Это было письмо без конверта. Оно складывалось не как треугольник, а иначе. Оно было украшено изображением краснофлотца, рядом пояснение, как правильно сложить письмо. И, конечно, небольшая печать «Просмотрено военной цензурой».
Текст: Зинаида Курбатова, фото предоставлено автором
Однажды известному московскому филокартисту Арсену Мелитоняну дилер предложил посмотреть открытки военных лет, и Арсен обратил внимание именно на это письмо. Мелитонян заинтересовался его содержанием: мужчина писал своей знакомой о блокадном Ленинграде. Упоминался «Институт», где работал автор письма, а также стационар Дома ученых – значит, человек этот работал в Академии наук. Автор письма очень сухо, без подробностей – все знали, что некоторые «подробности» цензура вымарывает чернилами, – описывал блокадный быт семьи, чудовищные бомбежки города, голод и то, каким образом его семье удалось выжить.
Письмо было адресовано Валентине Келлер в Уфу. Но, судя по всему, Валентина была ленинградкой. Ее знакомый сообщал о ее доме, который бомбили, описывал встречу с ее отцом. В письме он указал свой адрес – Казань. Мелитонян говорит, что, когда прочел имя автора письма, обомлел. Это был Дмитрий Лихачев. Надо было уточнить сведения, перечитать знаменитые воспоминания Лихачева о блокаде «Как мы остались живы». Выяснилось, что письмо писал именно академик Лихачев. Воспоминания в поздних изданиях были дополнены и двумя письмами о блокаде. «Только в 1992 году мне были присланы копии с двух писем, – вспоминал Лихачев, – написанных мною из Казани, где я и моя семья находились осенью 1942 года в эвакуации, моему «содельцу» Валентине Галактионовне Морозовой-Келлер».
Вот отрывок из того самого письма: «Первое время было очень страшно. Бомбардировки бывали каждый вечер, они начинались ровно в одно и то же время. А днем нем. разведчики чертили дымовые линии на небе, обозначая места будущих бомбардировок. Жутко было ожидать вечера, если перед этим над нашим районом бывал поставлен крест. Однажды «немец» сбросил сразу 4 бомбы на трамв. перекресток около Вас. Свистящие бомбы пролетели как раз над нашей крышей».
Я помню тот вечер 1992 года, когда почтальон принесла корреспонденцию моему дедушке, тогда уже очень известному академику Дмитрию Сергеевичу Лихачеву. Они сидели с бабушкой Зинаидой, в честь которой меня и назвали, в столовой нашей квартиры на окраине города. Они перечитывали эти письма, отправленные за полвека до того. Валентина Морозова-Келлер жила в Москве, и с дедом они не виделись много лет. Валя Морозова была моложе Мити Лихачева на пять лет, их арестовали вместе с другими членами студенческого кружка в Ленинграде в 1928 году. Дед, получив срок, отправился на Соловки, Валю, которой было 16 лет, некоторое время продержали в камере, а потом все же выпустили на поруки отца.
Дилеры, которые перепродают открытки, никогда не знают, откуда они получены. Об этом можно только догадываться. Валентина Галактионовна умерла, и, возможно, ее потомки продали письма, которые она хранила всю жизнь. Она явно не хотела с ними расставаться, ведь послала дедушке копии.
Каждая строчка того самого послания производит неизгладимое впечатление. «З. ездила на Неву к Крестовскому острову за водой вместе с Тамарой. Пробовали топить снег, но вся улица перед нашим домом была залита нечистотами. Раз на шатающихся ногах к нам зашел Федя, раз – Калистов, ища кошек и собак. Заходил дядя Вася, чтобы съесть тарелку супу – вид его был ужасен. Заходил Комарович – в надежде, что мы угостим его сухарем. Но беды ждали нас еще впереди».
Забегая вперед, скажу, что и филолог Василий Комарович, и дядя Вася – Василий Михайлович Лихачев – умрут в первую блокадную зиму. Историк античности Дмитрий Калистов будет эвакуирован.
СОСТОЯНИЕ ТРЕВОГИ
От дедушки с бабушкой мне достался ореховый шкаф, заполненный фотографиями нашей семьи, самые ранние из которых датируются концом XIX века. И еще там есть один скромный альбом. Его обложку дед подписал так: «Это альбом особенно ценный, здесь редкие блокадные открытки». Дедушка всегда действовал как архивист. Он знал цену письмам и открыткам – они хранят историю. Тем более военная корреспонденция.
Все эти открытки из блокадного города – произведения искусства. Их рисовали лучшие ленинградские художники, для многих, как для Николая Тырсы, эти рисунки и литографии стали последними в жизни работами. Известны мемуары художницы Глебовой, в которых она описывала, как во время блокады пыталась получить работу – заказ на такие открытки. А глава Союза художников Владимир Серов отказывал ей в возможности заработать: Глебова считалась формалистом. Неяркие, приглушенные по цвету рисунки, литографии в два или три цвета. Дворцовая площадь, а над ней в небе аэростаты… Горит дом, клубы дыма, и пожарные в медных касках спасают людей… Маршируют по набережной канала Грибоедова дружинницы… Хоть и не рисовали блокадные художники самого страшного – им это было запрещено, – но состояние тревоги передавали очень точно.
Когда умерли мои дорогие блокадники, я осмелилась прочитать эти письма. Я не привожу здесь многочисленные открытки, которые отправляли бабушке ее подруги. Бабушка моя родилась в Новороссийске. В 1942–1943 годах все ее подруги детства занимаются розысками: все ищут родственников, одноклассников. В письмах – одни вопросы. Бабушка после войны ни за что не хотела навестить Новороссийск – от него ничего не осталось. Много лет после войны бабушка искала свою племянницу Нину, дочь погибшего брата Николая. Что случилось с ребенком, никто не знал. Возможно, ее спасли. Но фамилии своей она не запомнила. Это так и осталось тайной…
МЕЖДУ СТРОК
Я приведу здесь только письма дедушке из блокадного города и его собственные письма.
«Казань. ул. Комлева 9, комната 57. Дмитрию Сергеевичу Лихачеву. 19.6.1943.
Дорогой Дмитрий Сергеевич! Не сразу ответил на Вашу открытку, так как ждал, что меня мобилизуют. Но как раз пришла телеграмма из Ташкента о том, что прошла защита моей диссертации и мне присуждена степень. Благодаря этому получил броню и остаюсь в Институте. Положение Мануйлова и Глинки пока неопределенное. Надеюсь, что и они останутся, но не уверен. От научной работы совсем отбился: отчасти ожидание призыва, отчасти семейные дела и Наташа. Но надеюсь в ближайшее время засесть за что-нибудь древнеисландское или, наоборот, за что-нибудь злободневное. Щерба нашелся. Он поехал в Кыштым защищать диссертацию. Я еще до сих пор не получил медали «За оборону Ленинграда», так что скоро на меня будут пальцами показывать на улице. В.А. и В.М. уже получили и очень задаются. Привет всем Вашим. Ваш МСК».
«Казань. ул. Комлева, 9, комната 57. Лихачеву Дмитрию Сергеевичу. 27.6.1943.
Дорогой Дмитрий Сергеевич, получил Ваше письмо с просьбой о квартире и с доверенностью. Сегодня же два раза был у Вас, но не достучался. В соседней квартире говорят, что у Вас живут. Вероятно, редко бывают дома или, как многие ленинградцы, живут в нескольких местах. Я сам живу в 2-х местах. Непременно выполню Вашу просьбу. Я жив и здоров. Наташа тоже. Огородами не занимаюсь. Мануйлов и Глинка до сих пор под сомнением. Пока я уполномоченный. Привет Вашим. Ваш М.С-Каменский».
У дедушки было мало друзей, одним из них был выдающийся ученый-филолог, специалист по древнеисландской литературе Михаил Иванович Стеблин-Каменский. Всю жизнь они с дедом были на «вы» – по академической традиции. В семье считалось, что именно Михаил Иванович познакомил деда с бабушкой. Все они тогда работали в издательстве Академии наук. В конце 1930-х дружить домами было небезопасно – обычно в гости ходили только к родственникам. Дед в тот период поддерживал приятельские отношения только со Стеблиным. Благо жили они на Петроградской стороне на соседних улицах. Во время войны жена Стеблина Ольга Сергеевна была мобилизована. Стеблин-Каменский остался в блокадном городе с четырехлетней дочкой Наташей. Когда летом 1942 года семья дедушки была эвакуирована в Казань, Стеблин-Каменский приглядывал за оставленной квартирой Лихачевых: ведь во время блокады в пустующие квартиры нередко вселялись посторонние люди.
В письмах упоминаются Владислав Глинка и Виктор Мануйлов – литературоведы, которые вместе со Стеблиным-Каменским возглавляли Пушкинский Дом с лета 1942 года. Конечно, о чем-то дедушкин друг пишет намеками – так делали все во время войны. Нужно было читать между строк. Поэтому некоторые вещи мы так и не узнаем. Например, так и не удастся понять, что значит «Мануйлов и Глинка под сомнением».
В первом номере журнала «Нева» за 1989 год по инициативе дедушки был опубликован рассказ Михаила Ивановича «Дракон», написанный про блокаду Ленинграда сразу же после войны. Михаил Иванович этой публикации уже не увидел. Вот что написал дед о своем друге в предисловии: «Служа и живя в Пушкинском Доме и спасая его от зажигательных бомб, от водопроводных и иных аварий и получая блокадный паек, Михаил Иванович защищает в Ташкенте диссертацию о древнеанглийской поэзии. Да, да, в Ташкенте, не выезжая из блокадного Ленинграда. Его оппонентами выступили два ученых с мировыми именами – Шишмарев и Жирмунский и, обращаясь к пустому стулу, присудили невидимому Михаилу Ивановичу кандидатскую степень. Все необычно в жизни Михаила Ивановича. И вот через несколько лет его книги переводятся на скандинавские языки. И самое удивительное: в Исландии переводятся его книги об Исландии. По отзывам исландских ученых – это лучшее, что написано о них»…
БЕСПРЕДЕЛЬНОЕ ГОРЕ
А вот потрясающая открытка. Самодельная. Автор вырезал картонный прямоугольник, на нем сделал рисунок карандашом и надпись «Новгород. Развалины церквей на Синичьей горе». На обратной стороне текст: «Ленинград, Лахтинская, дом 9. Лихачеву Дм. Сер. Привет из Новгорода. Спасибо за книгу, прочел с удовольствием. Н. Воронин».
Выдающийся историк Николай Воронин учился с дедом в университете. Они были знакомы всю жизнь, вместе уже после войны боролись за сохранение памятников древнерусского искусства. Очевидно, Николай Николаевич благодарит за книгу «Оборона древнерусских городов», которую дед написал вместе с историком Марией Тихановой в самое голодное время, ранней весной 1942-го, и которая была тогда же издана. Книгу эту раздавали в окопах солдатам, чтобы поднимать боевой дух. Один из дедушкиных приятелей юности, архитектор Аркадий Селиванов, получил ее прямо на передовой и понял, что Митя Лихачев жив.
Николаю Николаевичу Воронину дед посвятил целую главу в своих «Воспоминаниях». «Весной 1942 года меня стали высылать из блокадного Ленинграда вместе с семьей (из блокированного Ленинграда!), мне дали в дорогу справку, что я работаю в Институте археологии, на всякий случай, – вспоминал Лихачев. – Н.Н. Воронин ушел добровольцем в армию, подорвался на мине около Стрельны, лишился нескольких пальцев на ноге и был вывезен вместе с другими ранеными в Москву... Потом мы вместе с Николаем Николаевичем много занимались открытием музея древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Время было хлопотливое, наши статьи в защиту памятников то отказывались печатать, то сокращали в самых важных местах, то печатали с опозданием, когда памятник был уже взорван».
Дмитрий Лихачев очень любил Новгород Великий, его кандидатская диссертация была посвящена новгородским летописям. Летом 1937 года дед с бабушкой жили там все лето, как раз перед рождением дочерей-близнецов. Бабушка вспоминала, как дедушка заставлял ее много ходить – показывал ей все любимые памятники.
Фотоаппараты тогда были дороги. Дед в это лето рисовал с натуры новгородские церкви. Многие из них будут разрушены во время войны. Именно поэтому Воронин и прислал своему другу открытку с изображением разбомбленных новгородских храмов.
Как только Новгород освободили наши войска, дедушка поехал туда вместе с Виктором Мануйловым. Поезд шел медленно, их высадили в поле, которое и было… Новгородом. Горю не было предела. «Но страшнее всего была церковь, выходившая углом к Волхову и имевшая синие купола с золотыми звездами, – вспоминал Лихачев. – Она была главным оборонительным пунктом нацистов. Пол в ней был завален минами и патронами для пулеметов. Немцам удалось именно в этом месте отразить одно из наших наступлений, стоивших нам многих жертв. Тысячи советских солдат ушли под лед…».
ПРИЕДУ – РАССКАЖУ
Старинная открытка с изображением Образской церкви в Пскове. Текст на ней напечатан на машинке.
«Казань. ул. Комлева, 9, комн. 57. Дмитрию Сергеевичу Лихачеву.
6 августа.
Дорогой Дмитрий Сергеевич! За хлопоты о газете – спасибо. Квитанции с письмом еще не получила. Ждем на этих днях дир. Тогда, вероятно, многое решится. Уже работаю, хотя ремонт не начался – обещают завтра. Днем очень тихо, в квартире одна. Когда-то Вы выберетесь. Привет всем, Ваша В.П.».
Это письмо написала известный специалист по древнерусской литературе Варвара Павловна Адрианова-Перетц, сыгравшая в судьбе деда важную роль. После ее смерти он возглавил Отдел древнерусской литературы в Пушкинском Доме.
«Казань. Комлева, 9, кв. 57. 8 11 44.
Дорогие Зиночка и мамочка! Вчера был у тети Оли, затем на обеде у Варв. Павл. Она состряпала пирог, замечательный суп, песочное печенье и пр. <…> Затем вечером был у Петерсона, пил чай у него с фруктами… Сегодня же разузнаю на гор. станции о билетах. Хочу выехать 10, так как 9 получу деньги из Жакта за ремонт и зарплату. Детям никакой обуви и галоши не привезу. Целую крепко. Опять от Вас нет писем, только получил два за эти дни (дня 4 назад). Митя».
«Казань. Комлева 9, к. 57. З.А. Лихачевой.
Дорогие Зиночка, мамочка и детки! Все свои дела я закончил кроме одного: осталось получить около 400 р от Жакта. Возможно, завтра получу – тогда сразу же еду брать ж.д. билет. Был вчера у Феди и застал празднование. Хотя был только Володя с женой и сыном, но ужин был роскошный: такого у них не бывало до войны: пироги, булочки, пирожные (Софья Марковна научилась готовить), свинина, колбаса, винегрет, закуски и т.д. Я съел пять булочек с вареньем! Ночью едва мог спать. Три дня хожу по гостям. Но надоело здесь отчаянно. Связался я с этими жактовскими деньгами и напрасно: надо было ехать и плюнуть на них. В Москве постараюсь достать билет не через АН, а на вокзале. Целую вас всех крепко. Не могу достать детям учебники. Теперь уж не пишите. Митя. 9.11.44».
«Казань. Комлева 9, к. 57. З.А. Лихачевой 10.11.44
Дорогие Зиночка и мамочка! Вчера по-настоящему шел снег: не таял. Зима устанавливается. Сейчас утро: жду 10 часов, чтобы идти к управхозу о деньгах. Получить деньги с управхоза: представляете себе, какая это задача! Если получу – еду брать ж.д. билеты. Думаю, что открытка эта придет, когда я уже буду в Казани. Вчера был в гостях у Елизаветы Ивановны. Комната у нее хорошая и в хорошей семье. Сейчас в городе Тамара: сготовила мне обед. Вообще, когда она приезжает, она каждый раз готовит мне щи и кашу. Готовит на «буржуйке», «буржуйка» же здорово пригорела. Нина предлагает вернуть нашу, но я пока не беру, так же как и кровать, т.к. у Нины живут надежные жильцы и она к себе не переезжает. Целую крепко всех. Митя».
«Казань. Комлева 9, комн. 57. З.А. Лихачевой.
Дорогие Зиночка и мамочка! Я должен был выехать 11-го и уже имел 10-го билет до Казани. Но 10-го выяснилось, что я должен остаться еще на неделю. Ужасно досадно. Так хотелось скорее выехать и вот как не везет. Приеду – расскажу. Думаю, что около субботы-воскресенья выехать удастся. Постараюсь искать детям галоши, но до сих пор детских мне не попадалось. Купил 5 тетрадей в косую. Не скучайте – все будет хорошо. О здоровье не беспокойтесь: физической работой я не занимаюсь и в комнате относительно тепло: топлю печурку остатками досок от потолка. Целую всех крепко-крепко. Митя. 13.11.44».
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В июне 1941-го Лихачев защитил кандидатскую диссертацию в Институте русской литературы (Пушкинском Доме), так что когда осенью того же года стали сокращать сотрудников, он остался в штате. Таким образом, у него была карточка служащего. Его не забрали на фронт, белый билет был обеспечен язвой желудка, из-за которой он несколько раз был на грани смерти. Язва была заработана еще в юности, на Соловках.
Семья не эвакуировалась, все остались в Ленинграде, в коммунальной квартире на Петроградской стороне. Лихачев, его родители, жена, дочки-близнецы Вера и Мила и няня детей. Они пережили ужас самой страшной блокадной зимы – 1941/42 года. Меняли вещи на еду, продавали все, что могли. Зинаида Лихачева вставала в два часа ночи, в полной темноте занимала очередь в булочную. Жестокий мороз до 40 градусов, конная милиция, разгонявшая очереди… В девять открывалась булочная, и был шанс отоварить карточки. Вода из Большой Невки, буржуйка, на растопку которой шла мебель. 1 марта умер отец Дмитрия Сергеевича. Его тело зашили в простыню и свезли в парк. Оттуда на полуторке мертвецов развозили на кладбища города.
Летом стало как будто легче, и они вновь не захотели эвакуироваться, но… Бывшего лагерника вызвали в милицию и перечеркнули прописку: город очищали от «неблагонадежных элементов».
Остались записи. Дедушка перечисляет, что нужно взять с собой в эвакуацию, ведь количество вещей было ограниченно. Отправились все вместе. Дедушка оформил няню детей Тамару как свою сестру.
В Ленинграде в братских могилах Пискаревского и Серафимовского кладбищ остались отцы бабушки и дедушки, его сестры, любимый дядя Вася, десятки друзей, знакомых, коллег.
В 1944-м дед по делам приехал в Ленинград и затем должен был вернуться в Казань. Письма родным, написанные в те дни из Ленинграда, датированы 8, 9, 10 и 13 ноября 1944 года. Из них становится ясно, что в эти дни с дедом произошла какая-то тяжелая и страшная история. В своих воспоминаниях он пишет, что у него украли документы и карточки. Возможно, было и еще что-то. Почему ему не давали выехать, можно только догадываться.
История имела продолжение. В 1944-м, когда блокаду Ленинграда сняли, деду запретили возвращаться в родной город. Каким-то чудом он все же сумел вернуться и привезти семью. Хотя, казалось, они не в силах будут вернуться в город, где столько пережили…
Блокаду в нашей семье вспоминали чуть ли не каждый день, но самые жуткие вещи не рассказывали. Эти воспоминания просто всегда витали над нами. Когда я была маленькая, мама отвезла меня в тот старый дом, где они жили в 1940-х. Мы поднялись по лестнице, встали перед дверью. «Здесь мы пережили блокаду», – сказала мама. Я, десятилетняя, ничего не спрашивала. В этом возрасте я уже многое знала о главном подвиге нашего города.