Что опасного в профессии режиссёра? Снимаешь кино, ездишь по фестивалям. У документалиста Стефановой всё иначе. В поисках хороших кадров она с полярниками 54-й Российской антарктической экспедиции год прожила на станции Беллинсгаузен.
Материал опубликован на портале "Частный корреспондент".
Там, в качестве режиссёра и оператора, Ольга Стефанова снимала второй документальный фильм из дилогии «Антарктида 2009». Монтаж этого полнометражного фильма вот-вот будет окончен. В теперешнем, пока ещё рабочем варианте, он называется «Зимовка». Нетрудно догадаться, что фильм будет посвящён зимовке российских полярников на станции Беллинсгаузен, отношениям внутри небольшого коллектива, на целый год оказавшегося среди снегов Антарктиды…
— Ольга, вам по ночам в эту страшную московскую жару не снится белая, снежная Антарктида? Такая холодная, такая далёкая.
— Конечно, снится. Она мне и без жары снится постоянно. Я, честное слово, очень скучаю и по людям, и по той жизни, которая была там прожита… По образу жизни, который был там, и которого здесь нет.
— Почему вы решили снимать фильм именно об Антарктиде? Почему не об экипаже космического корабля или не о спуске на дно Мариинской впадины?
— Идея снимать в Антарктиде пришла после того, как я прочитала книгу Санина «Трудно отпускает Антарктида». Обычно подобного рода книжки все нормальные люди читают в детстве, а ненормальные — в таком возрасте как я.
Прочитав, я заболела, поняла, что это моя тема, что мне туда хочется, мне туда нужно, и там я найду тех героев, которых мне всегда хотелось найти. Нормальных представителей нашего общества, которые заняты своим делом, которых интересует это дело, не бомжей и не наркоманов, как у нас обычно принято в документальном кино показывать, не беспризорников.
Плюс меня, конечно, интересовали сами обстоятельства: изоляция, маленький замкнутый коллектив, экстремальные условия, год…
Вообще изначально я хотела на дрейфующую льдину, в Арктику, но меня отговорили полярники, сказали, что на «Северный Полюс» (так называются полярные станции в Арктике) на дрейфующей льдине меня просто не пустят, потому что там счёт на руки. То есть, каждый человек важен своей физической силой, своим умением и способностью в экстремальной ситуации, когда льдина начинает трескаться, взять и перетащить домик. Я, женщина, была бы им обузой. Все говорили: просись в Антарктиду, там то же самое, только льдины не трескаются, нет такого жёсткого экстрима.
— Как я поняла, российские полярники против женщин не только в Арктике, но и в Антарктике.
— На дрейфующих льдинах в Арктике не зимовала ни одна российская женщина. А в Антарктиде на зимовке я шестая, во всяком случае, по приблизительным подсчётам. Предыдущие пять, как правило, были жёны начальников. При этом они работали на станции не женой начальника, а поваром, метеорологом, разные выполняли функции. Это четыре таких вот было дамы. И ещё одна была немецким биологом, зимовала на нашей станции, и потом тоже вышла замуж за начальника.
— То есть, для полярников антарктическая экспедиция — это замкнутый мужской коллектив, а появление женщины — это нонсенс, почти нештатная ситуация. И тут появляетесь вы, чтобы снять фильм об отношениях на станции. Не боитесь ли вы, что ваш фильм получится не о типичных отношениях на типичной полярной российской станции, а об отношениях на станции во время нештатной ситуации?
— Тут нет никаких противоречий. У меня не было задачи снять типичную станцию на типичной зимовке, была задача снять конкретных людей на конкретной зимовке на конкретной станции. Если в этом коллективе оказывается женщина и это каким-то образом сказывается на их отношениях, поведении и так далее, то эта женщина в кадре тоже есть. Она там присутствует, тоже весьма конкретная. Да, это не совсем типично, но это именно так, и про это кино. Поэтому я и не отказываюсь от себя, как от героини фильма. Я тоже буду действовать в нём, буду высказывать какие-то свои комментарии, в нескольких сценах я появляюсь там в кадре.
— Расскажите о повседневной жизни в Антарктиде. Как проходит типичный день полярника Российской Антарктической Экспедиции?
— Коллектив делится на две составляющие: это так называемая «наука», то есть учёные, и те, кто обеспечивает их деятельность и вообще жизнь на станции. К науке относится гидролог, биолог и метеоролог. Все остальные: доктор, повар, четыре механика на ДЭС (дизельной электростанции), системный администратор, радист, два эколога, строители. Во всяком случае, так было в нашу зимовку.
В обычный день каждый выполняет свои обязанности. Повар с утра до вечера на камбузе стряпает каждый раз разные завтрак, обед и ужин, учёные готовят лодки, выходят в море, делают пробы, анализируют их под микроскопом.
Если выдаётся хорошая погода, то гуртом или маленькими группками народ разбредается гулять по окрестностям. Но это бывает очень редко, в основном серость, пурга — никуда особенно не выйдешь. При этом есть такие вещи, без которых не обходится почти не один день. Расчистка снега, которого столько нападало за ночь, что двери не открыть, не выйти, ничего не достать со склада, снегоход не выгнать.
Из-за погодных условий постоянно что-то ломается. На метеоплощадке ломаются приборы. Вообще метеоролог четыре раза в сутки должен прийти на площадку, снять там показания приборов и отправить во Всемирную метеорологическую организацию. И чтобы снять показания, он постоянно эти приборы чинит. То пургой там что-то снесёт, то отвалится какой-то счётчик, то датчик сломается.
На ДЭС, которая является сердцем станции, потому что тепло, электричество — всё идёт оттуда, постоянно ломаются двигатели. Оборудование, как правило, ещё советское везде стоит, ну что-то где-то может быть обновлённое, но по большому счёту всё старое и бесконечно ломающееся.
Ещё бывают авральные работы. Например, когда мы ждём прибытия корабля «Академика Фёдорова», который должен вывести мусор со станции. Мусор мы складываем в бочки, бочки с одного места перекатываем на другое, а потом оказывается, что в том месте, куда мы их перекатили, начался шторм и теперь их оттуда смывает. Приходится перекатывать снова. То есть периодически случаются эпизоды, когда нужна рабочая сила всех, и тогда все сходятся и вместе работают, даже те, кто должен заниматься наукой…
День ограничивают три отправные точки. Первая — это завтрак в восемь утра, в час обед и в семь часов вечера — ужин. После ужина уже никто не работает, все идут в игровую.
Там бильярд, теннис, можно почитать книжку, выйти в интернет, посмотреть кино.
Эти точки отправные потому, что на полярной станции так организована жизнь, что ты не можешь в любое время, когда ты проголодался прийти на камбуз и поесть. Это делается синхронно и строго по расписанию. Конечно, если ты уходишь в маршрут куда-то далеко, тебе выдадут с собой бутерброды, а так — нет.
— А какие-то экстремальные ситуации случаются?
— Разговор об экстриме, он более применим к другим полярным станциям. Потому что наша станция по климату всё-таки мягче по сравнению с другими, и находится в достаточно безопасном месте, где нет зоны трещин вокруг.
На моей памяти экстремальных ситуаций у нас было три. За полгода до конца нашей зимовки заболел повар и его срочно эвакуировали на «Большую землю». Мы на два месяца остались без повара и без доктора, потому что доктор улетел его сопровождать.
Главным поваром стал наш радист, а я к нему пошла во вторые повара. Мы с ним два месяца готовили.
Потом ещё однажды я попала в аварию на вездеходе. Мы ехали по большому-большому сугробу в пургу, было вообще ничего не видно, и водитель взял чуть-чуть в сторону, вездеход накренился и со всей этой высоты рухнул вниз.
Ещё, когда ломались двигатели, мы экономили топливо, и не знали, хватит нам его до конца или нет, так что отключались все обогреватели в домах, и в пинг-понг вечером играли в перчатках и в шапках, так было холодно. Я не говорю о тех случаях, когда кто-то уходит в маршрут на ледники. Там во льду бывают трещины и в эти трещины люди проваливаются и погибают. Это было, например, с нашими соседями-аргентинцами, но не в наш сезон, а в предыдущий, в трещину провалился целый вездеход с людьми и все погибли. Но нас Господь миловал…
А вот у чилийцов, наших соседей по острову Кинг-Джордж, кто-то постоянно ломал ноги, руки...
Ещё когда мы ждали «Фёдорова», про который я уже упоминала, надо было крепить его швартовые концы к скалам с помощью лодок. Это было в летний период, когда океан не замерзает. И вот ребятам пришлось это делать в очень-очень сильный шторм, их лодки выкидывало на камни и они едва остались живы. Вот такой экстрим. На самом деле не шибко впечатляет.
И ещё я знаю одну экстремальную ситуацию из истории, когда на станции, с которой было невозможно выехать в зимний период, был единственный доктор, и ему пришлось самому себе вырезать аппендицит.
— А какое самое важное или, может быть, самое удивительное открытие вы сделали на станции лично для себя?
— Оно из внутренней, духовной жизни. Когда я туда ехала, я ехала искать настоящих героев-полярников, которые преодолевают трудности, которые каждый день совершают маленький подвиг, а увидела, что в действительности это совершенно обычные люди, в несколько необычных условиях.
Но к этим условиям очень быстро привыкаешь, на третий месяц зимовки тебе уже кажется, что это нормальные обычные условия. И ты начинаешь жить своей обычной совершенно жизнью только в условиях гораздо более частой тишины. Когда вокруг тихо, когда тебе некуда бежать, когда тебе некуда спешить, когда ты очень часто остаёшься наедине с самим собой, ты начинаешь себя по-новому узнавать. И вот это новое узнавание себя было для меня большим, глобальным открытием. То есть я просто заново себя узнала. Я узнала кто я такая на самом деле.
— То есть полярники — это не какие-то особые люди? Есть у них у всех что-то общее: какие-то жизненные установки, качества характера?
— Это самые обычные люди в необычных условиях. А что до отличительных черт, то если рисовать собирательный образ, то они, безусловно, будут. Это люди, привыкшие, что их жизнь делится пятьдесят на пятьдесят, они своим домом больше считают Антарктиду, чем «Большую землю».
Те, у кого по десять, одиннадцать, двенадцать зимовок, для них дом Антарктида, а не «Большая земля».
Их отличает мудрость, за эти годы наработанная. Потому, что если ты не сможешь ужиться с людьми, не сможешь перебороть свои собственные беды, немощи и слабости, то ты никогда не попадёшь туда во второй раз — ты там никому не будешь нужен, да и ты сам не захочешь, это для тебя будет невыносимо…
Поэтому их всех отличает гиперуживчивость, когда можно всё понять, когда можно не замечать чужие недостатки, а думать больше о своих, находить общий язык.
Бывалые полярники, те, кто душа компании и лицо Антарктиды, они любят людей, очень конкретных людей, не выдуманных каких-то героев. Но, безусловно, им всем здесь тяжелее, чем там. Они не приспособлены к жизни на «Большой земле». Они очень долго привыкают к тому, что не всё от тебя зависит, что есть пробки, есть выбор в магазине.
Ведь они привыкли, что есть определённое количество продуктов на камбузе и ты не привередничаешь, не выбираешь, что тебе есть сегодня, а что завтра, ты ешь то, что есть.
— Я читала, что по договору об Антарктиде на этом материке нельзя даже зелень в цветочном горшке посадить. То есть за целый год ни одного зелёного листочка, так получается?
— Нельзя. Нельзя завозить землю, нельзя завозить никакие семена, потому что они могут нарушить флору и фауну Антарктиды, которые договорились содержать нетронутыми, в связи с тем, что они ещё не изучены. Можно только в гидропонике. И, например, на зарубежных станциях есть целые оранжереи, где они выращивают зелень, овощи, огурцы-помидоры. Но на это нужно специальное разрешение. В этом договоре прописано, что если разводят оранжерею, то помещение должно быть специально изолировано. Но у нас на станции такого нет.
— Я знаю, что на нашем российском севере, где-нибудь в районе Магадана, зайдёшь в сопки поглубже, и прямо физически чувствуешь какие это древние места. Кажется, что эта вечная мерзлота не только обледенелых мамонтов прячет где-то в нехоженой чаще, она и время как будто замораживает. Ещё несколько шагов и наткнёшься на какого-нибудь древнего духа или невиданное животное, которому миллионы лет… А как в Антарктиде? Были у вас там какие-то особенные ощущения?
— Мне кажется, это ощущение, оно есть везде, где нет людей и цивилизации. Впервые я его очень ярко почувствовала на Курилах, на вулканах, когда снимала предыдущее своё кино про экспедицию вулканологов и их труд. Мы там жили два месяца на вулкане, у подножия его и у кратера. И вот там было ощущение, что ты вдруг впервые себя чувствуешь человеком, таким, каким нас сотворил Бог. Человеком, вписанным в это мироздание, в эту природу, именно человеком, который поставлен царём над животными. То есть не вписанным в общество человеком.
Находясь там, ты не можешь себя назвать подчинённым, или начальником, или сестрой… Когда тебя там спрашивают, кто ты, ты не скажешь, что ты режиссёр. Ты скажешь: «Я человек, Оля, я тут в горах». Там на первом месте будет человек, потому что рядом есть пингвины, горы, моржи. В городе ты себя так не чувствуешь. Спроси вы меня сейчас, сидя в этом кафе: «Ты кто?», и я скажу: «Я режиссёр-документалист». Но я не скажу вначале, что я человек, я на двух ногах, у меня две руки, у меня душа, тело, мысли… А вот там это всё выходит на первый план и ты себя чувствуешь и осознаёшь, и идентифицируешь себя как человек.
— Когда вы ехали в Антарктиду, у вас в голове, наверное, было некое представление о том фильме, который вы хотите снять, некий образ того, что у вас должно получиться на выходе. Сейчас работа над «Зимовкой» подходит к концу. Насколько ваше первоначальное представление и конечный результат разнятся?
— Ничего я себе не представляла, когда ехала. Я ехала с чистым листом в голове, зная только отправные точки. Отправными точками было: я еду на год, на полярную станцию, в замкнутый коллектив, я еду к конкретным пятнадцати человекам, которые будут весь этот год со мной. И на месте я всё пойму. Я предполагала, что будут отношения, будут ссоры, будет развиваться маленькая модель общества, и я буду это фиксировать. Так всё и получилось.
Беседовала Екатерина Кюне, "Частный корреспондент".