Споры о Чарской, начавшиеся более века назад, не умолкают до сих пор: печатать или не надо? Устарела или нет? Ужасная пошлость или отличные детские книги? И минувший век ясности не прибавил.
Текст: Ирина Лукьянова, фото предоставлено М. Золотаревым
«Бывшая дворянка по отцу, по матери крестьянского сословия… русская, но происхождения татарского», – написала она в 1924 году в анкете. Последнее утверждение не очень понятно, возможно, имелись в виду какие-то предки по материнской линии.
ЛИДЮША И СОЛНЫШКО
Лидия Алексеевна Чарская, урожденная Воронова, родилась 19 (31) января 1875 года. В автобиографии потом, ничтоже сумняшеся, написала, что родилась в 1879-м.
Ее отец, военный инженер, на момент рождения дочери был поручиком лейб-гвардии Егерского полка, прикомандированным к Николаевской инженерной академии. В итоге дослужился до генерал-лейтенанта. Мать, купеческая дочь Антонина Дмитриевна Крахоткина, умерла при рождении Лиды. Крестными малышки стали ее дед, генерал-майор Александр Воронов, и тетка, сестра матери Ольга Крахоткина.
Основные сведения о детстве и юности Чарской исследователи и читатели черпают из ее автобиографических повестей. В них, разумеется, есть доля вымысла, а всем героям подобраны имена и фамилии, схожие с именами и фамилиями прототипов: Вороновы стали Воронскими, Чурилов – Чермиловым и т.п. В повести «За что?» рассказывается, что осиротевшую девочку стали воспитывать четыре маминых сестры. У мамы их в самом деле было четыре, и в повести их зовут как в жизни: Ольга, Юлия, Капитолина и Елизавета. Интересно, что один из братьев матери, Митрофан Дмитриевич Крахоткин, был тем самым подпоручиком, который 1 марта 1881 года, в день покушения на Александра II, оказался рядом с царем, помог ему выйти из кареты после первого взрыва и был ранен вторым.
Лидюша, как следует из повести, была любимицей всей семьи, ей многое позволялось. Горячо любимый отец – «солнышко», как его называла дочь, – решил, однако, жениться. Девочка не приняла мачеху, пыталась сбежать из дома. В конце концов ее отдали учиться в Павловский институт благородных девиц. Когда Лида заболела оспой, мачеха самоотверженно ее выхаживала, девочка примирилась с ней и полюбила ее.
На самом деле второй женой отца стала его кузина, генеральская дочь Анна Воронова; в браке родились четверо детей. А в институт Лидию определили в феврале 1885 года – почти за год до того, как отец женился.
ИНСТИТУТКА
В Павловском институте благородных девиц учились сироты из офицерских семей. Принимали туда 10–11-летних девочек. Курс обучения составлял семь лет, как в гимназии, и в целом походил на гимназический, однако в него были включены основы домашнего хозяйства и рукоделия. Выпускницы института получали диплом домашних учительниц. Институтская жизнь была скромной и замкнутой: казенная пища, форменная одежда, общие дортуары на сорок кроватей, общие столовые, мало личных вещей. Девочек отпускали домой только на Пасху, Рождество и на лето: считалось, что изоляция в институте позволяет оградить их от дурных влияний.
Разумеется, как в любом закрытом сообществе, в институтах развилась субкультура со своими традициями, например «обожать» кого-то из старших воспитанниц или учителей. Процветала травля, которая присутствует едва ли не в каждой институтской повести Чарской – собственно, некоторые и начинаются с того, что прибывшей девочке устраивают обструкцию и сразу сообщают, что новеньких тут принято травить. Тем не менее институт оказался для Чарской важнейшей частью жизни: именно он сформировал ее – с ее искренней верой в Бога, царя и Отечество, с ее желанием учить детей доброте, честности, любви к ближнему.
Если сначала читать, что пишут о Чарской критики и литературоведы, а потом добраться до ее собственных текстов, они, скорее, приятно удивляют: хотя стилистика ее порой невыносимо пустозвонна, нельзя не отдать должное ее изобретательности, умению выстроить динамичный, крепкий сюжет. В наше время она, должно быть, была бы неплохой сценаристкой. Хотя на ее героинях и лежит невыводимая печать институтской сентиментальности и экзальтации, лучшие ее персонажи как раз не вписываются в умозрительный образ плаксивой и сюсюкающей институтки. Наоборот, они смелые, гордые, великодушные, склонные к шальному авантюризму. Правда, ко второй-третьей институтской повести поцелуи и обмороки начинают утомлять. А если сопоставить их с другой «институтской» прозой – трилогией Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль», – то институтские обычаи, увиденные ясным ироническим взглядом умной Сашеньки, начинают казаться не милыми, а глупыми и безобразными.
СТРАСТИ РОКОВЫЕ
Лиде с детства казалось, что она не такая, как другие: слишком остро все воспринимала, слишком буйной была ее фантазия. Лида в повести «За что?» – восприимчивая до экзальтированности, непоседливая до сумасбродства. Но при этом – честная, справедливая, искренняя, гордая. Актерство и писательство, выбранные Чарской, это не только восприимчивость, но и жадность к жизни, стремление прожить много жизней за одну свою.
Лида училась хорошо, окончила институт одной из лучших. Но начитанности, вкуса и образования ей не хватило, чтобы как следует реализовать свой талант. До конца дней она писала с чудовищными для писателя ошибками – и орфографическими, и пунктуационными, ошибалась даже в безударных гласных («зароботать»). И писала она – во времена Толстого и Чехова – как во времена Бестужева-Марлинского: вот роковые страсти, вот адские злодеи, вот ангел доброты, вот обморок от нервного напряжения, а вот за ним и страшная болезнь. Героини заламывают руки, бьются в истерике, падают в беспамятстве. Сбегают из дома, попадают к разбойникам, скачут на лошадях, пытаются плыть на лодочках и попадают в бурю, подвергаются нападению диких зверей – кажется, нет такой эффектной напасти, которая не обрушилась бы на бедных сироток Чарской. Но всегда найдется благородный человек, готовый их спасти. Героини у нее в основном сироты, как и она сама. И дело, кажется, не только в том, что она старается передать им собственный опыт, но еще и в том, что сирота очень удобен детской литературе как герой: без родительского надзора у него гораздо больше возможностей влипать в разнообразные приключения, подвергаться испытаниям и бороться с тяжелыми обстоятельствами.
«Смертельная бледность покрывала его лицо», «мороз прихотливыми узорами разрисовал стекло», «горячо любила всеми силами своего маленького, нежного сердечка», «задыхаясь от злости, прошептала она» – похоже, по книжкам Чарской можно собрать едва ли не полную коллекцию романтических штампов XIX века. Воображение так гнало ее вперед, что она не задумывалась и выхватывала из головы первую попавшуюся формулировку – и по их качеству видно, что круг чтения у нее был так себе. А уж говорить о вдумчивой работе над текстом и вовсе не приходится.
И тем не менее – это была совсем новая литература: книги о девочках и для девочек. Женская литература только-только начала появляться. «Часто писательницы умели лучше, чем их коллеги-мужчины, принимать во внимание ожидания читателей и лучше понимали специфические особенности и возможности жанра, – заметил историк русской детской литературы Бен Хеллман. – Угрюмый натурализм и настойчивые призывы к защите несчастных детей были характерны для большинства писателей-мужчин, тогда как писательницы не боялись в своих произведениях занимательных персонажей, высоких чувств и необычных приключений». Девочки у Чарской – сильные, сложные личности с интересной внутренней жизнью, отмечает Хеллман. И книги ее – «развлекательное чтение, способное унести от каждодневных проблем в страну грез. При этом их нравственные нормы очень высоки, и вера в добро никогда не подводит. Все конфликты разрешаются, одиночество сменяется чувством принадлежности к группе, вера в будущее возрождается».
Обаятельные героини сразу становились ролевыми моделями для девчонок – особенно гордая, правдивая и шальная княжна Джаваха, рано умершая от туберкулеза. Недаром толпы поклонниц пытались найти ее классную комнату в институте, ее могилу – на Новодевичьем кладбище; недаром ей посвятила стихи юная Марина Цветаева, а Юлия Друнина писала: «…есть, по-видимому, в Чарской, в ее восторженных юных героинях нечто такое – светлое, благородное, чистое, – что <…> воспитывает самые высокие понятия о дружбе, верности и чести… В 41-м в военкомат меня привел не только Павел Корчагин, но и княжна Джаваха».
Как-то Чарская уловила эту детскую тоску по настоящим героям, по полной приключений жизни – может быть, потому, что эта тоска всегда жила внутри нее самой. И институтский мир, о котором она так много написала, конечно же, стал для нее клеткой, может быть, даже любимой. Может, потому ее герои и подвергаются таким необыкновенным напастям, что сама она проживала эти приключения в своем бурном воображении. И, конечно, как выросшая в клетке птица, она так и не научилась летать как следует. Хотя и талант был, и ум, и сердце.
ТРУМВИЛЬ И БРУНДЕГИЛЬДА
Выпуск из института был торжественным: девушек принимали в Зимнем дворце. Лучшие ученицы, в том числе Лида Воронова, в 1893 году получали награды из рук императрицы. Уже в следующем году 19-летняя Лидия вышла замуж за офицера Бориса Чурилова и взяла его фамилию. Биограф Чарской Тамара Исмагулова уточняет: он был ротмистром Отделения корпуса жандармов. Впрочем, по данным Российского родословного фонда, в свидетельстве о венчании он назван «ротмистром Лейб-Гвардии 2-го Стрелкового батальона».
В автобиографической прозе муж рассказчицы Борис Чермилов – сумрачный, печальный человек много старше ее. Он жил в лесу, держал… ручного медведя – и однажды вынужден был его застрелить, когда медведь попытался напасть на Лидию. Лидия называет его рыцарем Трумвилем, он ее – Брундегильдой; родившегося вскоре сына Юрия оба величают принцем. В книжке этому счастью скоро приходит конец, потому что муж по работе должен на три года уехать в Сибирь – поэтому Лидия, оставшись с малышом одна, решает зарабатывать на жизнь своим трудом и поступает на драматические курсы.
В реальности пара рассталась совсем по другой причине: Тамара Исмагулова нашла в деле Чарской, хранящемся в архиве Александринского театра, документы о ее разводе. В паспортной книжке Чарской сказано: «Согласно определению Курского епархиального начальства от 28 августа 1901 года, утвержденного 7 сентября Святейшим Синодом (Указ Синода от 19 декабря 1901 г. за №8936) брак владелицы настоящей книжки Лидии Алексеевны Чуриловой по прелюбодеянию ея, Чуриловой, расторгнут, с осуждением Лидии Чуриловой на всегдашнее безбрачие и преданию ее семилетней церковной епитимьи, под наблюдением приходского ея священника». Мужу ее вступить в повторный брак разрешалось. Вряд ли стоит воспринимать этот документ как однозначное свидетельство измены жены: известно, что «прелюбодеяние» было единственной причиной, позволявшей развод, и супруги нередко договаривались, кто возьмет на себя вину.
В 1913 году Лидия Чурилова заявила, что потеряла паспорт, получила новый – без отметки о безбрачии – и 27 апреля 1914 года снова вышла замуж, за «сына потомственного дворянина» Василия Стабровского, о котором известно довольно мало. Отец его был санитарным врачом, сам он был гораздо моложе своей невесты: ей было 39, ему 23. К этому времени он успел отучиться в гимназии и на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета, откуда был изгнан из-за обвинения в краже дорогой верхней одежды в ресторане «Альберт». В 1913 году был признан душевнобольным. После свадьбы он работал канцеляристом в Тверском земском правлении. Этот странный брак, по-видимому, продлился не более года. Оба паспорта, «потерянный» и новый, сохранились в личном деле Чарской.
НЕКЛАССНЫЙ ХУДОЖНИК
На драматические курсы при Императорском петербургском театральном училище Лидия поступила еще до развода, в 1897 году. Конкурс был большой, но поступила она легко, и ее воспоминания о поступлении и обучении – вполне человеческая проза без пышных эффектов. Училась хорошо, в программу обучения входили церковная история, русская и иностранная литература, бытовая история, история драмы и театра, французский язык и практика драматического искусства. Кроме того, она изучала пение, пластику, танцы, грим и фехтование. Окончила курс в 1900 году со званием «неклассного художника». Эту квалификацию присваивали успешно окончившим курс и получившим серебряную медаль выпускникам художественных училищ и академий.
Именно в училище появился известный всей России псевдоним: Лидия Чурилова уже при поступлении в училище попросила, чтобы на экзаменационных спектаклях ее именовали Чарской. Популярная догадка, что псевдоним избран по любви к роману Сологуба «Навьи чары», по-видимому, лишена основания: роман был написан несколькими годами позже.
По окончании курсов Чарская поступила в труппу Александринского театра и очень гордилась тем, что ее туда взяли «без протекции, за дарование». Сценическую ее карьеру трудно назвать удачной: она была характерной актрисой, играла роли второго плана, самыми значительными были сумасшедшая барыня в «Грозе» и Шарлотта в «Вишневом саде». Обе роли эффектные, необычные – по-видимому, сценическое дарование Чарской было не лирическим, а, скорее, эксцентрическим. Жалованье было совсем небольшим. Существует легенда, будто однажды Чарская проходила мимо издательства Маврикия Вольфа и зашла туда попросить работы; сказала, что окончила институт, отметки хорошие, почерк красивый. Вольф велел принести институтские дневники или письма к родным. Она принесла дневники – и получила от Вольфа записку «Печатаю, даю сто рублей». Считается, что именно так на свет появились «Записки институтки»; на самом деле, конечно, это вовсе не дневники Чарской. Как бы то ни было, в 1901 году «Записки институтки» вышли в принадлежащем Вольфу детском журнале «Задушевное слово» – в нескольких номерах подряд. И на Чарскую обрушилась всенародная слава.
Девочки всей страны читали ее книги и писали ей письма – столько, что ответить на них было невозможно. Корреспондентки рассказывали ей о своей жизни, делились тайнами, спрашивали совета. В 1913 году, отвечая на вопрос журналиста, где она берет сюжеты для своих книг, она отвечала, что из своей жизни, из жизни подруг, а иногда и из рассказов читателей. К 1911 году Чарская по популярности среди детей уступала только Пушкину и Гоголю – и опережала Марка Твена и Тургенева.
Писала она много и быстро. Вольф охотно печатал ее, но она жаловалась, что он платит мало, забывает об обещанных гонорарах, в ее письмах, как сообщают исследователи, много жалоб на нехватку денег. Писала она много: за семнадцать лет работы – 84 произведения! Это притом, что во время театрального сезона она была почти все время занята на репетициях и в спектаклях. Писала не только институтские и авантюрные повести, в ее наследии есть и стихи, и исторические романы, и сказки.
Многописание не могло не сказаться на качестве: уже на второй-третьей повести начинаешь ловить шаблоны, одинаковые сюжетные ходы – все то, что сейчас, спустя сто лет, кажется неотъемлемой принадлежностью массовой культуры – предсказуемой, узнаваемой. Узнаваемость эта – залог популярности; так ребенок может раз за разом читать одну и ту же сказку и каждый раз заново ей радоваться. И это – залог стабильности его мира.
ФАБРИКА
Именно поэтому рассерженный отец Чуковский, изумленный тем, над какой ерундой проливает слезы его маленькая Лидочка, сравнивал Чарскую с фабрикой, штампующей одну поделку за другой. И говорил даже, что, может, и Чарской никакой нет, а есть только в редакции «Задушевного слова» «заводной аппаратик, с дюжиной маленьких кнопочек, и над каждой кнопочкой надпись: Ужас. – Обморок. – Болезнь. – Истерика. – Злодейство. – Геройство. – Подвиг». И что если нажимать на кнопочки, через два-три часа работы будет «готова новая вдохновенная повесть, азартная, вулканически-бурная».
Статья Чуковского о Чарской, опубликованная в «Речи» в 1912 году, возмутила многих ее почитателей: ведь критик обвинил писательницу не только в штампованности сюжетов, но и в «пошлости патриото-казарменной», и сказал, что «ее книги – лучшая прививка детским душам казарменных чувств»; а институт «есть гнездилище мерзости, застенок для калечения детской души». Издательство Вольфа ответило на статью выпуском брошюры Виктора Русакова «За что дети любят Чарскую?», где тот назвал тон статьи Чуковского «не литературным и лишенным элементарной порядочности».
В 1913 году Виктор Русаков навестил Чарскую на даче в Сестрорецке и рассказал читателям «Задушевного слова» о том, как живет и работает их любимая писательница. Начало лета, пишет он, Чарская обычно проводит за границей, а конец – на даче, где и пишет с утра до трех часов дня. Потом идет или на пляж, или в лес, или на берег реки. К шести возвращается, обедает и опять садится за работу. А потом читает письма читателей и отвечает на них и лишь поздним вечером выходит погулять с сыном-гимназистом. В статье Русакова звучит живой голос Чарской: «Я не умею сидеть сложа руки, – заявляет Чарская. – Пишу потому, что в литературной работе нахожу высшее наслаждение, потому, что чувствую постоянную потребность писать – не могу не писать... Если бы у меня отняли возможность писать, – я перестала бы жить... Без людей, без общества я могла бы прожить; без чернил, пера, бумаги это немыслимо!»
УБИТЬ ЧАРСКУЮ
И тем не менее ей пришлось двадцать лет прожить без чернил, пера и бумаги. После революции Чарскую перестали печатать. Журнал «Задушевное слово» закрылся в 1918 году, бумажный кризис привел почти к полной остановке книгопечатания, а когда оно возобновилось, повести Чарской уже были идеологически неприемлемы.
Сын Чарской Юрий оказался на фронте Гражданской войны. Долгое время считалось, что он погиб. Елена Трофимова пишет, что «сама Лидия Алексеевна в 30-х годах иногда говорила знакомым, что он находится на военной службе на Дальнем Востоке и не имеет с ней связи». Петербуржец Л. Барон нашел в США потомков племянницы Чарской и, как сообщает Трофимова, узнал от них, что «Георгий Борисович Чурилов прожил около 40 лет, в последние годы страдал ишемической болезнью сердца, отчего и умер в Харбине, где после революции проживали многие русские эмигранты. Он работал на Китайско-Восточной железной дороге, «зимой 1936 или в начале 1937 года, торопясь на службу, побежал за трамваем, упал и скончался». Какая-то совершенно живаговская смерть – и странно, что Пастернак, когда принимался за «Доктора Живаго», говорил, что хочет писать совсем просто, как Чарская.
Из театра Чарскую уволили: она была больна туберкулезом, какое-то время не могла ходить на службу. В 1922 году ее вывели за штат с обязательством принимать «на разовые выходы», а в 1924-м уволили окончательно. Тамара Исмагулова пишет, что в личном деле Чарской в Александринском театре последние документы – это три ее заявления, закапанные слезами (приводятся с сохранением ошибок оригинала): «Кто-то пустил слух, что я могу зароботать литературой. Это – явный абсурд, так как сбыта нет. Издательства детские горят, денег у них нет, за прежние труды не получаю ни копейки. Да и, кроме того, что я могу писать теперь, при таком моральном состоянии, в котором нахожусь со дня первого сокращения, в вечной нужде, в холоде, без двор, в кануре вместо квартиры... с вечной тоскою по моем родном театре. Мой муж больной туберкулезом, уже три месяца без службы благодаря ликвидации его учреждения, и если меня сократят, мне грозит – неминуемо – голодная смерть. Лидия Чарская (Иванова)».
Ивановой она стала, выйдя замуж за красноармейца Алексея Иванова. Их брак зарегистрирован 5 мая 1920 года; невесте 45, жениху 31 год, оба взяли фамилию Ивановы-Чарские. Считается, что он вырос на ее книгах – и посватался к любимой писательнице.
Детские книжки, которые Чарская выпустила при советской власти («Мистер Пепка – делай крепко!», «Про ленивого мышонка Острого Зубренка», «Балаганчик»), подписаны «Н. Иванова». Н – вероятно, «Нина», любимое имя, так дома звали ее маму, Антонину. Одна из этих книжек – «Пров-рыболов»: «Служил в городе Пров, сторожил склад от воров. Вот, говорит, горе – служить сторожем при конторе! Заслужишь грош, да на базар снесешь. Вот в деревне дело другое – живешь в довольстве и покое, телятина ходит стадом, а хлеб растет рядом. Лежи на печи да ешь калачи. А захотел ушицы – налови плотицы, карасей, осетров – кушай досыта, Пров. А тут на один трамвай восемь копеек подавай». Это забавная история о рыболове, который заснул, свалился в реку – его вытащили, мокрого, порвали на нем всю одежду, нарядили в сарафан. Прежнюю Чарскую здесь узнать почти невозможно – но Маршак, у которого Чарская печаталась в журнале «Новый Робинзон», а потом в детском отделе Госиздата, говорил, что и в этом тексте прежняя Чарская «сквозит». О том, чтобы печататься под прежней фамилией, она и думать не могла.
В 1920–1930-е годы Чарская тяжело болела и очень нуждалась. Дома у нее не было совсем ничего, даже ее книг. К ней приходили соседские девочки, она им давала почитать рукописи. Писательница Елизавета Полонская вспоминала, что однажды застала Чарскую в слезах: та держала в руках деньги, которые девочки подсунули ей под скатерть, увидев, что им с мужем нечего есть. Федор Сологуб, узнав, как Чарская нуждается, написал о ней статью; Вера Калицкая, первая жена Александра Грина, отнесла ее в журнал «Звезда». Редактор Лидия Сейфуллина даже задохнулась: «Чтобы я... статью Сологуба... о Чарской?..»
Чуковский, который много хлопотал о голодающих писателях, очень негодовал, что Чарской, автору десятков книг, так и не дают пайка, и старался сделать все, чтобы добыть для нее паек и дрова. Сохранилось очень теплое письмо Чарской Чуковскому, которое ставит точку в истории этой литературной вражды: «Спасибо Вам, дорогой, за все. Слов нет. Спасибо Вам, что пришли мне на помощь в такую исключительно тяжелую для меня минуту жизни. И так деликатно, так чутко! Я получила 2 саж<ени> и червонец деньгами. <…> У Вас есть дети, и за то доброе, что Вы делаете другим, они должны быть счастливы и будут, если существует справедливость на земле. Верите ли, за весь этот год <…> я впервые почувствовала, узнав о Ваших хлопотах, что свет не так уж плох, раз на земле живут такие светлые люди, как Вы и Вам подобные».
В 30-х, кажется, существовали две Чарские. Первая тихо умерла, всеми забытая, в 1937 году.
А вторая, символ буржуазной пошлости, идеологически враждебной литературы, существовала как жупел, как вредное начало, которое следует преодолевать в детской литературе. Маршак в своем докладе на Съезде писателей в 1934 году сказал: «Убить» Чарскую, несмотря на ее женственность и мнимую воздушность, было не так легко. Ведь она и до сих пор продолжает <…> жить в детской среде, хотя и на подпольном положении. Но советская власть нанесла ей сокрушительный удар». Конечно, Маршак не имеет тут в виду давно не издающуюся писательницу, которой советская власть действительно нанесла сокрушительный удар. Он имеет в виду слащавую сентиментальность и тепличный мир закрытых детских институтов – все то, от чего не свободны даже лучшие произведения Чарской. Казалось, эта Чарская окончательно побеждена.
И казалось, она уже не воскреснет.
Но после перестройки Чарскую вдруг снова стали печатать и читать. И писать, что ее книги помогают заинтересоваться историей своей страны, что дети, которые их читают, тянутся душой к высокому и благородному… А другие – браниться по поводу переизданий пошлых, устаревших книжек. Хотя давно пора просто посмотреть непредвзятым взглядом на тексты. И не с точки зрения «чему нас учит эта книга». И не оценку ставить – «отлично» или «ужасно». А просто почитать самостоятельно и разобраться: за что ее любили? Что в ней находили? Что здесь вижу я – своими взрослыми глазами?
Есть шанс что-то разглядеть.