Севастополь – не Париж. Он не очень пригоден для того, чтобы им любоваться, чтобы в него влюбляться и по нему скучать. Город изрезан глубокими балками, попасть из одного района в другой трудно, корабельные заводы чередуются закрытыми военными объектами, серая многоэтажная застройка сменяется пестрой одноэтажной, потом вдруг обратно, поэтому невозможно понять, где город уже начался, где заканчивается, и всюду заборы, тупики и овраги. Так что Севастополем не то, что любоваться, в нем и жить сложно. Единственное, что без всякого сомнения здесь удобно делать – это его оборонять. Героически. Для того и строился. Оборонять этот Не-Париж приходилось от французов, англичан, немцев, от всей объединенной Европы. Оборонять, терять, возвращать обратно.
В этом году 9 мая исполнилось 75 лет освобождения Севастополя, и это стало весомым поводом прервать на день наш крымский поход и спуститься с гор на берега Стрелецкой бухты. Только в этом удаленном от центра районе за месяц до 9 мая удалось найти последний в городе номер, остальное было уже занято. Так что хозяйка этой небольшой гостиницы, таксисты и случайные прохожие на улицах – вот те люди из слов и интонаций которых я попытался скроить свое новое ощущение от города, в котором не был пятнадцать лет.
Есть люди, которые растут прямо из земли. Народы сметают друг друга, а земля почти не меняется – те же моря, бухты, долины, горы. В Крыму это ощущается особенно сильно. "Вот тут у нас здесь раньше река текла, мы сейчас поднимаемся ее руслом. Но это давно было, ещё при греках. Вот когда Херсонес и все такое". Это таксист. А вот диалог с хозяйкой: "Скажите, а в Херсонес я могу не через центральный вход попасть, а с другой стороны – от Солнечного пляжа? 15 лет назад я там в дырку лазил" – "Ну, при Украине мы все в дырку лазили. Нет, теперь там каменный забор в три метра. Ну а чего вы хотите, Россия! Теперь только через кассу".
Оба сдержанно относятся к москвичам. "Справа Балаклава, а мы сейчас едем по виноградникам знаменитой Золотой Балки. Тут уже все москвичи скупили" – "Конечно, куда без них..." – "Да, но с другой стороны они лозу наконец меняют. Из Италии привезли, по два евро за кустик. Тридцать лет никто лозу не обновлял. Никому дела не было". Хозяйка гостиницы на завтраке: "Творога, каши или омлета у меня нет. А почему вы не хотите на завтрак макароны по-флотски? Севастополь – город военных моряков! А смотрите, какая печенка куриная чудесная! Тоже не хотите? Москвичи? А. Ну понятно".
Разницу между серединой девяностых и сегодняшним днём мы переживали постепенно, постепенно привыкая к изменениям, а для жителей Крыма переход от свободы и хаоса к порядку и зарегулированности происходит стремительно, потому более заметен. Они связывают этот переход с Россией. Хотя сложно назвать порядок типично русской чертой. Видимо, это просто общемировой процесс. Процесс, в который так или иначе вовлекаются все страны, обладающие государственностью.
"Ну, прямо замучили штрафами! И камеры эти всюду понаставили. Скорость 62, и уже все – штраф!" – "Ничего себе! При ограничении 60?!" – "Нет, почему? При ограничении 40. За три месяца у меня было десять штрафов, работал себе в убыток. Ну что делать? Пришлось начать ездить по правилам. Да, теперь тут по серпантинам никто не гоняет, приучились. И свои, и с материка – штрафы всем приходят. Разве что луганские пока гоняют – им-то штраф не придет никуда. Ну ничего, скоро вон их тоже к России определят. Тогда и им придется все свои штрафы оплатить".
Порядок и внешнее благополучие не даются даром, за них теряешь что-то другое. Приложением к хорошим дорогам тут же идут эвакуаторы и платные парковки (в Севастополе 35 р. в час). "Не только трассы, а и дороги в городе сейчас начали делать. Какая, например, стала Большая Морская! А какой широкий стал Проспект Октябрьского – действительно проспект!" – "Не очень Вас понял. Как проспект мог шире стать? Дома что-ли раздвинули?" – "Да нет, но они заменили все столбы, бордюрный камень, асфальт полностью переложили и разметку на четыре полосы сделали" – "А до этого сколько полос было?" – "Ну, не знаю. Там асфальт лежал так неопределенно... Две или три, наверное".
Понятно, о чем он говорит. Знаем мы такой "неопределенно лежащий асфальт". Часто видим его вокруг себя. Не очень удобно, ухабисто, шины рвутся, шаровые опоры вылетают, зато можно ехать, куда тебе вздумается – твой путь не размечен. В России ещё пока можно остановиться, где захочется, организовать пикник на обочине или просто бросить машину и пойти в лес. Лес общий, а значит и твой тоже. Наверное, скоро и это тоже кто-то отрегулирует, и ты как в цивилизованных странах будешь ходить только по тропинкам национальных парков, предварительно оплатив экологический сбор и получив талон. Возможно даже, что так правильнее. Не знаю. Это же развитие цивилизации. И нас никто не спрашивал – а хотим ли мы такого «развития цивилизации» или нет. А вот жителей Крыма, кстати, как раз спросили. И девять из десяти ответили – да, мы хотим. И этот однажды сделанный сознательный выбор будет отныне висеть над ними всю жизнь. Ведь таксиста рано или поздно достанут не только штрафами и парковкой, но закроют и сам его полулегальный бизнес – ловить четверых по пятерке с носа до Ялты прямо у касс центрального автовокзала. И хозяйка отеля, любительница утренних макарон, ещё через пару лет обнаружит, что для нее наглухо закрыты последние дыры налогового законодательства, как теперь уже наглухо задраен забор Херсонеса. Потому что это Россия. Это порядок. Это зарегулированность. Это чиновники. Это коррупция. Одно не работает без другого. Но ты же сам выбрал? Так не жалуйся теперь. Они и не будут. Так что референдум, подобный крымскому, был бы полезен и всем остальным. Сделать бы так, что по достижении определенного возраста каждый проходит такой референдум (анонимный, разумеется) – а хочешь ли ты жить в России? И если ты отвечаешь – "да", то после этого навсегда утрачиваешь внутреннее моральное право ныть и жаловаться. А если замечаешь проблемы вокруг себя, то начинаешь их решать, помогая другим, объединяясь с теми, чьи проблемы схожи. То есть, ведёшь себя, как взрослый, как гражданин, как хозяин, а не как капризный гость черноморского курорта.
9 мая в Севастополе был особенный день, двойной праздник – День Победы и День освобождения города. Мы приехали уже к окончанию парада и Бессмертного полка – нарядно одетые люди с детьми и портретами предков растекались по центру. Мы погуляли по Херсонесу и дошли пешком до центра только часам к шести. Хотелось сравнить атмосферу вечера этого дня с московской и посмотреть салют над бухтой.
Самое сильное из ощущений, как резкий, раздражающий запах чеснока, это количество мата на улицах города. Мужчины, женщины, девушки, юноши, дети – они не матерились, не ругались (на улицах мы вообще не встретили ни одного пьяного или шумного), но они все почему-то разговаривали матом. Не каким-то задорным, хлестким, многоэтажным, а уныло-бытовым и скучным до безысходности. И большинство лиц скучные. Интересны только старики, но их мало. В Артбухте все также орет музыка, как и 15 лет назад. Продают странные белые шары на палках. Людей много. На Площади Нахимова устроена большая концертная площадка, вокруг рамки, оцепление. Выступает что-то провинциально-попсовое. Потом объявляют Алену Апину. Надо же, ещё выступает. Слов и музыки у песен разобрать нельзя. В парке на гитарах играет молодежь. Играет почему-то американский джаз. Идём, ищем, вслушиваемся и непонятно – вроде много людей, но зачем все они пришли сюда? Что они отмечают? Понимают ли они это сами?
От растерянности начинаем всматриваться внимательнее. У людей праздник, люди пришли в центр своего города, но сами организоваться они еще не умеют, а тем, кого послали праздник организовывать, кажется, что достаточно включить что-то модное погромче, и этого достаточно. Но халтура уже не проходит – у сцен и динамиков почти никого нет. Кто помоложе, те бессмысленно шатаются по парку, продолжая уныло материться, а кто постарше пытается объединиться по 4-5 человек и спеть что-то хорошее из классического репертуара. Вот группа 60+ на ступенях Графской пристани: "Дымилась роща под горою, а вместе с ней пылал закат, нас оставалось только трое из восемнадцати ребят..." В другом месте пятеро тихо поют Окуджаву. А вот в парке женщина на скамейке прижала ай-фон с Бернесом к одному уху и палец к другому, чтобы не слышать того, что несётся с площади. На минуту даже стало немного забавно – в 70-80е из репродукторов раздавалась одна "Темная ночь", и людям естественно хотелось иных, новых ритмов, драйвов, рок-н-роллов, хотелось карнавала, а теперь репродуцируется сплошной карнавал и хэппенинг, и душа, напротив, просит тревоги и печали, темной ночи просит и чтобы ветер в проводах гудел.
Ничего страшного, люди всему научатся. В Москве научились и здесь научатся слышать и понимать друг друга в этот важный памятный день.
За пятнадцать минут до салюта праздничный концерт благополучно окончился. И как только стихла давящая на психику модная музыка из репродукторов, кто-то из толпы на Графской пристани затянул "Катюшу". Голосов десять подхватило. Получилось не очень стройно и скоро заглохло, но желание было. Рядом с нами молодой отец, лет 27 (первый раз за день приятное лицо) сажает на парапет своего трехлетнего сына. Сын не очень доволен – ему неудобно и скучно. Отец ласково, но строго: "Сиди, салют важнее". Сын замолкает, внимательно всматриваясь в темное небо. Бьёт первый залп. Искры разбегаются шарами по гладкой черноте неба. Второй залп. Третий. Четвертый.
Когда салют закончится, не пройдет и полуминуты, как снова вернётся и мат, и провинция, и жизненная скука: "не, бл, ну че они этот голимый фонарь пряма в глаза залепили, а?!". Толпа очнётся, дернется и потянется к выходу из парка. Но пока продолжаются залпы – пятый, шестой – все наполнено смыслом, все важно и значимо.
Седьмой. Восьмой.
Что привело сюда всех этих людей? Сколько молодых! Почему им важен День Победы? Что они знают о войне? Читали ли они книги, воспоминания, разговаривали ли когда-то всерьез с кем-то, кто видел ту войну? А может, даже и фильмов не смотрели, а просто пришли поглазеть за компанию с кем-то? У каждого был какой-то свой мотив, но сейчас, под залпами салюта, люди разных возрастов слились в единое целое. Почти таинство. Да, это чем-то напоминает Крестный ход на Пасху, в котором перемешаны «постившиеся и непостившиеся», ожидающие главной в году Евхаристии и шедшие мимо зеваки, ни разу не открывавшие Библии. В обоих случаях что-то непонятное толкает человека выйти из дома поздним вечером, встать плечом к плечу с совершенно незнакомыми соотечественниками и поднять глаза в небо. Кто-то пытается подхватывать тропарь, кто-то нестройно кричать «ура», но большинство просто «замолкает, глядя в небеса».
Девятый залп. Десятый.
Кто мы друг другу? Самоидентификация – непонятная штука. Как математики не могут дать определение «числу» или «точке», так и Лев Гумилев, автор теории этногенеза, не смог определить значение ключевого термина: «Нет ни одного реального признака для определения этноса, применимого одновременно ко всем известным нам случаям. Язык, происхождение, обычай, культура, религия, идеология иногда являются определяющими моментами, а иногда нет. Но при этом во всех случаях сами люди без проблем интуитивно ощущают этническую общность и этническую разницу: «Мы такие-то, а все прочие другие». Следовательно, этот признак заложен природой».
Природа проводит границы между этносами также беспристрастно, как провела она очертания материков, экватор, терминатор, линию перемены дат. Почему, например, вспоминать одно и то же событие 8 мая или 9 мая оказывается так принципиально важно? Это же невозможно объяснить тем, кто вне контекста. Как вне контекста совершенно непонятно, как за одно лишь слово «filioque», или один лишь жест – двоеперстие, или за абстрактную мечту, вроде «мировой революции», можно идти на смерть.
Национальное чувство сидит глубоко. Гораздо дальше и глубже, чем родственное или дружеское. Глубже чувства красоты, гармонии, культуры, традиции. Чувство это крайне опасное. Попытка специально разбудить национальное чувство в себе – глупость, в других – преступление. Пока оно спит всем лучше – и вам, и вашим соседям. Но бывает, когда все, когда край, когда бьют и жгут твоих, и вот тогда как-то сразу становится уже не до снобизма, и не важно, кто из окружающих что в жизни читал, кто из них тебе симпатичен, и как именно он там матерится – изящно или уныло, потому что, когда край, тогда для тебя есть только свои и чужие. И своих от чужих ты будешь защищать любой ценой. Это страшное и одновременно великое чувство, рождающее и сохраняющее народы. Современникам от него всегда несладко. Потомки же ставят памятники и запускают салюты.
Одиннадцатый залп. Двенадцатый.
Оттуда, где мы стоим, видно не очень много людей, остальные левее и правее по набережной, или ниже – на пристани, или сзади – в парке. Справа вверху залп салюта Дня Победы, слева от нас Памятник затонувшим кораблям, спереди спины людей, снизу – отсветы салюта на воде бухты. Четыре объекта, четыре символа. Большие победы, горькие поражения, люди, которые так недолго живут на этой земле, «ложатся в нее и становятся ею, оттого и зовут так свободно – своею», и, наконец, неизменное море, бесстрастно отражающее любой свет, который на него падает.
