Наступает весна, навевает свежесть. И в соответствии с весной, прозрачным временем года, являются творческие инициативы. В Москве и Подмосковье объявили библионочь. Правда, некоторые обстоятельства времени автору трудно как-либо комментировать. Библионочь проходит мало того, что в пост – она проходит непосредственно в канун Вербного воскресения. Правда, по счастью это обстоятельство обнаруживается не повсеместно, в некоторых уголках библионочь проходит и вовсе после Пасхи, а в некоторые учреждения культуры «спущена» директива проводить библионочь едва ли не во время торжественной всенощной. Обозначается своего рода «альтернативная всенощная». Видимо, авторы вышеупомянутой директивы исповедуют какой-то свой особый извод православия; не нам судить. Остаётся, однако, утешаться тем, что предчувствие праздника не покидает нас, несмотря на то, что оно сопровождается неким досадным недоразумением (чтобы не сказать нонсенсом). Тем не менее, светская жизнь кипит – библионочь проходит одновременно во многих местах – однако мы с женой без колебаний останавливаем свой выбор на Российско-Немецком Доме. Мы устремляемся туда – в Дом – в студию «Мир внутри слова», которую вот уже много лет возглавляет доктор филологических наук, глубокий гуманитарий, редкий знаток античности – Елена Зейферт. Именно здесь «внутри слова» мы с женой неизменно ощущаем творческую обстановку. И это не общие слова. Не абстракция. Творческая обстановка возникает из конкретных, физически ощутимых слагаемых. С одной стороны, это круг литературных традиций, данных не только в знании, но и в живом ощущении, в личностной глубине. С другой стороны, это нерв современности, который угадывается в самой обстановке зала «Эшборн» на пятом этаже Дома. В этом просторном помещении происходит библионочь. Мы попадаем в такую среду обитания, которая показательна для XXI века. Элегантный современный конструктивизм. Много стекла: просторные окна. Компьютерная техника. И в то же время, «Эшборн» хранит культурную память о минувших эпохах… Из этих двух контрастных слагаемых и является пассионарий – т.е. творец, который не только сохраняет предыдущие достижения культуры, но черпает из таинственного Космоса новую информацию. Чтобы этого достичь, нужно либо пережить прошлое совершенно по-новому, почувствовать его нервом современности либо создать нечто абсолютно новое, доселе небывалое, учитывая, однако, наличный опыт человечества. В уме своём я создал мир иной И образов иных существованье, – писал Лермонтов. О да! Автор или творит небывалый мир, познав наличный мир – как Лермонтов, или пересоздаёт наличный мир, являет его новым до неузнаваемости, побуждает его сиять заново. Как Маяковский или Есенин. Ну а если нет сил стать пассионарием, можно остаться субпассионарием – добросовестным хранителем всего, что уже накоплено мировой культурой (а не творцом нового). Во всяком случае, так или почти так представляет себе дело Лев Гумилёв, известный отечественный мыслитель. И вот в «Эшборне» мы ощущаем и эти волнующие пассионарные возможности, и по-своему не менее достойную нишу субпассионариев – хранителей прошлого… Вот эти две прекрасные возможности и определяют наш с женой выбор – встречать библионочь в «Эшборне», при клубе «Мир внутри слова». О да, две означенные возможности являются в русско-европейском диалоге. Недаром, например, о Петре I говорят, что он онемечил Русь. Но поскольку это давно известно, не хочется заводить старую шарманку и говорить о России как об одной из стран Европы. А что если русско-немецкий диалог, в конечном счёте, издали устремлён к восстановлению того единого языка, на котором до падения Вавилонской башни говорило всё человечество? Как бы ни свирепствовали иные ретивые атеисты, друзья неопровержимых физиологических банальностей, современная лингвистика – едва ли ни вопреки всякому правдоподобию – приходит к тому, что у человечества был единый праязык. Что если русский и немецкий мир, мыслимые не во взаимной изоляции, побуждают нас не только задуматься о едином древе человечества, но полноценно почувствовать различные ветви этого единого древа? Случайно ли, что тема библионочи относительно общепонятная – московский текст? (Не надо объяснять, что московский текст – и московская культурная география – включают в себя нынешние окрестности метро Бауманская, ранее – немецкую слободу, созданную Петром). Елена Зейферт – ведущая – строит библионочь так, чтобы чередовались стихи и доклады. Регламент более чем щадящий. Вот звучат стихи Татьяны Грауз. Мы будто камни подходим к тёмному небу причин… После того, как подборка автором прочитана, завязывается небольшая дискуссия, в ходе которой является краткий тезис: стихам Татьяны Грауз присуща простота, которая не есть простонародность. Это парадокс только кажущийся; этимология подчас вводит нас в заблуждение. Подумаешь, дело какое! Простонародность пишется с корнем «прост». Ну и что? А меж тем, Пушкин писал о весёлом лукавстве ума как свойстве простонародной стихии. Не говорим, что де весёлое лукавство – это «плохо», а что-то другое «хорошо». Не раздаём оценок, а лишь констатируем: простонародность далеко не всегда проста, тогда как простой стих может не принадлежать к стихии фольклора. Второй после Грауз выступает Елена Зейферт – с докладом о московском тексте (на материале творчества Дмитрия Гаричева; почти исключительно его составляют силлабо-тонические стихи о Москве и Подмосковье). Из доклада Зейферт является два взаимно различных московских текста. Одна Москва – это город с глубокой исторической памятью и вертикальным иерархическим измерением бытия: метро – подземелье, низ, московская земля – середина, московские взгорья, башни кремля – верх. К нему обращена русская душа. Другая Москва – экзистенциально бездомная, неприкаянная и непонятная – она отчётливо возникла в нулевые годы, почти утратив связь с «первой» Москвой – заключает Зейферт по стихам Гаричева. Эта «вторая» Москва с бесконечными пустырями, невообразимым хламом и чудовищной глухоманью родственна таким же бесприютным участкам ближнего Подмосковья. Москва разрастается, наблюдается некая экспансия столицы в Подмосковье и нынешний центр Москвы – например, Савёловская – когда-то был её периферией. Процесс утраты Москвой и Подмосковьем былой идентичности печален,– констатирует Зейферт, – говоря о некоем московском безвременье. Оно распространяется и на пригород… Возникают некие безликие деструктивные зоны, своего рода зияния в историческом времени. Однако отвечая на вопрос о ценностной значимости этой «второй» – «бездомной», одичалой Москвы, Зейферт высказывается милосердно и не категорично. Поэтическая неприкаянность сопровождается тоской по дому – в том смысле, в каком Цветаева писала: – Москва! Какой огромный Странноприимный дом! Всяк на Руси – бездомный, Мы все к тебе придём. Клеймо позорит плечи, За голенищем – нож! Из далека-далече Ты всё же позовёшь. Следующим выступает Михаил Квадратов.
Прозрачный лирик с высоким градусом высокой поэтической шалости. Затем следует доклад Вячеслава Савёлова из РГГУ. Доклад посвящается русскому мыслителю Евгению Ивановичу Боричевскому. По данным архивов и документов Савёлов бесценными крупицами восстанавливает это давно и незаслуженно забытое имя. Увлекательной рубрикой доклада является рассказ о литературных Средах Боричевского, о домашнем литературном салоне начала XX века, в котором наблюдаются увлекательные смысловые хождения вокруг символизма. В докладе сообщается и о трагической пореволюционной судьбе Боричевского. Как и многие представители былой интеллигенции, он был репрессирован. И рано ушёл. Потому так бесценны осколки прошлого, разрозненные свидетельства деятельности Боричевского…
Звучат стихи Елены Зейферт. Эстетическая зоркость и, хочется добавить, любовь к предметной детали, идущая от Горация, сочетается у Елены с этической закваской. Однако она не выражается в прямом поучении, в навязчивой дидактике, она незримо и узнаваемо присутствуете в прозрачном эстетическом космосе. Вспоминается профессор МГУ Валентин Евгеньевич Хализев, который у меня на курсе читал теорию литературы. Он говорил о том, что в представлении Пушкина и Жуковского прекрасное как бы вбирает в себя нравственность, тогда как эпоха декаданса культивирует подчас болезненную красоту, которая может быть и безнравственной. Елене Зейферт при всей современности тематического спектра её поэзии, при всей современности её художественного языка, присущ первый – классический, т.е. пушкинский – тип представления о прекрасном. Истинная красота нравственна – глубоко убеждена Елена. Звучит доклад Анны Геронимус о Евтушенко. Он вписывается в контекст библионочи в Немецком Доме, поскольку Евтушенко – по исходной фамилии Гангнус – поэт с немецкими корнями. В докладе Анны Геронимус говорится о некоторой загадочной двойственности фигуры Евтушенко – о его участи в движении шестидесятников (за свободомыслие Евтушенко даже был изгнан из Горьковского Литературного института) и в то же время – о его «закадровом» сотрудничестве с тогдашними властями. Попутно Анна затрагивает ещё одну острую тему – конфликт и, быть может, параллельное ему поэтическое состязание Евтушенко и Бродского. Доклад интересен. Разгорается дискуссия. Подводя ей итог, Елена Зейферт утверждает, что да, Евтушенко – несомненно, яркий и талантливый шестидесятник, а к вечности принадлежит всё-таки Бродский. Бродский не сводим к шестидесятым годам. И он больше Евтушенко. Вслед за Анной Геронимус выступает ваш покорный слуга – со стихами о Москве и не только. Перед его – моим – внутренним зрением роятся волнующие тени прошлого, его слух наполняют отзвуки прошлого, и они непостижимо преломляются в настоящем… Я – он? – был представлен публике как недавно состоявшийся лауреат литературного конкурса, проводимого Российско-Немецким домом. Речь идёт о конкурсе прозы, который проходил по двум номинациям: место встречи – рассказ и место проживания – шванк. Упреждая чтение собственных стихов, я внутренне обязан как-то отреагировать на сообщение о моём лауреатстве. И поскольку оно состоялось в рубрике прозы, я говорю о том, что стихи и прозу подчас невозможно помещать под одной обложкой. Как невозможно, например, смешивать водку и коньяк – они оказывают взаимно противоположное действие. (Говорят, что коньяк сужает сосуды, а водка их расширяет). Однако водке и коньяку предшествует единая стихия божественной влаги, как поэзии и прозе предшествует единая стихия словесности. Вот почему я читаю стихи, возникшие из тех же источников, из которых явился мой рассказ «Дух музыки». По словам Елены Зейферт, он был воспринят жюри как наиболее интеллигентный из присланных рассказов. (С моим рассказом можно ознакомиться на сайте клуба «Мир внутри слова»). После чтения стихов – для библионочи я избираю именно стихи, а не прозу – Елена Зейферт задаёт мне вопросы о моём виденье Москвы.
В ответ я говорю о той трогательно ветхой одноэтажной или двухэтажной Москве, в которой нет ничего урбанистического: В самом центре Москвы – поселковые домики, – дословно так они упоминаются в одном из моих стихотворений. Они умещаются в пределах Садового кольца. За ними простирается совсем другая Москва – не то, чтобы «плохая» или «хорошая», но другая, другая… Библионочь завершается. И мы, участники этого мероприятия, пробираемся к выходу из Дома по лестницам и коридорам. Кое-где уже отключили свет, и мы ориентируемся впотьмах. Спящим лабиринтом пробираемся к выходу. Пустынные лестницы. Замысловатые коридоры. Замкнутые двери. Наконец, мы оказываемся в вестибюле, где обнаруживаем ночных охранников. К нашему позднему появлению они относятся вполне терпимо и с пониманием. Всё-таки библионочь. Метро уже не работает, и мы с женой берём до дома такси – в густом мраке сияют московские огни
Автор статьи Василий Геронимус. Фотографии Анны Геронимус.