Наступает весна, волнует нервы – и не знаешь, куда подеваться. Порой становится непонятно, куда подеваться – куда поплыть, поехать, полететь – в буквальном смысле. Мандельштам писал: В Европе холодно. В Италии темно, Власть отвратительна, как руки брадобрея… Да, если верить Мандельштаму, с Европой ассоциируется прагматика и умственный холод. Что нам Европа? А уж об Италии, одном из её внутренних центров, говорить не приходится. Римская античность была декадансом – дословно, упадком, пусть и цветистым упадком, блистательным упадком – греческой античности. Однако когда римская античность миновала, когда прощебетал свои любовные стихотворения великий Катулл, когда отзвенел сладостный Назон, когда сказал своё старик Гораций, от прошлого остались сладостные и бесценные, но обломки. И мы видим современную цивилизацию, которая буквально барахтается в этих великих обломках – если так можно выразиться, в прекрасно мёртвых вещах, то есть в предметах эстетически привлекательных, но внутренне поблекших… И вглядываясь во тьму времён, устремляясь мысленно к берегам Италии, мы чувствуем всё тот же мрак и холод мировой истории. И едва ли ни самым ощутимым средоточием мрака становится по Мандельштаму сладостная Италия, которая собственно находится у истоков всей европейской цивилизации. Примечательно едва ли ни то, что целые династии итальянской мафии становятся не только историческим фактом, но своего рода символом, чуть ли ни брендом новой Италии. Приходится ли удивляться тому, что даже Горький при всей своей феноменальной выносливости (о которой мы знаем из воспоминаний Ходасевича), даже тот не усидел в Италии, на острове Капри. И вынужден был вернуться в советскую Россию, хотя в глубине души прекрасно понимал, что такая репатриация ему ничего хорошего не сулит. Как мы знаем за Горького, чуть только он ступил на знакомые берега, взялись, как следует, стали его всесторонне опекать. Окружили его таким официальным вниманием, что писателю было буквально не продохнуть. Было невозможно самостоятельно и шагу ступить.
Да, и при том, насколько холодно в Европе, насколько темно в Италии, наша Москва до сих пор представляет собой место, вообще говоря, мало приспособленное для жизни – причём даже не в каком-то иносказательном, а в прямом физическом смысле. Да… гм… Физически непонятно, куда деваться. Вот мы с женой выходим из дома. Для того чтобы не поскользнуться в условиях сплошной гололедицы, нужно быть гимнастом-виртуозом. Или ступать очень медленно и осторожно. Кое-где подтаяло, однако и это не вселяет оптимизма. Взору являются поистине огромные лужи, некогда описанные Гоголем в книге «Миргород». Эти лужи надо изобретательно обходить, чтобы не набрать воды в калоши. Погода вообще очень неровная – где подтает, а где подморозит. В тех местах, где подтает, порою обнаруживается неровно положенная тротуарная плитка. Одна знакомая просто упала посреди города, к несчастью зацепившись носком ботинка за торчащее ребро такой плитки. По столице буквально трудно ступать. Если в Москве дела обстоят так, то каково же в других более отдалённых и диких местах страны?.. И мы с женой вынуждены искать чего-то третьего, что не есть холодная Европа и не есть привычная для нас Москва. Да, читатель, Вы не ослышались – речь идёт о чём-то по сути третьем. И об этом третьем когда-то рассказывал писатель Андрей Битов ныне, к сожалению, покойный. На встрече с читателями в ЦДЛ Битов говорил о поиске чего-то такого, что не есть дикость и азиатчина, но в то же время не есть скучная прагматика. Битов объяснял, что существование в Советский период железного занавеса несколько парадоксально породило миф или попросту мечту о такой Европе, которая свободна от скучной прагматики. Миф или мечта расцветали тогда, – рассказывал нам Битов, – когда реальной Европы граждане СССР не знали. Доходило до того, что в моде были стихи, имитирующие перевод с английского. И в этих стихах дышала иная – иллюзорная, попросту вымышленная Англия. Так, например, русский поэт Левин писал, имитируя перевод с неизвестного английского подлинника: Джонатан Билл, который убил Медведя в черном бору. Джонатан Билл, который купил В прошлом году кенгуру. Джонатан Билл, который курил Трубку, длиною в сосну. Джонатан Билл, который острил Так, что любой бы заснул. Припев: О-о-о, Джонатан Билл, Который лечил Ячмень на зеленом глазу, Джонатан Билл, Который учил мекать по нотам козу. Джонатан Билл, который скопил Пробок два сундука. Джонатан Билл, который кормил Финиками быка. Джонатан Билл, который скроил Брюки из пиджака. Джонатан Билл, который споил Соком томатным щенка. Припев. Джонатан Билл, который уплыл В Индию к тетушке Скотт, Так вот, этот самый Джонатан Билл Страшно любил компот. Любопытная вещь! Даже знаменитые переводы Маршака, при всей их, казалось бы, академической правильности, и, мы бы добавили, нейтрально познавательной направленности всё-таки выстраивали другую Европу. Случайно ли, что, например, пышные и цветистые по языку сонеты Шекспира, Маршак переводил академически сдержанным языком. Этот язык был изящным, компактным, но достаточно далёким от подлинника. Не создавал ли Маршак подобно Левину некоего своего Шекспира и свою Англию? Случайно ли, наконец, что в пору официального атеизма Маршак под грифом перевода проводил некоторые религиозные идеи? Здесь я покоюсь – Джимми Хогг. Авось грехи простит мне Бог, Как я бы сделал, будь я Бог, А он – покойный Джимми Хогг! – писал Маршак в переводе анонимной могильной надписи. Уж не выдумал ли сам Маршак этого анонима? Слово «Бог» неизменно печаталось тогда с маленькой буквы, и сейчас в этой ничего не меняющей букве, ей-ей, даже есть что-то трогательно-нелепое. Она придаёт религиозному смыслу стихов дополнительный оттенок смирения, хотя пишется вроде бы для того, чтобы скрыть религиозный смысл эпитафии… Но оставим букву в покое. Главное, религиозная суть приведенной эпитафии альтернативна тому, что мы бы назвали скучной прагматикой. Железный занавес с ходом исторического времени рушится, а вместе с ним вянет и мечта о другой Европе (о Европе, где не холодно), – констатирует Битов. Однако в ходе разговора Битова с участниками встречи, сидевшими в актовом зале (в том числе с автором этих строк), выясняется, что даже падение железного занавеса, даже реальный опыт знакомства россиянина с Европой не убивает вышеупомянутого поиска третьего. Собственно я задал вопрос об Иосифе Бродском как о соавторе прекрасного мифа или зримого текста, где расцветает как бы несуществующая земля. И Битов понимающе закивал, подтверждая, что упоминание Бродского в данном контексте отнюдь не случайно. В самом деле, отвечая на вопросы многочисленных интервьюеров о том, как ему живётся за рубежом, Бродский неизменно говорил, что земля едина. Самое главное, что он, Бродский, и Россия находятся на едином (!) земном шаре, а существующие территориально-административные границы к оному метафизическому факту имеют очень малое отношение. В своём желании быть гражданином мира, Бродский фактически ускользал от разделения мира на страны и континенты… Однако известно, что Бродский всё же лелеял мысли о покинутом Петербурге и писал: Ни земли, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать. Поразительно! Ведь Петербург – это не Москва, о которой Пушкин сказал: «Москва… как много в этом звуке // Для сердца русского слилось…». Петербург это европейский полис, но изрядно обрусевший, или же русский город, построенный на европейский лад. Как хотите, так и формулируйте!.. В любом случае Петербург пусть подсознательно иллюстрировал для поэта идею чего-то уникально третьего, чего-то такого, что не есть азиатчина и не есть скучная прагматика. Не потому ли Бродский так стремился в Петербург (а скажем, не в Москву)?.. Но мы отвлеклись от основной темы повествования… Или только кажется, что отвлеклись? Ведь и наше с женой скромное существование устроено так, что мы не можем изолироваться, абстрагироваться, уйти от глобального фона, где видится Европа и Москва, о которой Есенин некогда сказал: Я люблю этот город вязевый, Пусть обрюзг он и пусть одрях, Золотая дремотная Азия Опочила на куполах… В Москве масленица. Нервы по-прежнему будоражит весна… И даже если мы хотим, тщетно пытаемся изолироваться от навязчивого фона, мы всё-таки ищем «третьего» в условиях сосуществования двух малоутешительных полюсов мира… И случайно ли, что наш путь лежит в салон красоты на Пресне «Огни Парижа» (улица Заморёнова 9, стр.1)? Не сам Париж (сам Париж не очень-то и нужен), а лишь его далёкие огни, которые теплятся в Москве – вот что нас неизменно влечёт. Вспоминается Маяковский: Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва. Хочется повести жену в «Огни Парижа» не только потому, что они, оставаясь Москвой, одновременно как бы смягчают, чуточку офранцуживают всю дикость нынешнего московского ландшафта, деликатно уравновешивают состояние города, который подходит на местами подтаявшую – и потому просто опасную – ледяную пустыню. Помимо другой, в меру офранцуженной Москвы в «Огни» нас влечёт ещё нечто. О да!.. Буржуазное благополучие скучно, нищета в свою очередь ужасает, но есть нечто третье – эстетическая сфера, которая, увы, нуждается в финансировании, но не связывается со скучным благополучием. Вот это третье состояние и обнаруживает салон красоты «Огни Парижа», где всё поистине изящно и гармонично. Великолепный сервис. Душевность. Мягкий свет. Со вкусом подобранный дизайн помещения. Я уж не говорю о том, как персонал салона взаимодействует с посетителями. Во всём проявляется безупречная корректность и неизменная вежливость. Пока жене делают стрижку, мне предоставлена возможность свободной медитации. Мягкий и пружинистый кожаный диванчик, куда можно присесть и принесённая мне чашка душистого чаю поднимают настроение. Персонал салона (помимо своих непосредственных задач) озаботился и тем, чтобы я не торчал в вестибюле впустую. Работа парикмахерши – судя по результату – талантлива и профессиональна. Учтены индивидуальные особенности заказчицы. Всё точно. Расплачиваемся. Покидаем гостеприимный салон. И продолжаем наш свободный день, свободный полёт
Планомерно спускаясь к Краснопресненской набережной, проходим по Малому Предтеченскому переулку мимо церкви Рождества Иоанна Предтечи. Храм уникален. В данном случае речь идёт не об архитектуре, а о самом храме. В нём имеется частица мощей Иоанна Предтечи, которую изредка выносят на поклонение. В этом же храме некогда молилась блаженная Матрона Московская. И мы уповаем на неё как на покровительницу Москвы, надеясь Великим постом почаще посещать храм Рождества Иоанна Предтечи. Но для того, чтобы набраться сил на Великий пост, в масленицу хочется расслабиться. Поразвлечься на широкую ногу.
Золотая дремотная Азия Опочила на куполах… По одному из московских холмов спускаемся к Краснопресненской набережной. Мы заранее заказали столик в уютном ресторане «Де Марко», который расположен на Краснопресненской набережной (д. 2/1). Опаздываем минут на десять из-за гололёда. Но ресторан – не завод, куда надо являться минута в минуту, и опрятный столик, по-прежнему снабжённый надписью «Reserved», ждёт нас. «Де Марко» – ресторан итальянской кухни в Москве (хотя там готовят не только итальянские блюда), и мы снова оказываемся в одном из уголков Европы в Москве. Большие просторные окна и вид на Москву-реку вызывает неожиданную ассоциацию с Петербургом как русской Венецией. Посетители ресторана «Де Марко» время от времени оставляют в интернете комментарии, где пишут, что им понравилось, а что нет. Пишут о качестве пищи, реже – о качестве обслуживания. Причём один и тот же ресторан «Де Марко» вызывает подчас полярные оценки. Фигурально говоря, один клиент пишет, что принесли блин горелый и с опозданием, а другой пишет, что принесли блин, правильно подрумяненный и вовремя. Мы-то с женой придерживаемся самого хорошего мнения о ресторане «Де Марко» (по собственному опыту), нам всё нравится, но говоря абстрактно – не понятно, кому из комментаторов следует верить. И удивительное дело!.. Люди пишут о различных сервисных функциях ресторана, о качестве пищи, но почему-то никому не придёт в голову с тем или иным знаком оценить художественную сторону работы ресторана. А между тем, она существует, хотя и не всегда проявляется внешне со всей очевидностью. … Эпизодически бывая за границей, едал я и свежую рыбу в Финляндии, и безупречную яичницу с шампиньонами во Франции (всего вдоволь, все продукты – высшего качества), но вот если говорить о некоем сценарии взаимодействия клиента и официанта, то пожалуй, в России реализовать такой сценарий плодотворно больше шансов, нежели где-либо за рубежом. Вот почему не особо хочется в Европу, где холодно (по мандельштамовской оценке). Влекут скорее уголки Европы в России, где можно осуществить тот или иной сценарий поведения. Непревзойдённым образцом, выражаясь современным языком, ресторанного перформанса (в котором собственно гастрономическое качество пищи не является решающим) для меня остаётся известная сцена из фильма Шукшина «Калина красная». Не буду нудно излагать сюжетную сторону, которая всем известна. Главное – суть. Герой фильма, раскаявшийся уголовник Егор Прокудин (буквально не знающий, где приклонить голову), от безнадёги и маеты жизни является в ресторан – быть может, не столько поесть, сколько отвести душу и отвлечься от надоевшего житейского фона. Так вот, Прокудин каким-то боком даёт официанту понять, что ему нужно. И официант (его играет бессмертный Дуров) понимает… Но понимает так, что не лезет Прокудину в мятежную душу, а просто понимает. И по-человечески сочувствует Егору Прокудину. Не морализирует понапрасну, а просто делает от себя зависящее… Угадать настроение клиента, но при этом предоставить ему свободу проявлений (естественно в рамках допустимого) – вот высший пилотаж официанта. В принципе от него ожидается глубина и артистизм… Об официантах в Де Марко я бы сказал, что многие из них (практически большинство) бывают деликатны, корректны, ненавязчивы и расторопны. Впрочем, нет пределов совершенству. Речь идёт сейчас не о скорости и точности обслуживания – в Де Марко они оптимальны – а о градусе ресторанного артистизма. О степени изящества. В этих областях есть над чем подумать и поработать не только официантам, но и клиентам. Ведь и клиент в ресторане имеет возможность не только поесть, но и реализовать свой сценарий поведения. Возможности выбора и разработки такого сценария поистине бесконечны. Словами Маяковского, Хотите — буду от мяса бешеный — и, как небо, меняя тона — хотите — буду безукоризненно нежный… Ресторан – это не просто еда. В идеале ресторан – это и высокая романтика, т.е. возможность отвлечься от житейской рутины и взглянуть на вещи творчески непредвзято. Разумеется, помимо официантов художественную сторону работы ресторана определяют музыка и дизайн помещения. В Де Марко музыка всегда не пошлая и не бьющая в уши сумасшедшими децибелами (чего я не могу с той же уверенностью сказать о многих наших кафешках и даже ресторашках), мягкие кресла не теснятся одно на другое – столики и кресла расставлены на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы можно было по душам поговорить. Речь идёт не о физической звукоизоляции (голоса всё равно слышны, и они не мешают), речь идёт скорее о возможности психически обособиться… Её обеспечивает как нельзя более удачная организация помещения. Хочется упомянуть не только композицию столиков, но и их сервировку. Всё выполнено с безупречным вкусом. На столиках – белоснежные скатерти. Сосуды, которые заранее стоят на столиках, напоминают старинные кубки – с долей фантазии, но без пошлости и театральщины. Символика кубка многомерна, можно было бы вспомнить, например, Дельвига, мелодию на его стихи напевает чеховский Ионыч в одноимённом рассказе: Когда еще я не пил слез Из чаши бытия, – Зачем тогда, в венке из роз, К теням не отбыл я! Чаша бытия неисчерпаема, однако в данном случае хотелось бы сказать об одном: старинные кубки зовут в сказку, полную приключений, и эта сказка одновременно становится былью, поскольку её фрагмент материализуется в двух кубках. Действующие лица такой ожившей сказки – это, например, кабацкая царица и кабацкий царь, упомянутые в одном из произведений Цветаевой. Впрочем, кем быть в сказке и как поступить при том или ином её повороте – это всякий раз можно самостоятельно выбирать. Кому что нравится. Чем же обеспечивается сценарий праздника? Культурой тостов, которую я практикую, которую мы практикуем. Мы с женой занимаем наш излюбленный столик – неподалёку от окна. Не буду протокольно описывать внушительное меню, состоящее из разнообразных рыбных блюд и морепродуктов (в частности хочется бегло упомянуть потрясающих осьминогов). Масленица всё-таки – мясо по Уставу уже не едят. Ну и поскольку масленица в разгаре, наш стол неизменно дополняют водка, блины, красная икорка. Хочется расхохотаться, сплясать!.. Гуляй, душа! Душа просит не просто поесть блинов, а ощутить тот праздник жизни, по которому исступлённо тоскует Егор Прокудин в фильме «Калина Красная». «А есть ли он, праздник!?» – с неутомимой горячностью спрашивает персонаж Шукшина. Хочется ощутить праздник жизни – и отдалённое предвестие Пасхи. Однако ей предшествует – и неуклонно близится Великий пост. В виду его приближения неизменно вспоминаются блоковские строки: И с головой от хмеля трудной Прийти сторонкой в Божий храм
Де Марко ресторан круглосуточный. Мы с женой изрядно засиделись за столиком – зато поговорили обо всём по душам. И теперь готовы на последние деньги заказывать домой такси, чтобы уж докатиться «до полного безобразия». Поздно, и хочется под конец проехаться с ветерком. Уж кутить, так кутить! Славься, славься, широкая масленица!
автор публикации Василий Геронимус. Фотографии Анны Геронимус.