«Петровы» начинаются с путешествия на третьем троллейбусе от Эльмаша к манящему теплом и антигриппином дому. Петров чувствует, что заболевает. Окружают его уже давно и тяжело больные люди. Только с симптомами не какого-нибудь там безобидного ОРВИ, а тотальной шизофрении. По ходу поездки Петров замечает, что его троллейбус преследует катафалк, откуда угрожающе улыбается старый знакомый. Знакомого зовут Игорь. Игорю очень надо выпить. Обязательно с Петровым. Первые тосты проливаются на закрытый гроб, водитель обреченно машет рукой и гонит к ближайшему супермаркету, дом стремительно превращается в такое же недостижимое место, как райские кущи Петушков для христообразного Венечки Ерофеева. Сам Алексей Сальников кажется очередным певцом алкогольного делирия, который травит бесконечные пьяные байки, то и дело срывающиеся в политический популизм и стоны о судьбах Родины.
Внешность оказывается обманчивой. Роман Сальникова намного любопытнее и сложнее, как и личность его главного героя. Петров – ничем не примечательный автослесарь. Окружающие считают его посредственностью, а он с ними соглашается и стыдливо прячет новые страницы самодельных комиксов. Нарисованных так, что не отличишь от печатных. Вот был у Петрова друг – настоящий талант. Непризнанный гений со всеми необходимыми непризнанному гению страданиями и ритуальными уничтожениями великого романа, помещающего набоковскую Лолиту в свердловские коммуналки. Но оригинального, конечно, не подумайте. Тот друг презирал Петрова за всю петровскую заурядность. Да так презирал, что не мог не уколоть побольнее в очередной еще несожженной версии великого романа. Не завидовал, конечно. Такого ни Петров, ни читатель, умирающий со смеху от петровских наблюдений и умозаключений, допустить не могут. Даже если комиксы начнут таинственным образом оживать, петровскую ординарность это никак не исправит.
Сам роман, выныривая вслед за Петровым из мутных пьяных воспоминаний, расцветает гирляндой узнаваемых образов и типажей: филигранно хамящие кондукторы и одуванчиковые бабули в аптеке, безумные мамаши и заиндевевшие алкоголики, усталые продавщицы и щемяще-неудобные тетки с баулами гостинцев для заключенных. Все, что герой встречает на своем пути, взрывается в его голове бесконечными ассоциациями и воспоминаниями. Большинство из них так или иначе оказывается знакомым читателю, закручивая его в бесконечную воронку уже собственных перемещений по лабиринтам подъездов с вечно неработающими домофонами и стенами исписанными надписями «Цой жив». Повествование то окунается в детские ощущения, ожидания новогодних елок, самостоятельные ночные перебежки до туалета, то воскрешает в тактильной памяти зудящую колючесть шерстяных свитеров.
На какое-то время «Петровы» даже оборачиваются триллером, а автор демонстрирует весьма умелое нагнетание саспенса в банальных бытовых сценах нарезания колбасы. К моменту, когда роман наполняется уютной любовью, обнаруженной в семействе Петровых посредством совместной борьбы с гриппом, от него уже можно ожидать чего угодно. Но меньше всего оказываешься готовым к тому, что помимо великолепных языковых находок и умения придавать объем повседневным деталям, автор сможет закольцевать композицию ехидным уроборосом. Последняя глава переворачивает все с ног на голову. Огромные пласты текста, принятые за алкогольно-гриппозные бредни, обретают смысл. Сваленные в кучу детали, казавшиеся лишними, вдруг начинают работать единым механизмом, а за последней главой неожиданно следует первая, но прочитанная уже с новым знанием.
Остроумное бытописание обрастает чертами магического реализма. Мистическая изнанка и завораживает, и пугает, как все выбивающееся из рациональной доктрины мира. Оказывается, что действительно существует какое-то зазеркалье, образ которого то смутно прочитывался в искаженном имени Петровой или рекламе Росгосстраха на почти чистом стекле, то назойливо, но до поры незамеченно, навязывался отсылками к сказке Губарева. Но даже после раскрытия карт роман не теряет главного – неоднозначности, так или иначе генерируемой образом Игоря. Таинственного трикстера, своими озорными выходками смутно напоминающего кого-то из свиты Воланда. Гамельского крысолова с бутылкой водки вместо дудочки, уводящего ораву работяг на матч детской футбольной команды. Гордо величающего себя духом-покровителем Свердловска. Кто он на самом деле? То ли расшалившийся ангел, охраняющий скромного автослесаря Петрова. То ли нечисть, выползшая из пылающего под обледенелой коркой уральской земли Аида и почему-то благоволящая скромному автослесарю Петрову. А может, читатель сам уже заразился гриппом от скромного автослесаря Петрова - прямо через горячечные, болезненные, пропахшие бальзамом «Звездочка» страницы - и ему чудится потустороннее в обычном нуворише, ностальгирующем по Совку.
«Петровы» оставляют пространство для веры в новогоднее чудо, работы воображения, вот этого приятно будоражащего сомнения, способного заставить снова и снова садиться в забитый сумасшедшими пассажирами третий троллейбус в надежде попасть от Эльмаша к манящему теплом и антигриппином дому.
