8. Глава о том, что такое литературная мистификация и под каким соусом её подают.
Будучи не очень искушённым человеком в вопросах истории литературы, я плотно засел за этот вопрос, дабы хоть как-то сократить своё отставание от поэтов всех мастей. Я штудировал античную поэтику и гомеровский гекзаметр, я залезал в дебри силлабо-тонических изысков, познавая поэзию 18 и 19 веков. Я переоткрыл для себя Пушкина, и он мне подарил несколько очень крутых подарков. Когда-нибудь я обязательно напишу про это отдельную книгу, потому что это не просто литература, это один из самых крутых детективов. Вот уж, вы скажете, только пусти козла (в смысле детектива) в огород, но именно свежий взгляд на замусоленный артефакт может рассказать о нём такое, о чём специалисты даже подумать не могли.
Понемногу я добрался до истории литературных мистификаций, когда те или иные авторы, по тем или иным причинам создавали себе литературных двойников и, меняя стиль своих произведений, наполняли литературный багаж своего призрака.
Алексей мне поведал о Черубине де Габриак и её литературном «отце» Волошине Максимилиане. Он рассказал мне как Ромен Гари, создав своего двойника-призрака Эмиля Ажара, дважды получил Гонкуровскую премию, которую автор может получить лишь единожды в жизни. Я узнал, как Борис Виан посмеялся над всеми под личиной Вернона Салливана и как потом провидение посмеялось над ним.
Таких примеров было очень много, я открывал для себя неведомую ранее жизнь литературы и понимал, что она таит в себе столько скелетов, что убийство невинного юноши можно было бы счесть мелким недоразумением, но именно работа над его раскрытием пока только и приносила мне деньги.
9. Глава, в которой я познакомлю вас с некоторыми героями.
Так как я не настоящий литератор, то мне простительно некоторое пренебрежение законами построения литературного произведения. В отличие от умудрённых опытом филологов и прочих членов всевозможных союзов писателей, я рассказываю занимательную историю. Но я прекрасно понимаю, что главным детективом в любой детективной истории является читатель. А посему, дам я для вас некоторые портреты героев моего рассказа, вдруг вы раньше меня сможете отгадать, кто убийца, а самое главное, что послужило причиной столь грубого нарушения нашего законодательства в сфере гарантии каждому индивиду права умереть своей смертью.
Итак, начну я с заказчика моего расследования. Борис Борисович – крепкий мужчина, с коротким ёжиком седых волос, гладковыбритый и самую малость надушенный дорогим парфюмом. Круглое лицо, маленькие уши и мясистый нос. Глаза водянисто-голубые и холодные. Говорит (как я уже отмечал) отрывистыми фразами. Безукоризненно-сидящий на нём костюм скорее всего пошит на заказ, сорочки с воротником под галстук и никогда под бабочку, туфли мягкие, как если бы у него были проблемы с пальцами ног. Сына очень любил, но при этом вовсе не одобрял его увлечением поэзией, деньгами снабжал в меру.
Алесей был вторым, кто пришёл в мою жизнь с началом этой истории. Почти никому не известный поэт из Сибири, учитель физики, земляк Бориса. Невысокий, но крайне ладно скроенный, имеет недюжинную силу, которую продемонстрировал, помогая мне передвинуть диван, когда оставался с ночёвкой у меня дома. Обладает чёрным поясом в Айкидо, и огромным багажом знаний в самых разных областях. Скромен, безотказен. По мере нашего знакомства охотно делится знаниями, но не склонен к обсуждению личных подробностей своей жизни.
А вот далее могла бы пойти речь о ярком балагане поэтов всех мастей, но к чему вам погружаться в это безумие. В процессе моего расследования я сформировал не очень длинный список лиц, с кем достаточно часто общался невинно убиенный Игорь. А в том, что он именно убиенный у меня сомнений не было (сомнения в невинности могло рассеять лишь раскрытие убийства), особенно после того, как его отец передал мне дневник, который вёл покойный. Ни единой строчки там не было о планах свести счёты с жизнью, наоборот в многословных экзерсисах Игорь писал о будущих выступлениях и планах замахнуться на большие формы в виде венка сонетов и поэмы о чём-то, чему названия он пока не придумал.
Из этого же дневника я узнал, что самым любимым сообществом его было так называемое ЛитВо, или Литературные Воскресенья. В отличие от множества литературных тусовок, которые не брезговали подвалами, пивняками и низкопробными барами эти ребята собирались исключительно в приличных местах, отбор выступающих проводили в два этапа, никогда не перегружали концерт чтецами, делая упор на эстетике. Главными в этом сообществе были Савл Беллинсгаузен и Елена Лефт. Более непохожих людей и представить-то было сложно, но каким-то чудом движение ЛитВо существовало и не просто существовало, а привлекало в свои ряды новых участников. Среди постоянной тусовки были весьма интересные фигуры, такие как Юлля Нихтманнен – прекрасная блондинка с крайне оппозиционными взглядами, чья поэзия была пронизана политикой и лесбийским сексом. Был поэт-трибун Игорь Волгин, который с лёгкостью, поражающей воображение, читал свои пародии на Маяковского, самого Маяковского, и ещё парочку стихов, которые через короткий срок даже я знал наизусть. Был тонкий лирик Радоцвет Ухов, который, не взирая на свой крайне мрачный наряд (никогда я не видел оного иначе чем в чёрном), читал поразительно светлые стихи. Яркой звездой этой тусовки была юная Марья Яблочкина, которая прекрасно читала монологи из всевозможных произведений. Столько пафосного трагизма было в ней, столько неутолённой жертвенности, что я каждый раз приходил в недоумение, как это всё уместилось в совершеннейшем ребёнке.
Ну и, нельзя не упомянуть двух поэтических спортсменов, оные появлялись то тут, то там в качестве свободных электронов. Один был велосипедист и носил зычную фамилию Твердохлебов. Каждое его явление сопровождалось мини спектаклем, то в велосипедках, то с голым торсом, он врывался в помещение и заполнял его своей фигурой. Впрочем, я так ни единого раза и не услышал его стихов, не исключено, что мне повезло.
Второй из этой парочки был бегун. Неопределённый возраст его особенно подчёркивали крашенные патлы, он всегда был слегка запыхавшимся, как будто отмахал полумарафон. Он-то свои стихи читал, но не могу сказать, чтобы я запомнил из них хотя бы строчку. Звали его Олгерд Пастухов.
Ну, на этом я пока прервусь, дабы у вас мои дорогие читатели было время подумать, кто все эти люди и могли ли они поспособствовать бедному Игорю с уходом к праотцам.
10. Глава, в которой мы на время отвлечёмся от расследования.
Иногда, в смысле, редко, то есть время от времени, без каких-то намёков на регулярность мне снится сон. Сюжет его всегда разный, но в нём присутствует дорога, а если точнее тротуар возле моей старой школы. Возле той самой школы, где я пошёл в первый класс, где узнал и прожил самые первые уроки жизни, которую потом худо-бедно закончил и о которой если и вспоминал, то не иначе как потому, что она постоянно маячила перед моими глазами (особенности маленького города). На уроках физкультуры по этому самому тротуару мы бегали стометровку. Я бегал довольно-таки сносно. Хорошо, прямо скажем, бегал. Быстро. Нравилось мне это чувство, когда ты бежишь, а соперник отстаёт и это придаёт тебе ещё больше сил, и вот ты уже почти летишь радостный и счастливый. И свидетели твоего победного бега противник твой, учитель, да старые тополя под чьей тенью и несёшься ты быстрой пулей.
Однажды, в далёкой Испании я увидел карусель. Нет-нет, она вовсе не была похожа на наши советские карусели. Словно маленький дворец сказочных чудес она сияла огнями, разноцветные балдахины укрывали катающихся от палящих лучей вечернего испанского солнца, да-да в Испании солнце и вечером полно южного жара. И прекрасные благородные кони мчались по кругу, а взрослые и дети смеялись и гремела музыка. Я смотрел на эту карусель и вдруг вся жизнь мне представилась этаким бегом по кругу за какой-то неведомой целью, и чем быстрей я бежал за ней, тем всё более далёкой была она, а вокруг смеялись люди и тоже гремела музыка, только вот радости не было, не было того самого безоговорочного счастья, что ты обогнал своего соперника и сейчас жизнь преподнесёт тебе самый ценный свой приз. Каждый вечер из всех восьми дней, отпущенных мне на отпуск, я приходил к этой карусели и смотрел на неё. И всё казалось мне, что ещё немного и я узнаю секрет, как выйти из этого вечного круга, круга погони за сиюминутными благами, за тщеславными целями, за призрачным счастьем обретения смысла жизни. Но ответа я так и не узнал.
И вот, когда уже почти позабылись мои школьные успехи на стометровке, когда стёрлись из памяти лица мчащихся на карусели в далёкой Испании людей, пришёл в мою жизнь человек и своим странным предложением изменил её кардинально. И каким-то непостижимым образом в эту мою новую жизнь вернулись счастье и радость бега за соперником, за умным и опасным соперником.
Наверное, именно поэтому иногда, время от времени, не то чтобы часто, скажем честно, изредка мне снится сон, как я бегу под сенью тополей и нет никого, кто может сравниться со мной в скорости бега.
11. Глава о том, как важно изучать творчество жертвы, особенно, если ты детектив.
Время имеет странное свойство растягиваться и сжиматься в моменты, когда от него ожидаешь прямо противоположного. Скажем, сидите вы в кафе у залива в самом начале сентября. И тепло на улице, и солнышко ещё очень ласковое, и чайки устраивают свой гвалт на самой границе слуха, и шелест волны по песчаному берегу успокаивает лучше любого терапевта. А в бокале у вас красное сухое вино, а на тарелке перед вами сочный стейк. И совсем спешить некуда, потому что уже вы находитесь в самом подходящем месте, и приятная беседа с образованным человеком существенно расширяет ваши интеллектуальные горизонты, ан глядь, а уж поздний вечер, и кафе вот-вот закроется, и нетерпеливые официанты уже многозначительно гремят посудой и уже начинают переворачивать стулья на отдалённых от вас столиках. Хотелось пролонгации кайфа, так нет. А бывает и наоборот, назначена у тебя встреча с красивой брюнеткой, и время назначено с точностью до минуты, потому как известна тебе её пунктуальность, и ты в минутной готовности, а время еле ползёт, и ты успеваешь сто раз поменять предполагаемое начало разговора, откладываешь одни аргументы, достаёшь из пыльной кладовой другие, видишь их нестройную несостоятельность и ищешь новые, а время тянется, чем с каждой минутой отбирает у тебя уверенность, что каждое слово, что ты заготовил, верное.
Сегодня был именно первый случай. Мы общались с Алексеем, сидя за столиком открытой террасы ресторана Ель. И всё вокруг нас было пронизано красотою первых сентябрьских деньков, а мы составляли план, как мне продолжить своё внедрение в поэтический мир Петербурга. Какое сообщество для главного старта выбрать, какие стихи прочитать, с какой отдачей, чтобы не показать всем, что я прошёл некоторую подготовку. Признаться, я чувствовал себя не столько детективом, сколько актёром, готовящимся к самой важной своей роли. Опыта серьёзных выступлений не было ни у меня, ни у Алексея, но понимание необходимостей присутствовало у обоих. Не даром же я так продуктивно поработал, вживаясь в литературный истеблишмент. В какой-то момент я спросил своего напарника, а не осталось ли от Игоря (той самой жертвы, если кто забыл) тетрадей с текстами. Почему-то мне пришло в голову самому покопаться в его стихах, уж и не знаю, что я в тот момент хотел в них обнаружить. Прозрение детектива, назовём это так, за неимением другого объяснения.
Лёгкое замешательство Алексея в ответ на столь простую просьбу я отнёс на счёт его недоверия к моим способностям вынести из записей жертвы какую-то полезную информацию. Впрочем, никаким образом он этого не дал мне понять и пообещал завра же передать мне все записи, что сможет отыскать среди вещей Игоря.
Как я уже говорил, вечер стремительно нёсся к закрытию уютного ресторана, следовало не медлить со стейком.
12. Глава о том, что между строк подчас содержится больше информации, чем в самих строках.
И правда, а чего это я ожидал увидеть в стихах жертвы? Сидел два вечера подряд и вдумчиво перечитывал все те 16 стихотворений, что оставил после себя Игорь. Аккуратная тетрадь, ровный почерк, столь ровный, как если бы автор боялся выйти за границы строки. Педант, подумалось мне. Это следовало проверить, потому что малейшее отклонение от генеральной линии педантизма, могло бы стать подсказкой для меня. Стихи были просты и безыскусны. Про Питер, о протесте против системы (столь модная темя среди детей вполне благополучных родителей), про любовь к какой-то Ире, но это было скорее отголоском старых отношений. Каждое стихотворение имело название и вот тут мне показалось, что я что-то нащупал. Странным образом название не вязалось с самим текстом, ну абсолютно. Как если бы названия приписал некто, кто вовсе не читал стихотворение. Вот предположим, стихотворение о Питере и всё в нём о том, как мрачен и прекрасен этот город, как он пьёт соки из своих обожателей безжалостно и неумолимо. А стихотворение называлось при этом Бабочка. Или вот, скажем, пишет Игорь о любви, о том, что воздуха без любимой ему не хватает, что звёзды прячутся за тучи, что листва не шепчет ему своих песен, а название у этой лирики – Ножи.
Очень странным я это счёл. Можно сказать, что этот момент поцарапал меня и некоторое время размышления о нём саднили как царапина, которая не желает заживать.
То тут, то там в стихах попадались намёки на некие тайны, но ничего конкретного не упоминалось. Как если бы юноша, приобщившись к некому секрету, интриговал, не сознавая, впрочем, с какими именно секретами он столкнулся.
Прелюбопытным делом оказалось это моё чтение. Вечером второго дня, когда над горизонтом повис бордово-малиновый плащ закатного светила, я обратил внимание на мотылька, что в исступлении бился о стекло фонаря, который освещал узкие улочки посёлка, в котором я жил, и призрачное дуновение разгадки этого ребуса впервые пробежало холодком по моей спине.