Время – вещь необычайно длинная,
– сказал поэт Маяковский. Заметим: длинная – ещё не значит медленная. Например, поезд может быть очень длинным, но стремительным. Как заметил в своей работе «Логика мифа» Алексей Лосев, время имеет свойство иногда то убыстряться, то течь замедленно. Иногда время выдаёт потрясающие зигзаги, и человек неожиданно встречается со своим прошлым.
Недавно, блуждая по своей почте в интернете, я натолкнулся на известие о литературном вечере прозаика Сергея Соколовского и поэта Дины Гатиной. Соколовский – человек, с которым у меня прочно связываются воспоминания о 90-ых годах. Нет, нет – не то, чтобы Соколовский был для меня символом означенных лет. Он просто частный человек и к тому же литератор, существо, обитающее вне времени. Просто мне довелось общаться с Сергеем в 90-ые. С тех пор Соколовский непредсказуемо исчез с моего горизонта, и вот вполне в стиле Ницше последовало вечное возвращение.
С Сергеем я познакомился впервые благодаря другой, не менее легендарной личности – Алексею Корецкому. В те времена Корецкий вёл у себя литературный квартирник и издавал литературный альманах «Окрестности». У Алексея собиралось множество гостей, и было удивительно, как они все умещаются на такой скромной по своему метражу территории. По свидетельствам знакомых Алексея Корецкого это было литературное чудо. Хочется по ассоциации процитировать стихи Есенина, посвящённые собаке Качалова:
Хозяин твой и мил, и знаменит,
И у него гостей бывает в доме много…
Всем было интересно, и встречи у Корецкого остались своего рода литературным памятником тому времени. У Корецкого бывал и Соколовский, а теперь вот его имя высветилось на афише, напомнив вообще о литературных 90-ых… о людях, с которыми я тогда взаимодействовал по литературной части.
Мои встречи с Корецким носили эпизодический, даже фрагментарный характер, и я здесь не берусь особо рассуждать о нём как о поэте. Упомяну лишь о том, что Алексей Корецкий был и остаётся членом поэтической секции в Московском союзе литераторов. Там же в той же секции состоит ваш покорный слуга.
Помню феноменальную литературную эрудицию Корецкого, незаурядное знание многих литературных новинок – как русских, так и зарубежных… С Алексеем было интересно беседовать о литературе. Его знания потрясали, его находчивость как собеседника не вызывала сомнений. Порой Алексей блистал парадоксами, например, говорил о существовании так называемых «альтернативных этических систем». Корецкий практиковал тропс (придуманное им слово). Поэтический тропс, как объяснял Корецкий, противоположен спорту с его подтянутостью. Например, полночи пить чай и разговаривать, а потом полдня спать – по Корецкому это форма тропса.
Во времена моего знакомства с Алексеем Корецким секцией руководила Марина Соловьёва – личность харизматическая и незаурядная. Хочется добавить: Марина умеет удивительно элегантно держаться. У неё редкая выправка и бездна артистизма (в хорошем смысле).
Порой происходили поэтические вечера нашей секции в так называемых знаковых местах – например, в Центральном Доме работников искусств или в музее Маяковского. И Марина, вызывая на сцену Корецкого, всегда представляла его публике не иначе как гения. Вообще-то (чего уж греха таить) литераторы нередко с друг другом конкурируют, а подчас и недолюбливают друг друга, оспаривают друг у друга пальму первенства, и если один пишущий человек назовёт другого автора гением – это многого стоит!
Однако прошли годы с тех пор, как Корецкий слёг вследствие болезни – и не может широко общаться с людьми. Что ж, если следовать Марине Соловьёвой, такова расплата за гениальность, постигшая этого человека. И теперь в условиях изоляции Корецкого от широкой публики его квартирник воспринимается как литературная реликвия. Это было нечто уникальное, нечто такое, чего больше нет – но оно есть в том смысле, в каком Иосиф Бродский сказал:
Бог сохраняет всё…
В период квартирника Алексей Корецкий, при всём своём юморе и доброжелательстве к коллегам, был очень взыскателен, а подчас и нетерпим в своих требованиях к литературному тексту. Что ж, полагаю, Алексей был прав. Недаром Иосиф Бродский всегда считал, что снобизм в поэзии – это не мелочность, а стремление к чистой пробе. Да, пожалуй, Алексей запомнился мне вот таким весёлым скептиком, насмешливым снобом. Он был очень требователен к коллегам. Более того, он стремился к созданию литературы высшей пробы.
Тем примечательней, что прозаика Соколовского Корецкий считал гением и ставил едва ли ни выше себя (явление среди литераторов редкое). Алексей объяснял мне, за что он особо ценит Соколовского: в нём есть литературно обаятельная среднесть. Предвзято относясь к неологизмам, я бы употребил здесь слово: усреднённость. Но вопрос не в словах. Корецкий, насколько я в состоянии его правильно воспроизвести и понять, противопоставлял тайну обыденности театрализованной и поверхностной экзотике – вообще внешним эффектам. Соколовский, каким я его всегда знал, действительно – содержательно тихий человек, глубокий и творчески непредсказуемый минималист. Художественно артистичный сторонник усреднённости. Скромный. Вкрадчивый. Интеллигентный. Чем-то неуловимо похожий на булгаковского профессора Преображенского. Или Сергея Аверинцева. Тихого специалиста по античной литературе.
Есть русская интеллигенция.
Вы думали — нет? Есть.
Не масса индифферентная,
а совесть страны и честь.
Есть в Рихтере и Аверинцеве
земских врачей черты —
постольку интеллигенция,
постольку они честны,
— писал Андрей Вознесенский.
Значимые фрагменты прошлого, ощутимо оставшиеся в моей памяти, стали словно оживать, когда я был приглашён на вечер Соколовского и Гатиной. Жену не пришлось долго уговаривать, «вытаскивать» на мероприятие – она восприняла информацию очень оживлённо.
И вот мы, даже не опаздывая, спускаемся на лифте и выходим на весеннюю улицу. Свежо и сухо, уже выглядывает солнце, однако, несмотря на его яркий свет, всё ещё холодно и кое-где на окраинах Москвы свищет ветер. История – штука неуютная – причём даже независимо от общественных режимов той или иной степени жёсткости.
Для веселия
планета наша
мало оборудована,
– писал Маяковский. Людям приходится как-то карабкаться к свету и выживать в трудных космических условиях.
В Москве – огромном мегаполисе – есть нечто пугающе первобытное. Москва как бы малая планета. «Чудище, обло, огромно, стозевно и лаяй» (как по другому поводу выразился русский литератор Василий Тредиаковский). По огромной Москве мы передвигаемся долго как по некоей каменистой пустыне.
В условиях, вообще говоря, мало приспособленных для «нормальной жизни», хочется европейских удобств, но европейские блага цивилизации тоже по-своему отталкивают. Во-первых, они нам непривычны и потому неестественны, во-вторых, они достаточно чужды природе как всё искусственно созданное, как всё, порождённое самонадеянным человеческим мозгом, не нутряное.
Не потому ли душа ищет баланса природы и цивилизации, ищет чего-то спасительно третьего, и не потому ли многие мои знакомые уже давно живут на две и более страны?.. Административно-территориальные границы не мешают частному человеку сколько угодно перемещается по планете, если он того очень пожелает… и притом будет считаться с требованиями внешнего мира.
Из этих мыслей меня буквально вырвал звонок мобильного телефона. Аппарат затрещал как раз тогда, когда мы с женой выходили из метро Чистые пруды. Оттуда мы направлялись в Бобров переулок в кафе Экслибрис (Ex libris), где ожидался вечер Соколовского и Гатиной.
В моём кармане, надрываясь, трещал мобильный телефон и звонок, как это порою случается, был как раз о том же, о чём я думал дорогой.
Мой знакомый, который живёт на две страны – Россию и Германию, – оказался проездом в России. И вот звонит.
–Ну как дела, старик?
–По-разному… А куда деваться?
Здесь очень много нервных стрессов, однако, за границей, думаю, я бы не прижился, там иная среда обитания.
– Да, я всё это понимаю, я всё это проходил… У меня всё происходит так же…– понимающе говорит знакомый, вторя моим дорожным мыслям.
Или, наоборот, эти мысли материализуются в кратком телефонном разговоре.
Кафе Ex libris являет собой уютный артистический анклав литературной жизни в Москве, возникший при библиотеке Тургенева.
Сейчас тургеневский год – так что есть повод вспомнить писателя. В уютном и ухоженном дворике библиотеки – памятник Тургеневу. Почтенный бюст.
Писатель с пышной окладистой бородой лучисто улыбается, сопровождая улыбку чуть заметной грустинкой. В «Отцах и детях» он умело окарикатурил Павла Петровича Кирсанова, который живя в Европе, пользуется золочёной пепельницей в форме мужицкого лаптя. Мол, Кирсанов погряз в иностранщине и далёк от всего исконно русского.
Но сам-то Тургенев любил бывать в Баден-Бадене, а в Париже, мы с женой видели дом с табличкой, повествующей, что в этом доме останавливался Тургенев. При всём патриотизме, Тургенев был галломаном на пушкинский манер. Отменно владел французским языком. И о Европе Тургенев знал отнюдь не понаслышке.
Во дворике библиотеки – опрятная вывеска с надписью Ex libris, которая приглашает в кафе – этот уголок Европы посреди Москвы. Опускаемся на уютный мягкий диванчик у столика. Расплачиваться можно по международной карте… Всё компактно, светло и просто.
Мы с женой заказываем чай и что-нибудь лёгкое к чаю.
Меж тем, полки, заставленные книгами, журналы и некоторые необъяснимые экзотические предметы свидетельствуют: мы находимся не просто в съестном заведении, а в литературном кафе.
Мы с женой пришли на мероприятие несколько загодя, однако, часть столиков уже занята. Публика прибывает. Кто-то о чём-то оживлённо рассказывает за одним из соседних столиков.
Наконец, появляется Соколовский, вернувшийся из долгих заграничных странствий. И он живёт как минимум на две страны. В Москве он проездом. Появляется и Гатина.
Хотим мы того или нет, мы живём в эпоху постмодернизма, когда в мире уже многое (если не всё) сказано. Налицо переизбыток информации, и по умолчанию становятся уместными лишь «точечные» высказывания. Или некие художественные афоризмы. А говоря по-современному – художественные слоганы или в некоторых случаях даже мемы.
По крайней мере, в таком «калейдоскопическом» или отрывочном ключе строятся оба литературные выступления, которые удачно дополняют друг друга. (Два автора ритмично чередуются).
В кафе создаётся творчески естественная обстановка, чуждая излишней академической чопорности.
Вот вам девяностые, вот вам девяностые!
Вот вам наша молодость
просранная, просранная!
– умело скандирует Дина Гатина. Лирическое переживание неизбежных глупостей, которые мы совершаем в молодости, буквально не зная, куда девать свою свободу, у Гатиной сопровождается женской пассивностью, женской созерцательностью.
Не морализирование, а констатация.
Вот стихи Гатиной по мотивам «Айболита» Корнея Чуковского. К Айболиту приходят разные звери с жалобами – например, к нему приходит лисица, которой снится, что она куница. И многие другие не менее странные звери буквально атакуют Айболита. За сборищем этих чудаковатых зверей прозрачно угадывается страдающее человечество.
Параллельно следуют художественные откровения Сергея Соколовского. Обломки Союза в его текстах выступают как останки некоего монстра или позвонки вымирающего ихтиозавра. Уходя в историческое прошлое, они вызывают у автора грустный смех, имеющий крайне мало общего с негодованием.
Прозаик не философствует, а изображает. Не оценивает, а свидетельствует.
В одном из произведений Соколовского фигурирует другой Кафка – не тот, которого мы знаем, например, по работам Бланшо. Несколько парадоксально говорится не о стихии антиутопии, а о тотальном смехе, о художественной игре фикций у Кафки. Говорится, что о Кафке написано много нелепого…
И хотя я стараюсь воспринимать происходящее бесстрастно, сквозь литературоведческие очки, мне вспомнились рассказы ближайших родственников о том, как мой отец в детстве долго смеялся, читая Кафку. Иных этот смех заставлял недоумевать. Полагаю, однако, что трагедия и очистительный смех всё же находятся в несколько парадоксальном, но близком соседстве.
Часам к одиннадцати чтения заканчиваются.
Возвращаемся домой по ночной Москве. Дизайн московского метро великолепен и, быть может, не превзойдён в других метро мира. Однако меня не покидает ощущение красивой жестокости Москвы (как по смежному поводу выразился один персонаж Фридриха Горенштейна, русского писателя, много лет жившего в Германии).
Центр Москвы. Сияние огней. Блеск витрин. Великолепие ночной столицы.
И на этом фоне – ужасно много бездомных. Кто примостится на лавочке, кто спит прямо на газоне. Эти люди в ужасном состоянии. Им невозможно не сострадать.
Там и сям дежурят менты. Делают своё дело, следят за порядком. (Множество людей в форме – ещё одна примета современной Москвы).
Проехав практически всю столицу, мы с женой выходим на одной из последних станций метро, идущего от центра. От метро до нашего дома идти далеко, а уже ночь. Автобусы не ходят.
И за небольшую мзду нас подвозит на такси улыбчивый таджик. (Таджики-таксисты как бы дежурят у метро и охотно подвозят припозднившихся москвичей). Три-четыре минуты, и мы дома.
Из нашего окна видны соседние дома. Большинство окон погасли, но в некоторых окнах всё ещё горит свет. Особый московский уют. Ощущение пережитого художественного опыта.
Что ж, вечер вполне состоялся.
автор Василий Геронимус. Фотограф Анна Геронимус.