Осень в путоранских редколесьях наступает рано — нередко к середине сентября снег уже укутывает первым проходом землю, поворачивая время на зимний лад. Осень пора сытная — по склонам бугров красными брызгами мельтешит брусника, голубика и черника, побитые уже первым заморозком, темнеют на полянах. Медведи по началу осени к посещаемым людьми местам стараются не приближаться — еды хватает, да и некогда косолапым, нужно жировать, пока есть возможность, чтобы нагулянного запаса хватило на долгий зимний сон. Ко времени, когда стылые ветра отряхивают с пожухлых лиственниц остатки хвои, медведя гложет лишь одна забота — найти себе берлогу потеплее да поудобнее, в которой, присыпанный щедрыми северными снегами, будет косолапый смотреть грезы о теплых деньках прошедшего лета.
В окрестностях шахтерского городка Талнаха, там где путоранские горы встают заслоном на пути долинного болотистого редколесья, под самыми склонами невысоких горушек, нет-нет да и встречаются островки кондовой тайги — с лиственницами да елями, тянущими свои толстые, больше мужского охвата стволы, в низкое северное небо. Средь таких живописных таежных островков, разбросаны здесь общественные избы — уставший от камня люд сбегает сюда из города на выходные, чтобы восстановить израненную душу (нередко взамен приобретая устойчивое воскресное похмелье).
Однажды в пятницу, на закате осеннего дня, мой добрый товарищ направился в одну такую избу, стоящую средь таежного островка на некрутом уже склоне соседней горы. Идти от города недалеко — километров 15, дорога известная, хорошая, а в избе к тому времени будет тепло и людно — изрядная часть компании уже должна была приближаться к ней. К обмелевшей по осеннему случаю горной речушке, что выпрыгивает из ущелья на равнинный простор аккурат у тропы, в 10 минутах ходьбы от избы, вышел друг мой уже потемну —чахлые редколесные деревья тут набирали рост и обращались в разлапистых таежных великанов. Здесь частенько останавливались на последний перед избой перекур — послушать речной гомон, оглядеть дышащее таежное море, а уж после окунаться в теплый, дымный, гомонливый полумрак избушки.
Товарищ мой по традиции остановился, потянулся было за сигаретами в карман, да услыхал какой-то треск, доносившийся со склона перед ним. В зыбком лунном свете, увидел он, как со склона несется в его сторону темное пятно, да резво так, что и подумать не успеешь как рядом будет. К счастью, думать друг мой не стал, а с разбегу вскочил на самую макушку очень кстати оказавшейся рядом толстой лиственницы — наблюдая попутно, как приближается к ней медведь — смазанный, нечеткий в неверном свете Луны и оттого еще более пугающий своими явно не дружескими намерениями. Лезть следом за человеком на дерево косолапый не стал, но и уходить не торопится — пристроился внизу, боками о дерево трется, порыкивает, да наверх поглядывает.
Играли они в сиделки-гляделки с полчаса-час — друг орать пытался, не то в надежде что с избы услышат, не то, что медведь отвалит, криком смущенный, да безрезультатно — медведь внизу — друг на дереве и ночь звездная кругом… Долго ли коротко ли — сидя на маковке дерева за временем следить не сильно сподручно, а косолапый таки ушел — рыкнул пару раз, да и растворился в ночном лесу. Человек с дерева спускаться не спешил — сидел, выжидал, выслушивал, не хрустнет ли под тяжелой медвежьей лапой сухая хворостина, не скрипнет ли кора. Долго сидел — медведи, на человека обиду затаив, способны на любое коварство, да так и не услыхал ни чего. Начал с оглядкой с лиственницы сползать, останавливаясь и слушая ночной лес. Когда донизу оставалось метра 3, услыхал-таки он пакостный хруст, и в два прыжка воротившись на макушку, опять увидал под собой медведя.
Так и просидел он всю ночь на лиственнице, в 10 минутах от избы, в компании шатуна, околачивающегося внизу. Медведь ушел лишь к утру, когда сумерки отогнали ночь, а небо на востоке налилось багрянцем. Просидев для верности еще какое-то время, постоянно ожидая подвоха, спустился дружок мой на землю и скрипя глазницами и прочими органами чувств, с бешено колотящимся сердцем, рванул в сторону такой близкой и одновременно далекой избы.
В избе было людно, о медведе шастающем по округе никто слыхом не слыхивал, и криков моего дружка ночью тоже никто не слышал. А шатуна осеннего завалили вскоре, начал он безобразничать в округе, слава богу, задрать никого так и не сумел.