начало главы - здесь
После исповеди Максим Петрович прошел вперед, почти к центру храма и стал у левого клироса, где пел хор семинаристов.
Огромное паникадило, горящее всеми лампочками со стеклянными головками в виде язычков пламени, казалось, спорило с ярким солнечным светом, бьющим косыми, сиреневыми в клубах ладана полосами из полукружий купольного барабана и больших окон правого придела. Золотая лепнина алтарных перегородок и иконных простенков слегка расплывалась за этим дрожащим маревом, пронизанным мощными мужскими голосами и женским «серебряными» подпевками с правого клироса. Все это была особая гармония цвета, звука, запаха, которая так глубоко и неотразимо завораживала и даже «отвлекала» Максима Петровича своим изысканным эстетизмом от молитвы. Хотелось просто стоять и «внимать», ни о чем не думая, ничего не желая, ничего не переживая и даже ни о чем ни прося. Просто раствориться в этом «океанском» буйстве красок, звуков и запахов, и даже забыть о собственном существовании…
Максим Петрович с чувством спел в общем хоре под руководством вышедшего из алтаря дьякона «Отче наш» и стал ждать начала причащения.
Общее умилительно-приподнятое настроение нарушили стоящие с левой стороны две старушки. Петрович не заметил, с чего все началось, он только с неприятным чувством «реальности» увидел, как одна из них с перекошенным от злости лицом обернулась к другой и стала усиленно ее крестить. Причем ее «крещение» походило больше на нанесение ударов щепоткой плотно сжатых пальцев по лицу и голове ошалевшей от неожиданности «жертвы». Правда, это продолжалось недолго – несколько секунд, пока бабушек не разнял стоящий неподалеку семинарист. Но общая приподнятость чувства уже исчезла. «Грубая жизнь» вторгалась в мистическую красоту богослужения и напоминала о себе даже в храме.
А во время самого причащения разыгралась еще одна «маленькая трагедия».
Трехлетняя девочка на руках у своей густо накрашенной мамаши, одетой, несмотря на зиму, в короткую юбку, которая мало подходила не только к месту, но даже и к ее возрасту, никак не хотела причащаться. Видимо, маманя первый раз забежала в храм, чтобы по чьему-то совету причастить свою дитятю, но не тут то было. Девочка визжала на весь храм, а когда ее подносили к чаше и пытались накрыть красным тканью, начинала биться и колотиться в припадках. Три раза ее пытались причастить, но не помогли усилия даже двух дюжих семинаристов. Когда ее удавалось завалить на бок, она, не открывая рта, усиленно дрыгала ногами, рискуя опрокинуть причастный потир.
Максим Петрович стоял следующим в очереди за этой не в меру настойчивой мамашей и наблюдал всю «безобразную» сцену непосредственно. В его душе росло чувство возмущения против «пустой» мамашки, во что бы то ни стало пытающейся насильно впихнуть причастие в рот своей, видимо, не менее избалованной и капризной, а то и просто беснующейся дочки…. Наконец, причащающий седовласый священник повелел отойти от чаши незадачливой мамочке, чем вызвал уже ее собственные нарекания. Бормоча какие-то угрозы, она отошла от священника со своей орущей благим матом дочкой, и только после этого Максим Петрович смог, наконец, причаститься сам. Но сцена выбила его эмоционально уже окончательно, и он не смог с должным благоговением принять в себя Тело и Кровь Господа Иисуса Христа…
Выходя из храма, он стал свидетелем еще одной сцены.
Недалеко от паперти собралась толпа преимущественно женского пола прихожанок, слушающих какую-то вещающую в их центре женщину. Максим Петрович хотел пройти мимо, но вкрадчивые интонации голоса «юродивой», задержали его. Они словно невидимые липкие нити вплетались куда-то за барабанные перепонки и насильно заставляли прислушаться. Петрович остановился и опять непроизвольно задержал дыхание.
- …А Матерь Божья говорит мне: иди милая, Настенька, иди стопочками да по камушками…. А я слушаю ее и у меня слезки, слезки льются…. А Матушка Божья смотрит на меня, красивенькая, миленькая, и говорит: возьму я тебя, Настенька, да на Юпитер – посмотришь, как там люди ходят да как тяжело-то им…. Ох, и правда в следующую ноченьку мы-то с Матушкой Царицей Небесной-то и побывали да на Юпитере-то…. Боженьки-светы!.. Как страшно-то… Люди-то все черненькие, все-то сгорбленные, а идут-то, бедненькие, а на ногах у них как колодочки какие….А это не колодочки – это плиточки-то могильные к ножкам-то попривязаны, так попривязаны…. А я, матушки-светы, как заплачу, как заплачу…. А Матушка Боженька моя, Царицынька Небесная тоже как заплачет, как заплачет…
Максим Петрович рассмотрел, наконец, стоящую в толпе «юродивую» - он не раз и не два видел ее и раньше. Это была невысокая женщина, лет сорока, в повязанном почти по самые глаза платке, с тихим, грудным и чуть повизгивающим голосом, и с ребенком на руках. Она была из «местных», но однажды он ее совершенно неожиданно встретил в Троице-Сергиевой Лавре, где года четыре назад летом был в паломнической поездке. Там она тоже была с ребенком – и в этом было что-то страшновато-мистическое – прошло несколько лет, а ребенок словно оставался тот же. Та же четырех-пятилетняя девочка, и тогда большей частью мирно спящая на ее руках. Это не могло быть так, но, слушая вновь почти те же самые рассказы о своих «путешествиях с Божией Матушкой», Петрович почувствовал, что промелькнувшая в его голове об этом мысль не показалась ему невероятной.
Тогда, в Троице-Сергиевой Лавре, привлеченный рассказами «юродивой землячки», он разговорился с ней, дал ей денег и даже согласился присмотреть за девочкой, пока она не сходит «помолиться к батюшке Сергию».
Было лето, девочка, одетое в какое-то безразмерное красное платье, мирно играла на сиденье огромной дубовой лавочки, пока он не заметил что с ней началось «что-то неладное». Она упала ничком на подол своего платья и, выпучив глаза, стала запихивать его в рот. Испуганный Максим Петрович не знал, что делать. Сначала он попытался вытащить подол платья изо рта мычащей девочки, но та упорно продолжала давиться своим собственным платьем. Тогда он схватил ее и, прижав к себе, так чтобы занять ее руки, побежал в храм, где его поджидал еще один шок. Ее мамашка, став напротив иконы преподобного Сергия на колени, рычала и лаяла на него…
Максим Петрович ехал обратно домой на автобусе с какими-то смешанными чувствами. Умом он понимал, что сделал «главное» - исповедался и причастился, но не испытывал обычной спокойной умиротворенности по этому поводу. Словно все эти «околоцерковные» события возмутили его душу и переполнили ее слишком многими неуместными и «лишними» впечатлениями.
Из житий многих святых, да и из своего собственного опыта, он знал, что причастие как важнейшее христианское таинство часто сопровождается различными «искушениями», но вот чтоб так «густо» они напали на него – испытывал впервые. Обычным искушением во время его причащения было следующее. Когда уже подходила его очередь к исповеди, или он уже стоял первым и готовился подойти к священнику, очередного исповедника перед ним неожиданно, «безразмерно» по времени, «клинило»…. Тот начинал о чем-то нескончаемо рассказывать батюшке, а тот долго о чем-то ему говорить, советовать, расспрашивать. Как ни боролся с собой в это время Максим Петрович, но его заводила эта «бесцеремонность», этот «эгоизм» человека, который не думал о других спешащих к исповеди, да и в конце концов о «легкомыслии» самого священника, который «велся» на болтливость плохо подготовившегося исповедника. И если ему не удавалось справляться с этим раздражением, то к исповеди Максим Петрович подходим не в смиренном и покаянном духе, а раздраженным и возмущенным. Хорошо если он успевал покаяться еще и в этом, но так бывало не всегда. Иногда осознание «падения» приходило уже после, порой после самого причащения, и тогда его долго не отпускали угрызения совести в «недостойном» принятии таинства.
Сегодня, однако, источники искушений проистекали из других моментов. Но оказывается, это были еще не все впечатления, связанные с сегодняшним посещением храма.
На последней перед его домом остановке водитель, не закрыв дверь, стал, видимо, поджидать бегущих издали людей.
- Чо стоим, водила?.. Давай, трогай коней… - раздался заплетающийся полупьяный лепет.
Максим Петрович рассмотрел на переднем сидении двух пьяных мужичков в одинаковых серых дубленках и удивительно похожих друг на друга, видимо, близнецов. Один из них полез нетвердой рукой к водителю, намереваясь, похоже, и физически «поторопить» его.
Тот буквально взъярился из своей водительской «будки».
- А ну иди вон – бычара вонючий!.. Пошел вон!..
Столкнув «бычару» с сиденья и перегнувшись, насколько позволял его рост, одутловатый разъяренный водитель стал сучить кулаками, не переставая орать, все время повышая голос:
- Пошел вон с автобуса, быдло сраное!.. Сучара нахлюканная!..
Максим Петрович почувствовал, как у него мучительно сжимается где-то внутри груди. Это был не то что страх, скорее - мучительное ощущение неадекватности и бессилия перед очередной безобразной сценой сегодняшнего дня…
Водитель уже собирался вылезти через мотор пазика – тогда точно была бы драка. Оба «бычары» уже очухивались от неожиданного натиска и готовы были дать отпор…
- Ребята, выйдите, пожалуйста!.. Выйдете, касатики мои!.. Хорошие мои!.. Русские ребятушки!.. – вдруг с переднего сидения раздался тихий увещевающий голосок. Петровичу не было видно со спины – чей. Виден был только знакомый зеленый платок, который долго маячил у него перед глазами, когда он стоял в очереди на исповедь…
- Выйдете, касатики, мои, прошу, ребятушки….
И чудо произошло. Оба «бычары», не говоря ни слова, осторожно поддерживая друг друга вышли и замерли в живописных позах недалеко от двери пазика. На их «глубоко похмельных» лицах было выражение странной мягкости и недоумения, словно они и сами были удивлены своей «покладистости».
- Бычары ох…..шие!.. – водитель все не успокаивался, еще стоя лицом к пассажирам и зримо пыша раскрасневшимся от гнева круглым лицом.
- Водитель, они уже вышли. Не ругайтесь пожалуйста!.. Все хорошо…
Тот еще что-то буркнул, сел за свое место и, наконец, закрыв дверь, тронул автобус. Выходя на своей остановке Максим Петрович не удержался и оглянулся на нежданную «миротворицу». Простое русское, слегка усталое лицо пятидесятилетней женщины – это было одно из немногих приятных впечатлений сегодняшней поездки в церковь. «Есть женщины в русских селеньях…» - подумалось напоследок.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь