... О какие были б мы счастливые, если б нас убили на войне...
Этот и другие материалы есть в видеоформате вот здесь: https://www.youtube.com/user/kalpidy
Здравствуйте, я Виталий Кальпиди и сегодняшний мой монолог называется «Брильянтовая гибель, или … о какие были б мы счастливыми, если б нас убили на войне…»
Только два праздника я считаю для себя таковыми: Новый год и День Победы.
Скоро 9 мая. И это, как ни крути, причина, чтобы наконец-то рассказать о том, что в этот день я всегда, переполнившись торжеством и скорбью, вдруг срываюсь в болото стыда, диковатой гордости, за которой маячит как ни странно несуществующей пока ещё надежда.
А теперь обо всё по порядку?
Начальное и до сих пор самое сильнейшее влияние на меня оказали стихи, написанные молодыми русскими поэтами накануне 2-й мировой войны.
Вот например, это:
Всю жизнь любил он рисовать войну.
Беззвездной ночью наскочив на мину,
Он вместе с кораблем пошел ко дну,
Не дописав последнюю картину.
Всю жизнь лечиться люди шли к нему,
Всю жизнь он смерть преследовал жестоко
И умер, сам привив себе чуму,
Последний опыт кончив раньше срока.
Это всем известные стихи Константина Симонова. Правда, не все знают, что речь в последней строфе идет об Абрама Львовича Берлина (1903-1939). Действительно, Всю жизнь он боролся со страшной болезнью – чумой. Последним полем битвы для него стала Москва, где в конце 1930-х годов могла разразиться эпидемия. Вместе с Берлин вакцину ввели себе его коллеги доктора Коробкова и Тумановский. Двое последних остались живы а Берлин и доктор Горелик, который и диагностировал легочную чуму и один ухаживал за Берлином погибли. Еще не отойдя от шока, насколько близко стихи, до тех пор воспринимавшиеся мной умозрительно, сошлись с жизнью, я прочел решающее для себя стихотворение – Симонова «Письмо женщине из Вычуга». Ни один текст никогда так не действовал и уже не подействует на меня, как он. Даже обожаемый Пастернак, сочинявший мироздание на коленке у себя в Переделкино, даже Цветаева, оргазмирующая античными трагедиями, не говоря о Мандельштаме, заселившем своими хордовыми строками лужи, оставшиеся от акмеизма – нервно курят свои похитоски далеко в стороне от приступов почти удушья, которые скручивают мой кадык уже на пятой строфе симоновского текста. Это стихи – были отповедью, переходящей в Проповедь. На их фоне культовое «Жди меня» – лишь молитва. Ведь понятно же, что «Жди меня» – не послание любимой. Это именно молитва, которую люди сами сочиняют, потрясенные страхом и одиночеством. Именно тогда я выяснил, что все стихи делятся на Проповеди, Молитвы, Гимны и Покаяния.
Помню сборник «Строки, рожденные в бою», твердый переплет которого развалился от перечитывания. Но тогда я уже понимал, что с названием у этой книги что-то не так. Это были строки, не рожденные в бою, а породившие бой. Восклицательный знак. Потому что в этой книге явственно встало во весь рост первое настоящее поколение советских людей. Оно было первым и последним. И ошарашенный, не видя его и не зная о нем, я услышал его ГОЛОС. И этого мне хватило.
Фраза из предисловия, что Майоров, Коган, Кульчицкий – совесть поколения не впечатляла даже своей банальной убогостью. Не взирая на действительную этимологию слова «Совесть» я-то понимал, что совесть – это со-весть, связь с вестью, Благой или нет – это меня мало волновало... Значит, эти поэты были вестниками. Именно так – вестники нового мира, о которых Андрей Платонов обреченно сказал:
«Есть такая версия, что Новый мир реально существует, поскольку есть поколение искренне думающих и действующих в плане ортодоксии, в плане оживленного «плаката» — но он локален, этот мир, он местный, как географическая страна наряду с другими странами, другими мирами. Всемирным, универсально-историческим этот новый мир не будет и быть не может...»
Мне кажется, первой большой ошибкой думать об этих парнях с высоты исторического закона и из глубины исторической правоты. По той причине, что все законы истории – ошибочны, а правота её убога и бездарна. И вообще никакой истории не существует, пока она не закончена. Но еще большая ошибка – это танцевать с плебейским бубном скорби вокруг ранней гибели талантливых, гениальных и каких там еще поэтов. Своей жизни и своей гибелью они исчерпали смысл своего поколения, переведя, его уязвимость в разряд аксиомы.
Перед нами совсем не жертвы. Разве это слова жертвы:
Есть в голосе моем звучание металла.
Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.
Не всё умрет. Не всё войдет в каталог.
Но только пусть под именем моим
Потомок различит в архивном хламе
Кусок горячей, верной нам земли,
Где мы прошли с обугленными ртами
И мужество, как знамя, пронесли.
Мы жгли костры и вспять пускали реки.
Нам не хватало неба и воды.
Упрямой жизни в каждом человеке
Железом обозначены следы –
Так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы — спросите жен!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображен.
Мы были высоки, русоволосы,
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы...
Обычно здесь останавливают цитату и начинают камлания: ах, не долюбили, ох не докурили... Но это всего лишь треть стихотворения «Мы», там есть дальше:
И шли вперед, и падали, и, еле
В обмотках грубых ноги волоча,
Мы видели, как женщины глядели
На нашего шального трубача.
А тот трубил, мир ни во что не ставя
(Ремень сползал с покатого плеча),
Он тоже дома женщину оставил,
Не оглянувшись даже сгоряча.
Был камень тверд, уступы каменисты,
Почти со всех сторон окружены,
Глядели вверх – и небо было чисто,
Как светлый лоб оставленной жены.
Или это – уже у Павла Когана:
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
Мы были всякими. Но, мучась,
Мы понимали: в наши дни
Нам выпала такая участь,
Что пусть завидуют они.
И пусть я покажусь им узким
И их всесветность оскорблю,
Я – патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю,
И где еще найдешь такие
Березы, как в моем краю!
Я б сдох, как пес, от ностальгии
В любом кокосовом раю
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.
Причем тут Ганг и Англия? Да при том, чтобы победила Земшарная республика советов, нужно будет воевать с англо-саксами, а как иначе уконтропупить их колониальную империю. Правда, сначала придется схлестнуться с фашизмом:
Мальчишки в довоенных валенках,
оглохшие от грома труб,
восторженные, злые, маленькие,
простуженные на ветру.
Когда-нибудь в пятидесятых
художники от мук сопреют,
пока они изобразят их,
погибших возле речки Шпрее...
Не стоит даже удивляться постоянно прорывающимся этих пророчества из 1938, 1939 годов. Потому что эти парни были точнее истории, умнее своего века, и выше своей судьбы, не говоря уже о биографии.
А тем временем Андрей Платонов:
«У меня есть догадка, может, наивная и романтичная излишне, о том, что к началу войны подросло лучшее поколение за всю нашу послеоктябрьскую историю. Возросшее на идеях всемирного коммунистического братства, и уверенности, что их страна — авангард человечества, однако не пережившее еще трагического зазора между благородными этими заветами и сплошь и рядом варварским их воплощением, разве что начавшее догадываться о нем отчасти… Бессребренники, книгочеи, романтики убежденные, что коммунизм не за горами...»
Конечно, не за горами! Вот что пишет Михаил Кульчицкий:
Уже опять к границам сизым
составы тайные идут,
и коммунизм опять так близок —
как в девятнадцатом году.
А туча виснет. Слава ей
Не будет синим ртом пропета.
Бывает даже у коней
В бою предчувствие победы...
Наперевес с железом сизым
И я на проволку пойду,
И коммунизм опять так близок,
Как в девятнадцатом году.
Конечно книгочеи и романтики, только вот как и что они читали, и вот как они якобы романтически грезили...
Арон Копштейн:
Да, каждый стал расчетливым и горьким:
Встречаемся мы редко, второпях,
И спорим о портянках и махорке,
Как прежде о лирических стихах.
Но дружбы, может быть, другой не надо,
Чем эта, возникавшая в пургу,
Когда усталый Николай Отрада
Читал мне Пастернака на бегу.
Дорога шла в навалах диабаза,
И в маскхалатах мы сливались с ней,
И путано-восторженные фразы
Восторженней звучали и ясней!
Дорога шла почти как поединок,
И в схватке белых сумерек и тьмы
Мы проходили тысячи тропинок,
Но мирозданья не топтали мы.
Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.
А над землянкой медленный дымок.
«И вечный бой. Покой нам только снится…»
Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.
Не знаю, надо ли писать здесь, что 3 марта 1940 года Арон Копштейн погиб на озере Суо-Ярви пытаясь вытащить с поля боя тело убитого друга поэта Николая Отрады.
О Войне можно говорить, что она справедливая или не справедливая, праведная или грязная. Говорить можно, но только либо до того, как она началась, или уже после того, как она закончилась. А так это война, на которой просто и зряшно погибают люди. Просто и зряшно. Но эти ребята погибли не зря. Они были неподражаемы и практически уже бесчеловечны. Относитесь к этом эпитету – как хотите. Послевоенные писатели и главное кинематографисты, те, кто вернулись с фронта, совершили чудо: они смогли собрать в кучу разорванное тело нации, смогли склеить практически испепеленную душу народа и вставить, вбить как лом вместо позвоночника – ледяной миф о Великий победе, о Великом спасение человечества, скрыв всю мерзость и губительность любой большой войны. Это была победа истины искусства над правдой жизни. Но эти ребята умерли не за искусство. В том-то всё и дело.
Думать, что перед нами какие-то романтические юноши, высекающие горящие письмена на имперских скрижалях – дикость. У Кульчицкого репрессирован отец. У Смоленского – он – расстрелян. У Всеволода Багрицкого – мать. Это люди испытали грех отречение от кровной вражды во имя единства крови. Я ужасные вещи говорю, и вообще не слушайте, что я говорю конкретно, слушайте, что я говорю неконкретно. Перед нами люди уже сотворившие свою культуру и переросшие ее своим пафосом (потому что, если у поколения нет своего пафоса – это не поколение, а раздробленное население). Вот он этот пафос...
Борис Смоленский:
Ночной экспресс
Ночной экспресс бессонным оком
Проглянет хмуро и помчит,
Хлестнув струей горящих окон
По черной спутанной ночи.
И задохнется, и погонит,
Закинув голову, сопя,
Швыряя вверх и вниз вагоны,
За стыком — стыки, и опять
С досады взвоет и без счета
Листает полустанки, стык
За стыком, стык за стыком, к черту
Послав постылые посты…
Мосты ударам грудь подставят,
Чтоб на секунду прорыдать
И сгинуть в темени… И стая
Бросает сразу провода.
И – в тучи, и в шальном размахе
Им ужас леденит висок,
И сосны – в стороны, и в страхе,
Чтоб не попасть под колесо…
И ночь бежит в траве по пояс,
Скорей, но вот белеет мгла –
И ночь бросается под поезд,
Когда уже изнемогла…
И как же мне, дорогой мчась с ним
Под ошалелою луной,
Не захлебнуться этим счастьем,
Апрелем, ширью и весной…
Я обязательно должен взять на себя грех и сказать, что среди них были поэты, кто погиб абсолютно зря. Ибо это была чужая им война. Они были предназначены другой жизни. То есть представьте, что в окопе двое, обоих накрывает миной. Так вот один погиб не зря, а другой зря. Вот так зря был убит ВЛАДИМИР ЩИРОВСКИЙ. Он родился в 1909 году в Москве. Он был сыном сенатора в отставке. Стихи начал писать рано.
В 1926 году поступил в Ленинградский университет, однако проучился там недолго, так как вскоре был исключен «за сокрытие соцпроисхождения». После этого работал сварщиком на строительстве Балтийского вокзала. Дважды был арестован. Переписывался с В. Пастернаком, бывал в гостях у радушного Волошиным. При жизни В. Щировского ни одно из его стихотворений света не увидело.
В июле 1941 года Владимир Щировскнй был призван в армию, тяжело ранен в одном из первых боев под Геничевском, погиб в результате прямого попадания авиабомбы в машину с ранеными. Многие его стихи, а также переписка погибли в Керчи во время войны.
...Квартира снов, где сумерки так тонки,
Где царствуют в душистой тишине
Шкафы, портреты, шляпные картонки…
О, вещи, надоевшие зане.
Да, жизнь звучала бурно, горько, звонко,
Но смерть близка и ныне нужно мне
Вскормить собаку, воспитать ребенка
Иль быть убитым на чужой войне...
«Вчера я умер, и меня…»
Вчера я умер, и меня
Старухи чинно обмывали,
Потом – толпа, и в душном зале
Блистали капельки огня.
И было очень тошно мне
Взирать на смертный мой декорум,
Внимать безмерно глупым спорам
О некой божеской стране.
И становился страшным зал
От пенья, ладана и плача…
И если б мог, я б вам сказал,
Что смерть свершается иначе…
Но мчалось солнце, шла весна,
Звенели деньги, пели люди,
И отходили от окна,
Случайно вспомнив о простуде.
Сквозь запотевшее стекло
Вбегал апрель крылатой ланью,
А в это время утекло
Мое посмертное сознанье.
И друг мой надевал пальто,
И день был светел, светел, светел…
И как я перешел в ничто –
Никто, конечно, не заметил.
Владимир Щировский скорей всего погиб совершенно зря. Для поколения лейтенантов Он был не свой, но он был наш. И это – решающе. Стихи его изданы. Читайте их пожалуйста, если еще не знаете.
Не знаю, надо ли п, что 3 марта 1940 года Арон Копштейн погиб на озере Суо-Ярви пытаясь вытащить с поля боя тело убитого друга поэта Николая Отрады.
С фразой «погиб зря» – наверное еще можно смириться. Но вот что делать с фразой – «Выжили зря...» Это же точно – кощунство. Каково это перескочить с центрифуги своего поколения на транспортер своего века? Но и об этом надо сказать, потому что об этом надо знать.
***
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но все же, все же, все же...
Конечно, никакой вины не было. На тот момент – ее действительно еще не было. Но она вот-вот должна была появиться и появилась. Ну, пусть Твардовский писал не о Когане, Майорове, Смоленском, Отраде, Кульчицком...
Но Давид Самойлов писал-то уже о них:
* * *
Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.
Ведь поэты иногда как дети: те всё что не попадя тащат в рот, а эти изо рта. Пусть хотя бы сегодня точку в этом конфликте поставит Александр Межиров...
* * *
Шли, сопровождаемые взрывами,
По своей и по чужой вине.
О, какими были б мы счастливыми,
Если б нас убили на войне.
Страшным Позором и долгим раскаянием в своей послевоенной жизни Межиров исчерпал свою вину, и там в раю, где он сейчас – он каждый раз гибнет на войне, счастливый молодой и безупречный.
Смерть неряшлива, безобразна – это точно. На войне она еще подлая и гадливая.
Практически ни у кого из погибших поэтов не было стихов, написанные во время боёв. Толи это правило, толи так сложилась жизнь, точнее смерть. Разве что у Николай Майорова были обнаружены несколько строф, в одной из них он встал на защиту тел убитых солдат от разнузданной смерти. Разбросанные, раздетые трупы наших воинов увидел он во время марша.
И появилась строфа, которая, я полагаю, всё время снилась, но так и недоснилась Данту:
"О нашем времени расскажут.
Когда пройдем, на нас укажут
И скажут сыну: «Будь прямей!
Возьми шинель – покроешь плечи,
Когда мороз невмоготу.
А тем – прости: им было нечем
Прикрыть бессмертья наготу".
Этих парней жалеть нельзя, впору нам себя пожалеть, поскольку судя по всему защищали они не нас, ибо такое позорище защищать они бы не стали уж точно. И вирусный парад бессмертного полка – это не парад гордости и скорби, как бы нам самонадеянным хотелось, а на деле – марш стыда перед тем, как мы умудрились опозорить своей жизнью их брильянтовую гибель.
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя -
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,-
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.