком, и я с другими подростками и взрослыми дежурила, хватала большими железными щипцами «зажигалки», которые сбрасывали самолеты. Гасили их в бочках, и от них вся крыша была дырявая; иногда «зажигалки» падали на балкон.
****
В своей книге "Наши" моя мама описывала появление Плюшкина в нашей семье. Дети работников Центрального Телеграфа в 1941 году были вывезены в Кировскую область и размещались в деревне Кузяки. Мама поехала навестить сына и дочку. "Приход Мамы в Кузяки был настолько неожиданным, что я даже не успела обрадоваться. Мама получила целых шесть дней отпуска! Целых шесть дней! За это время ей надо было доехать до Кирова - поезд шёл двое суток, добраться до Виктора, а это 20 километров пути. Затем дойти до меня - ещё 60 километров, вернуться обратно в Киров и в Москву.... Мама шла при сильнейшем морозе по незнакомой местности, узнавая о дороге у крестьян в деревнях. А деревни в Кировской области встречаются редко.... В дороге маме обогреться было негде, да и времени было в обрез. Кое-где ее подвозили местные крестьяне на телегах, но основной путь был пройден «на своих двоих». Со мной мама повидалась к вечеру, а через два часа, в темень отправилась обратно. В трескучие морозы по незнакомой местности, проходя в день по 80 километров.... это настоящий подвиг. Из Кузяков мама ушла с небольшим свёртком, в пути ничего не ела и не пила. Чем же мама меня побаловала? Полкило конфет из искусственного шоколада и тёплые вещи -носки, варежки, шарф. И ещё валенки!! Как же мама меня общипала! Все косточки перебрала. Конфеты лежали внутри плюшевой собачки, в дальнейшем прозванной Плюшкиным. Мы попрощались. Все произошло как-то стремительно. Я долго стояла на крыльце школы и смотрела вслед удалявшейся фигурке Мамы, одетой в серые валенки, зимнее пальто с чернобурой лисой и укутанной в тёплый платок, пока она не слилась со снежной круговертью. Коричневая плюшевая собачка жива до сих пор. Прошло более 60 (а сейчас 70) лет, а я до сих пор ощущаю аромат лакомства, лежащего во чреве Плюшкина. Долго облизывала подкладку собачки, пропитанную шоколадом. Плюшкин вернулся домой в Москву. Он стал для моей дочери лучшей игрушкой. И теперь, когда у меня уже есть внуки, Плюшкин всем доставляет радость, переходя из рук в руки. Он не такой элегантный, как современные игрушки, голова, уши и язык пришивались заново не один раз. Но всеми любим, хотя шоколадом давно не пахнет."
Собрала и записала: Ольга Пичугина