Публикация тургеневской повести «Первая любовь» в 1860 году в журнале «Библиотека для чтения» невольно заставляет задуматься об эстетической и интеллектуальной перспективе произведения для читателя, современника И.С. Тургенева, кроме того, культурологическая перспективность актуализируется и для современного читателя не только многочисленными отсылками в тексте, претендующими на некоторую энциклопедичность бытия и быта изображаемого мира и человека в духе В.Г. Белинского, в этом контексте достаточно вспомнить его критический этюд, посвященный пушкинскому роману в стихах «Евгений Онегин». Необходимо отметить, что многочисленные литературно-исторические аллюзии как способ авторской рефлексии в повести Тургенева в первую очередь связаны с изображением способности героя видеть и чувствовать мир, осознавать свое предназначение в мире, искать себя и отражаться в поступках и действиях других героев. Одним из таких способов является литературное слово, обозначенное в тексте повести как маркер состояния героев, их взаимодействия, проявления себя и узнавания других.
Уже в самом начале повести обозначается точная логическая цепочка, заменяющая попытку «рассказать случай», на «запишу и прочту» от имени главного героя. Таким образом, усложняется как роль читателя повести Тургенева (автор создает ситуацию дословного воспроизведения произошедшего), так и роль слушателей читаемого главным героем, так как Владимир Петрович сдержал свое обещание и через две недели прочел записанное. Слушатели стали таким образом и читателями. Владимир Петрович не претендует на роль литератора, не акцентирует внимание на своих творческих способностях, он просто собирается записать в тетрадку «все, что вспомнит», но Тургенев тем не менее дает своему герою возможность высказать себя, обозначить свое присутствие как важное в диалоге читатель - автор, несмотря на то, что слушатели-читатели в повести нигде более как в самом начале себя не проявляют.
Уже в первой главе появляется мотив чтения, создается дискурс, обозначающий круг чтения молодого человека шестидесятых годов 19 века. Весна, прекрасная погода, верховые прогулки - все это звучит диссонансом к тому, что должно интересовать героя (курс истории Кайданова ему, видимо, нужно изучить, чтобы выдержать экзамен при поступлении в университет), у книгу по истории Владимир лишь берет с собой, но редко ее развертывает, а вот стихи читает вслух, зная их много, и это соотносится с играющей фантазией, которая носится вокруг одних и тех же представлений, появляется «чувство молодой, закипающей жизни». Проза жизни обыкновенной не привлекает героя так, как привлекает его юношескую натуру литературные образы и знаки. Он то воображает себя рыцарем на турнире, то, пытается объяснить свое социальное равнодушие тем, что недавно прочел «Разбойников» Шиллера. Интерес Владимира к романтическому тексту соответствует и атмосфере, в которой он находится: никто не стесняет его свободы, он предчувствует что-то новое, он задумывается, грустит и даже плачет. Литературный контекст романтизма представления исключительной личности как будто реализовался, остается обнаружиться исключительным обстоятельствам. Исключительные обстоятельства, казалось бы, должны быть: уже совсем скоро герой «окаменеет», увидев «странное зрелище». Но, увы, опыт романтического чтения главным героем никак не соответствует тому, что он видит: девушка бьет молодых людей по лбу серыми цветками. Однако ощущения предчувствия «чего-то нового, несказанно сладкого, женского» не оставили Владимира, и образ молодой девушки носится перед ним, сердце приятно сжимается.
Слушатели-читатели не могут не обратить внимание, что образно-литературная аллюзия в данном случае не только отсылает нас к Шиллеру, например, но и к Пушкину, в частности. Достаточно вспомнить образ пылкого влюбленного Владимира (у нашего героя такое же имя) Ленского, его страсть к сочинительству романтических стихов, да и влияние «немецкого» в судьбе героя Пушкина нельзя отрицать («С душою прямо геттингенской, красавец, в полном цвете лет, поклонник Канта и поэт. Он из Германии туманной привез учености плоды: вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный, всегда восторженную речь…»). Правда, соотнесенность героев не является абсолютной: трагический финал Ленского и лишь драматический приобретенный жизненный опыт Владимира тому доказательство.
Чаще других в повести в обрисовке образа главного героя присутствует пушкинский текст: Владимир читает по просьбе Зинаиды «На холмах Грузии…»; стискивая в руке английский нож, вспоминает пушкинского Алеко из «Цыган»; размышляя о смерти, вспоминает цитату из стихотворения Пушкина «Под небом голубым страны своей родной»; и даже чепец с лентами огненного цвета княгини - не что иное, как вероятное присутствие пушкинской старой графини из повести «Пиковая дама». Нужно обратить внимание на то, что пушкинский текст для главного героя – это не фон для переживаний, а переживание, не украшение чувств, а проявление чувств истинных. От условно романтического герой приходит к драматически реалистическому так же, как и Пушкин.
Морфология влюбленности главного героя выглядит как избавление от литературных стереотипов и надуманных образцов, изменяется даже манера повествования: из того, кто «запишет и прочтет», он превращается в автора-философа, познавшего и понявшего силу любви и безвозвратность смерти. Финал истории –это уже проявление романной, а не романтической традиции в литературе 19 века: вставная история о бедной старушке, умершей в нищете и взывающей к Господу «Отпусти мне грехи мои». Таким образом, чтение главного героя формирует личность глубокую, сильную вкупе с жизненными испытаниями, чувствами и страстями. Не случайным оказывается, что завершающей реминисценцией в финале повести в представлении образа главного героя становится его обращение к молитвенному слову: «Захотелось мне помолиться за нее, за отца – и за себя». В данном случае значимость и сила такого слова является отражением возвышения героя над собой прежним, не познавшим истинную силу чувств.
В образе героини, прекрасной Зинаиды, возлюбленной Владимира, сосредоточено женское мотивирующее начало. В поэтике заглавия повести «Первая любовь» ее присутствие очевидно, именно она становится «страстью» главного героя. Отношение к ней обозначено пылким юношеским интересом, любопытством молодости, желанием познать радость любви, но в этом отношении нет полной глубины, Владимир, скорее, поглощен собственными переживаниями. А вот для слушателей-читателей образ Зинаиды является объемным, значительным, законченным.
Если для идентификации образа главного героя книга, чтение являются маркерами его состояния, отношения к миру и человеку, то в образе Зинаиды доминантой становится сочинительство, а книга и чтение выполняют, скорее, фоновую роль. Так, в самом начале повести Зинаида появляется с книгой, которую она то «держит в руках», то «опускает», то «приподнимает». Книга в данном случае – это не объект для чтения, а объект динамических манипуляций героини, показывающий ее действия, книга только предмет, а не эстетический или культурологический объект.
Зинаида сама как будто не читает, но готова слушать сомнительного качества поэму Майданова со странным названием «Убийца», а потом, «чтобы очистить воздух», заставляет его читать стихи Пушкина, просит Владимира прочесть «На холмах Грузии…», имеет представлении о возможном несоответствии классицизма и романтизма, когда говорит о споре между своими поклонниками, имеет представление об эпиграмме, ямбе, читала, скорей всего, «Телеграф». Несоответствие предполагаемой поверхностности интересов Зинаиды, как правило, обнаруживается тогда, когда она проявляется в сочинительстве. Первая история, сочиненная ей, весьма странная, аккумулирующая в себе вакхические образы (песни, крики вакханок), романтические элегические прототипы (ночь, луна), словесные цветовые условности (белые цветы и одежды, золотые кольца, много золота, красные факелы, темные венки). Эта история, точнее, ее сюжетная схема как противопоставление поэме Майданова («Если б я была поэтом, я бы брала другие сюжеты»). Майданова, кстати, сочинительство Зинаиды не привлечет, он не одобрит ее творчество, но воспользоваться для написания лирического стихотворения ее мыслью пожелает, так и не сумев понять, что суть сюжета не изобразительно-выразительная, а смысловая. Но не только Майданов не услышит Зинаиду: молодой граф заговорит о Гюго, Майданов о Тонкошееве, Малевский о романтическом роде лирического стихотворения. Только Владимир, которому она уже дала «чужое», условно-литературное имя Вольдемар, почему-то подумает: «О! Она полюбила!». Именно он услышит ее, вместе с ней увидит облака, как пурпуровые паруса, и вновь отметит: «Она полюбила». Формирующееся в нем творческое начало любви находит отклик в «сочинительстве» Зинаиды, ее образность мышления дает возможность герою «прочесть» ее, а значит - услышать, понять.
Вторая история, придуманная Зинаидой, возникает в ситуации игры в фанты, таким образом как будто снижается ее значимость. История о королеве, ее красоте, желаниях, о предполагаемом возлюбленном, ожидающем ее появления в темном саду, желание потеряться в темноте сада – не есть отражение юношеского воображения, в этой сказочной сюжетности просматривается гендерно определенное желание женского счастья, избранности, любви, ожидания и … одиночества. Но ее опять никто не услышит. «Это выдумка?» - хитро спросит Малевский, а Зинаида, ощутив одиночество наяву, предложит играть в другую игру. Для нее несостоявшееся откровение - знак отстраненности, отчужденности от тех, с кем и кем она играет. Последняя, сочиненная ей история, показывает, что граница отчужденности становится абсолютной: она замужем за нелюбимым человеком, ее новое имя имеет какой-то театральный «привкус» (госпожа Дольская), внезапная смерть в родах. По всей видимости, такой финал истории Зинаиды – госпожи Дольской как предположение автором невозможности, невостребованности любви-страсти там, где нет рыцарей – героев, а есть сочинители плохих поэм, самовлюбленные молодые графы, обремененные придуманными обязательствами стареющие ловеласы. Мир стал тесен для продолжения творчества в любви, в слове – героиня покидает мир.
В повести есть любопытный эпизод, из которого мы узнаем о литературных пристрастиях избранника Зинаиды, отца Владимира Петровича: мы видим его, читающим своей жене ровным и звучным голосом фельетон из французского журнала, жена его не слушает. Казалось бы, незначительная детализация образа героя, но за этим - отсутствие всего того, что могло бы определить его счастье: фельетон вместо сказки о королеве, слушающая без внимания женщина вместо готовой отдать за него жизнь, французский бульварный журнал вместо большой книги, которую можно было сочинить с той, которая умеет сочинять.
Культурологический дискурс повести включает в себя чтение, сочинительство, книгу, но важное значение имеет то, как развивается в повести и маркируется в героях способность читать, выбирать книги для чтения, сочинять. Литературное начало становится способным отличить в человек истинное от ложного, придуманное от существующего, истинные чувства от «страстей». Владимир Петрович, прочитав записанное им, как и обещал, ни о чем не спрашивает слушающих, не ищет в их реакции ответы на свои вопросы: акт чтение объединяется таким образом с актом самовыражения, взросления сознания, нахождения главных ответов на главные вопросы для самого себя.