Наконец Василий напомнил, для чего «мы тут все собрались» и предложил перейти к прочистке Котика.
Из множества высказывания о ней до Василия всем неприятно отпечаталась своей «резкостью» небольшая ремарка Галки о том, что она «обидчивая». Котик так заинтересовалась, что даже переспросила, чем это подтверждается и в чем проявляется. Галка, не смутясь, рассказала, что сама была свидетелем пары таких случаев, когда та обижалась, но старалась не показать виду или даже «сама не замечала этого».
Уже была готова вспыхнуть дискуссия по поводу того, можно ли «обидеться и не заметить этого», но Василий напомнил о том, что он еще не высказался и развернул свой «заветный» блокнотик.
В полутемном кильдиме повисла напряженная тишина. Котик подобралась на стуле и остановила взгляд слегка подведенных небольших глаз на Василии.
- Ну что - поехали?.. – слегка откашлявшись, начал тот. - Иванна, ты будь готова, потому что я долго готовился и хочу сказать тебе то, что накопилось за все семь лет, что я тебя знаю…
Он какое-то время прокашливался, прочищая себе горло и, положив, наконец, блокнот себе на колени, начал:
- Начнем, пожалуй, с твоего возвращения. Знаешь, в чем твоя главная ошибка?.. Ты как-то сказала, что вернулась в Двадцатую, как в знакомое тихое болотце, где все тебе знакомо и привычно. Так вот – знаешь в чем твоя ошибка?.. – Василий еще раз повторил вопрос, не заметив этого. Котик не выражала никаких эмоций… – В том, что на самом деле, ты уходила из болотца, а вернулась ты уже не в болотце, а в Главную Школу России!..
Василий заметил мимолетную ухмылку на лице Котика и чуть нахмурился.
- Ты не заметила этой перемены, и в этом, на мой взгляд, источник многих недоразумений твоих сейчас – в том числе с учителями…. Произошло то, чего я боялся и что ожидал. Вместо того, чтобы бороться за Главную Школу России, ты стала бороться за восстановление своего авторитета, за возрождение того, что уже умерло или умирает и к чему не стоит возвращаться…. Но к современным проблемам мы еще вернемся. А пока заглянем пораньше….
Василий действительно вновь заглянул в свой заветный синий блокнотик…
- Вообще, знаешь, в чем еще твоя проблема, профессиональная как бы – в том, что ты никогда по-серьезному не работала учителем. Ты пришла и почти сразу стала замом директора, и ты по большому счету не можешь понять трудности и проблемы тех же самых классных руководителей, которыми взялась руководить…. И я, кстати, так и не уверен, учитель ли ты вообще. Поэтому и предлагал тебе вернуться из декрета не обратно на зама, а поработать простым учителем…
Василий действительно говорил об этом Котику перед ее возвращением, чем на самом деле сильно обидел…
- Ты знаешь, мне кажется, что в этом источник твоего… как бы не то что высокомерия, а как бы это сказать?.. Неправильно выстроенных ценностей, что ли… Тебе кажется, что быть учителем это, ну если не отстой, то как бы недостойно тебя… Ты, типа достойна большего…. А на самом деле – нет ничего выше учителя!.. (Василий оттенил слова «вдохновенным произнесением».) Ну, просто в природе нет!.. Потому что только учитель соприкасается с детьми, в его руках самое главное – детские души…. А все остальное – завучи, директора, я уже не говорю о всяких там работниках управления, министрах – это все отстой на самом деле!..
Василий остановился чуть передохнуть и немного вгляделся в Котика. Но та словно замерла – как окаменела. Кажется, только небольшие ее глазки были сощурены чуть сильнее обычного.
- А теперь к еще более глубокому…
Василий вздохнул, как будто готовился выполнить тяжелую, но необходимую работу…
- Это наверно все-таки точнее всего будет назвать – природный эгоизм. Ты людей воспринимаешь, как своеобразные затычки, которые призваны оберегать твой покой. Причем разные люди служат затычками для разных целей. Кто-то у тебя затычка от одиночества, кто-то от страха, кто-то от других неприятностей жизни. По работе у тебя похожая ситуация. Я, например, тоже долгое время служил тебе некоей такой затычкой, когда сидел с тобой на дискотеках, когда общался вместо тебя с неприятными для тебя людьми…. Вот, Ленка – для тебя тоже затычка, может быть, от самого мучительного для тебя – от холода одиночества…
В этот момент Котик бросила моментальный взгляд на Ложкину и сразу же вернулась обратно на лицо Василия. В ее облике и выражении лица появилось что-то новое – более напряженное и суровое, а между бровей прорезалась неровная морщинка.
- Ну и, наконец, третье… Мне кажется, тебе уже давно пора прекратить поиск своего мужчины. Ты почти каждого мужчину тестируешь на то, а не мог ли он быть твоим мужем…. Начиная со Штокмана – помнишь, был у тебя такой ученичек в первый год твоей работы?.. Я помню, ты вздыхала, что видишь его в будущем хорошим мужем…. И заканчивая мной…
При этих словам заерзала на стуле Ниловна. Хотела что-то сказать, но сдержалась – что, в общем-то, на нее было совсем не похоже.
- Я помню, несколько лет тому назад, - продолжил далее «обличения» Василий, - крутился вокруг тебя какой-то военный. Приезжал несколько раз за тобой, и вы куда-то уезжали… Я, конечно, не знаю, изменяла ли ты с ним своему мужу и сколько раз…. Но как–то ты обмолвилась, что у каждого есть свой скелет в шкафу…. Я думаю, что как раз по этому поводу…. И если это так, если действительно в твоем влагалище елозил его член, то на самом деле - это не скелет в шкафу, а самая настоящая катастрофа!.. Фактически, изменив мужу, ты убила свою собственную семью, и вы сейчас живете внутри разлагающегося трупа, который только по видимости называется семьей…. И напрасно ты думаешь, что все уже быльем поросло, что скелет в шкафу уже рассыпался от давности…. Рано или поздно это обязательно выпадет оттуда и ударит, и самое страшное, что может даже не только тебя, но и твоего ребенка…
Василий еще раз взглянул на Котика и теперь уже явно заметил перемены в ее внешнем облике. Всем своим видом она походила на замершую, нахохлившуюся в ожидании смертельной опасности птицу. Даже по-новой перекрашенные в какой-то голубоватый цвет прядки волос в ее небрежной прическе неуловимо напоминали чуть оттопыренные от угрозы перья…
- И здесь даже церковного покаяния недостаточно. Ты должна сама прийти к мужу и признаться ему во всем. И если он выгонит тебя из дома как подгулявшую сучку, то это будет вполне достойное тебе наказание…. И тогда тебе придется начать все сначала – и это будет испытанием твоего человеческого достоинства и проверкой, чего ты на самом деле стоишь…. Ну все, я закончил…
Какое-то время все сидели молча, как будто чем-то подавленные или даже раздавленные. Как ни пытался Максим Петрович как-то «развлечь» всех, переведя разговор на «отвлеченные» темы, в частности, вернувшись к «одиночеству» - мол, даже сегодняшнее обсуждение Котика – это пример того, как одни «одиночества» пытаются понять другое «одиночество», народ стал расходиться все с тем же «подавленным» чувством. Первая ушла Ниловна, сказав, что масовка, благодаря Василию, превратилась в «бюро похоронных услуг». А за ней потянулись и другие.
Когда, одевшись, Максим Петрович заглянул в кабинет к Котику, чтобы позвать Василия (столы организаторов стояли в кабинете у зама по воспитательной работе), он увидел, что откинувшаяся на вращающемся кресле Котик сидит с поднятой вверх головой с таким «диким» выражением лица, которое он вообще никогда у нее не видел. А Василий напряженно подавшись вперед за своим столом что-то горячо ей втолковывает…. Максим Петрович хотел, было, спросить Василия, идет ли он домой, но, поняв что он здесь сейчас «очень не вовремя», просто поднял руку – мол, «я ничего» - и ретировался, осторожно прикрыв за собой дверь.
Петрович действительно попал на пик «яростной пикировки». Он уже пропустил момент, когда Котик обвинила Василия в том, что тот намеренно «облил ее грязью» по поводу «воображаемой» измены, чтобы унизить перед всеми, а сейчас речь шла о самом остром пункте разногласий – ее отношений с Ложкиной…
- Ты меня обвиняешь в том, что это я разрушил ваши отношения, но я не мог этого сделать по определению. Нельзя разрушить то, что крепко и нерушимо, нарушить какими-то словами, пусть даже самыми острыми. Если бы ваши отношения были действительно по-настоящему дружескими, вы бы просто рассмеялись обе мне в глаза, когда я разглагольствовал о сеньорах и вассалах…. А если после этих слов между вами что-то обрушилось, то значит, там уже было что-то гнилое. Я как бы просто вскрыл гнойник, который уже нарывал, который рано ли поздно, но прорвался….
- Да, Поделам, ты действительно влез с ножом только не в гнойник, а в самое дорогое, что у меня было…. Влез и покромсал там не потому, что тебя об этом кто-то просил – вскрывать какие-то гнойники…. А просто потому, что тебе было интересно: ну-ка – дай-ка попробую! А не разойдутся ли они?.. Что-то они слишком уж хорошо дружат… Скотина ты просто – вот ты кто! Хитрая и коварная скотина!.. Которая ради своего грязного любопытства готова влезть в самое святое и нагадить там…
Котик говорила это, глядя в навесной потолок своего кабинета, в котором в одном углу уже успела отстать после недавнего капремонта алебастровая панелька. Говорила спокойно, как бы рассуждая сама с собой, но лицо ее действительно выражало страдание, причем такое, что Василий, не обращая внимание на «оскорбления», с новым жаром принялся ее «утешать». Точнее, ему казалось, что он ее пытается утешить, на самом деле это больше походило на самозащиту и самооправдание…
- Нет, не ради этого!.. Не ради!.. Я действительно видел, что в ваших отношениях есть что-то ненормальное. Когда Ленка вьется вокруг тебя, а ты ей отдаешь команды…
- Какие команды, Поделам!?.. Что ты несешь? Ты видишь только поверхностность, только микрон из наших отношений и делаешь свои грязные идиотские выводы!.. Ты знаешь, что когда она заболела, то я не отходила от нее. Когда у нее были проблемы с Масиком (ребенок), я к ней даже приезжала и оставалась на ночь… Что ты знаешь!?.. Да что ты знаешь!?..
Она крутанулась на кресле, и Василий увидел, как в ее «остановившихся» глазах мимолетным отблеском сверкнули слезы.
- Она мне была…. Да, она была мне, может быть, самым дорогим человеком. Я даже знала, я была уверена, что если даже у меня будут проблемы с мужем – он ли меня бросит, я ли от него уйду – Ленка меня никогда не оставит. Она мне была как родной человек – не друг, она мне была больше, чем друг…
- Вот, ты сама сейчас сказала…. – не сдавался Василий, - вы были как родные люди, как родственники – а это ненормально. Это ненормально для дружеских отношений. Да и вообще ненормально, когда изначально чужие люди становятся родственниками. Они должны становиться друзьями. Потому что в дружбе, в настоящей дружбе – обе стороны равны изначально. А в родственных отношениях такого не может быть по определению. Там всегда кто-то старший, а кто-то младший - если это не единоутробные близнецы – кто-то сверху, а кто-то снизу…. Вот ты и была, сама не замечая того, все время сверху. И Ленке это надоело…. Надоели эти постоянные прогибы перед тобой, которые ты воспринимала как само собой разумеющееся…
- Да, Поделам, - прервала его Котик и повернулась к нему, слегка выпрямившись в кресле, - ты хитрый манипулятор… Ты все правильно настроил и подстроил. Ты хорошо убедил Ленку в том, что она моя шестерка…. Нет, как ты выразился?.. Затычка!.. Да, затычка… Я заметила, как она была довольна, как удовлетворенно посмотрела на меня, когда ты об этом говорил…. Но запомни – тебе воздастся!..
Котик не просто выпрямилась в кресле, а наклонилась по направлению к Василию и вытянула к нему руку. При этом все лицо ее как бы заострилось от гнева и негодования:
- Кайся! Иди и кайся!.. Знай, что нет более тяжкого греха, чем рвать, грубо рвать отношения людей и их сердца!.. И не смей мне больше никогда говорить о Боге, о Христе!.. Знай: ты – самый большой грешник!.. Тебе теперь до конца жизни искупать все, что ты натворил…. Все – иди!.. Я больше не хочу тебя слышать и видеть!..
Василий ушел, оставив в кабинете Котика в той же «прострации», в какой ее увидел и Борюн. После ухода Василия она еще полчала просто лежала в своем кресле, время от времени закрывая глаза и морщась от внутренней боли, искривлявшей ей тонкие, покусанные изнутри губы. Все черты ее небольшого, прежде приятного и гармоничного лица, как бы «разбалансировались» и утратили единое общее выражение. И каждая часть лица как бы отдельно выражала свою «меру скорби». Даже небольшой слегка вздернутый носик то и дело трепетал крыльями ноздрей, с трудом пропуская в себя и выпуская вдыхаемый и выдыхаемый воздух.
Наконец Котик как бы с усилием встряхнулась, наклонилась над письменным столом, что-то быстро написала в своем ежедневнике и перевернула страницу. Затем, немного посмотрев в запорошенное морозным пухом окошко на сизые, синеющие в наступившей темноте крыши близлежащих домов, быстро собралась и ушла.
На перевернутой странице следующего дня было написано: «Позвонить маме». Котик всегда к ней обращалась «в минуту жизни трудную».
(продолжение следует - здесь)
начало главы - здесь
начало романа - здесь