Из книги "Написано лапой и хвостом".
Зимой у нас главная забава — санки таскать. Бывает, запрягут нас по шесть, по восемь собак в одну упряжку, и соревнуемся командами. Иной раз до шестидесяти километров бегаем. Потом без задних лап сплю. Моя команда, естественно, всегда первая приползает...
И вот побежали мы однажды на длинную дистанцию. Через лес в другую деревню. Никита на санках, а мне в помощники пятерых дали. Двоих хаски, одну овчарку и двух дворян, выносливых и сильных.
Половину пути одолели, и тут вдруг метель занялась. Так запуржило, завьюжило, что и не видать ничего. Не знаю, как получилось, только сбились мы с пути, заплутали. Просеку с дорогой перепутали, а всё бежим, упираемся, рвёмся к победе, времени нет подумать. Уже и пути никакого нет, через бурелом и заломник пробираемся. Никита растерялся, да и мы тоже тянем кто в лес кто по дрова.
Вдруг под нами снег просел да и вовсе начал обваливаться. Я и мои собаки ещё как-то проскочили, а Никита вместе с санками в провал ухнул. В самую что ни на есть медвежью берлогу. И оттуда сразу же медвежий рёв раздался. Страшный и одновременно какой-то жалобный, обиженный. Мы рванулись в ужасе и санки из берлоги выдернули. А Никита там остался… У меня прямо сердце остановилось. Не за себя испугался, нет, за Никиту, хозяина своего. Не знаю, как я из кожаных ремней выбрался — чудо какое-то, в какие-то доли секунды из упряжки выпрыгнул и в берлогу нырнул.
Медведь ревёт, спросонья лапами машет, длинными когтями брякает. Пасть страшенную раззявил и клыками своими стращает. Никита в угол вжался, ни жив ни мёртв. К счастью, в медведе я своего ровесника и друга признал.
— Миша, подожди! Свои! Не ругайся! — закричал я радостно, а сам Никите знаки подаю, чтобы выбирался скорее.
— Свои зимой спят, а не по сугробам шастают! — зарычал косолапый.
Смотрю краем глаза: Никита уже наверх карабкается, зацепился за толстую поваленную ветку и ловко из берлоги выскочил.
— Это я, Коля! — приветливо вывалив язык, сказал я. — Неужели не узнал?
Миша сразу лапы опустил, рычать перестал.
— Колёк? — спокойно спросил он. — Голос вроде знакомый… Запах тоже… Эх, спросонья ничего не вижу!
Косолапый засопел, протирая лапами глаза, уставился на меня, вглядываясь мутным взором.
— И правда Колян! — наконец сказал он. — А чего это ты здесь делаешь? Это ты меня потревожил?
— Мы случайно, Миш. Не заметили твою берлогу и провалились.
— Как это «не заметили»? — проворчал он. — У тебя что, глаз нет?
— Так ты никаких опознавательных знаков не поставил. А под снегом незаметно. Ох, Миша! Такая метель разыгралась, что и хвоста собственного не видно!
— Вижу, что метель. Да-а, не люблю я такую погоду. Страшное время.
— Не переживай, Мишка, всё обойдётся.
— Куда уж! Зима только началась.
Медведь сел на подстилку и горестно сложил лапы на брюхе.
— Значит, плохо я свою берлогу замаскировал, — задумчиво сказал он. — Если уж вы случайно наткнулись, охотники тем более найдут. Нельзя здесь больше оставаться.
У Мишки слёзы покатились из глаз. Он сидел такой несчастный и обиженный, фыркал и по-детски размазывал слёзы по мордахе. Сердце моё сжалось от жалости, и у меня тоже слёзы из глаз закапали.
Мы с Мишаней ещё по лету подружились, когда он малину лопал. Гляжу, такой большой, сильный, а чавкает смешно, потешно. С аппетитом ягоду уплетает и будто песенку себе под нос напевает. Ну, думаю, вегетарианец — наверняка безобидный. Тогда-то мы и познакомились. Он молодой совсем, первое лето как от мамки ушёл. Приветливый всегда такой, добродушный. Помню, сядет возле горки кедровых шишек и лузгает с утра до вечера, а мордаха такая счастливая, умиротворённая. Я ему про людей много рассказывал. Предупреждал, чтобы человека никогда не трогал. «Ну их! — говорил я. — Даже если на худого человека нападёшь, потом на тебя облаву устроят. Пришлют целую армию загонщиков. С вездеходами и вертолётами». Думаю, Никиту бы он так и так не тронул. Хотя в ярости всякое может случиться.
Мы чуть успокоились, и Мишка сказал:
— Ладно, полезли наверх, чего уж теперь.
Выбрались мы из берлоги, гляжу, в метрах тридцати санки под бурелом попали, и их там заклинило. А рядом никого из наших нет. Наверно, Никита попытался высвободить санки, но у него сил не хватило. Собаки, конечно, в панике метались, скулили, и хозяин их отвязал. В упряжке они беззащитные были, медведь бы их легко перещёлкал. Потом наши, конечно, за взрослыми побежали. Ну, чтобы взрослые меня спасли и медведя пристрелили. А может, и смирились. Притих я в берлоге, гавкать перестал, вот и подумали, что мне уже ничем не поможешь.
Оглядел Мишка свою берлогу и привздохнул с горечью:
— Да, дела… Восстановлению не подлежит… Надо перебираться в другое жильё.
— Знаешь, ты можешь у нас перезимовать, — предложил я. — У Никиты комната своя есть. Он тебе в уголке на коврике постелет. Хозяин у меня хороший, добрый — не откажет. Он, может, даже свою кровать отдаст. А кровать у него хорошая, мягкая. На перине будешь спать. Подушка гусиным пухом набита.
У Мишки глаза загорелись — да тут же и потухли. Махнул он тяжёлой лапой и говорит:
— Ничего не получится, мне тишина нужна.
— Он тихо уроки учит. Музыку редко включает. Да это не проблема: мы тебе в уши ваты натолкаем, а он будет музыку в наушниках слушать.
— Не надо мне ваты, — обиделся Мишка. — Себе ваты натолкай. Мне нужно чутко спать, чтобы опасность не прозевать.
— Ну, хочешь, мы тебе на кухне раскладушку поставим? У нас большая кухня.
— Чтобы об меня все запинались? Нет, спасибо. На кухне постоянно кастрюлями гремят, запахи всякие… А мне зимой есть нельзя.
— Да, на кухне — не пойдёт… — задумался я. И тут меня осенило: — В бане можно! У нас очень тёплая, уютная баня. Как твоя берлога в точности. Накидаем всяких веток, обстановку создадим, как в твоей берлоге. Веник берёзовый под голову подложишь.
— А где твои мыться будут?
— Ничего страшного, на кухне в тазике помоются. Потерпят каких-то три — четыре месяца.
— Ну, не знаю… — замялся Мишка. — Правда никто тревожить не будет?
— Конечно! Я скажу — до весны никто даже не заглянет ни разу!
— Хорошо бы… Не люблю, когда беспокоят. Спросонья я всяких бед натворить могу. А твои правда согласны будут?
— Согласятся, не сомневайся! И вообще, я в доме главный! Как я скажу, так и будет!
— Всё равно не пойду, — буркнул Мишка. — Боюсь стеснить, неудобно как-то.
— Неудобно на снегу спать, а на перине очень даже удобно. Ну, хочешь, я заброшенный дом знаю. Он давно пустует. Там один хозяином будешь.
Мишка вдруг нахмурился и махнул лапой:
— Да не в том дело! Шумно у вас в деревне. На Новый год эти хлопушки даже в лесу слышно. Я всегда просыпаюсь. После долго уснуть не могу, ворочаюсь. А тут под самым боком палить начнут. Боюсь, не сдержусь и пойду по всем дворам буянить. Покалёчу ещё кого, а то и пришибу ненароком. Праздник испорчу. Лапа у меня тяжёлая, одной левой триста выжимаю. Потом навесят ярлык шатуна и охотников натравят.
Растерялся я, стою весь такой виноватый, сквозь землю готов провалиться. А Миша успокоился и говорит:
— Ладно, не переживай, с кем не бывает. Я же понимаю, случайно меня разбудил, ненарошно. Ничего, есть у меня запасная берлога. Как раз на такой случай приберёг. Она маленько недоделанная, но всё равно сгодится.
Обрадовался я и, конечно же, вызвался проводить.
— Сейчас и пойдём, — согласился Миша. — Только я быстро ходить не могу. Лапы затекли от спячки.
— Так у меня санки есть! — вспомнил я. — Я тебя, Миша, на них с ветерком довезу! Можешь даже подремать по дороге.
На удивление, метель почти стихла, лёгкой позёмкой по снегу завилась, даже солнышко из облаков выглянуло. Миша одной левой разметал бурелом и освободил сани. Уселся он удобней — аж полозья затрещали, а я в лямки впрягся. Потащил я этакую махину, и у меня в глазах потемнело. А потом — ничего, приноровился. К счастью, дорога недолгая оказалась. Где-то через пару часов добрались мы до тайной берлоги.
Нора оказалась вполне себе пригодная. Мы только пушистых еловых веток внутри настелили, небо берлоги всяким лапником и валежником накрыли, снегом закидали и старательно притоптали. Потом мы с Мишей тепло попрощались, и двинулся я, уставший, но довольный, до дому.
Если бы вы знали, как мне хозяин и все наши радовались! Гладили меня в течение часа и глазам своим не верили, что я такой целый и невредимый. И кормили меня одним мясом и колбасой до невменяемости. Пузо моё раздулось, как барабан, я и ходить не мог, и стоять не мог. Лежал только на спине.
Отец внимательно осмотрел санки и удивился:
— Надо же как полозья просели! Такое ощущение, что какую-то тушу, килограмм на триста, на них везли. Странно.
На следующий день принёс я Мишке большую пуховую подушку и одеяло тёплое из козьей шерсти. Хотел ещё доставить обогреватель на дизельном топливе, но подумал, подумал… и решил, что это лишнее. Вдруг Мишка напутает чего и спалит весь лес. Телевизор хотел на батарейках взять, да тоже передумал. Повадятся к Мишке в гости другие звери, досаждать будут, и он не выспится.
Миша, естественно, подаркам обрадовался, у него как раз шея затекла на ветках спать, но всё же попросил его больше не беспокоить.
— Ты лучше весной приходи, — сказал он. — Принеси что-нибудь поесть, да побольше, побольше... Я после спячки страсть как кушать хочу. А ранней весной с кормёжкой совсем худо. Приходится за травоедами гоняться, а мне это совсем не по душе.
Нагрузился я весной всякой едой, уже на тележке повёз. Втайне от семьи взял трёхлитровую банку малинового варенья, литровую банку мёду, булочек в магазине достал и йогурта, и ещё всякой еды. Хотел Никиту с собой взять, но он как раз с родителями в краеведческий музей собрался. Там медведи и звери разные, как будто настоящие. Людям интересно на неживых животных смотреть, а мне это совсем не по нраву. Поэтому я ехать наотрез отказался.
В то время, когда Никита с родителями экспонаты с интересом рассматривали, я на живого медведя с умилением любовался. Сидел в сторонке и, затаив дыхание, смотрел, как Мишка с аппетитом лопает, и слушал, как у него за ушами трещит.
Коля Никитин-Долголапый