Янина СВИЦЕ
Известный советский писатель Борис Дмитриевич Четвериков (1896—1981), с 1922 года живший в Петрограде (затем Ленинграде) был нашим земляком. Хотя родился он в городе Уральске, но детство и юность провел в Уфе, окончил здешнюю гимназию. Кроме того, по материнской линии Четвериков был потомком священников и знаменитых уфимских летописцев Ребелинских, служивших в уфимском Смоленском соборе со второй половины XVII века; и приходился родственником другому потомку Ре-белинских — известному русскому писателю 1870-х годов Михаилу Васильевичу Авдееву.
Наш город был местом, где состоялся литературный дебют Бори Четверикова. Ученики Уфимской мужской гимназии с 1912 года издавали периодический литературнопублицистический сборник «Мозаика», и до 1917 года вышло шесть его номеров. В 1913 году в третьем номере «Мозаики» было напечатано стихотворение в прозе Четверикова «Ночные думы». Затем его стихи, небольшие рассказы и публицистические заметки (под своим именем или псевдонимом «Мит-рич») появлялись и в других выпусках, а в 1917 году он стал даже членом редакции.
Опыт гимназической журналистики пригодился Борису Четверикову во время Гражданской войны, когда он стал сотрудником белогвардейских газет. По понятным причинам этот период в биографии советского писателя не упоминался и еще малоизучен, хотя некоторые эпизоды были описаны самим Четвериковым в воспоминаниях, но при его жизни они не были опубликованы.
Уфимский историк, специалист по Гражданской войне Андрей Витальевич Егоров недавно прислал мне (и за это ему большая благодарность) несколько стихотворений Четверикова периода Гражданской войны. Еще в 1990-х, изучая подшивки колчаковских газет «Вперед» и «Уфимец» за 1919 год, он обнаружил в них стихи Бориса Четверикова. В одной из них они были напечатаны в цикле «Песни войны».
Газета «Уфимец» (к сожалению, ее подшивки нет в местных архивах) издавалась штабом войск Уфимской группы и выходила на станциях Бугульма, Кандры и Буздяк. По всей видимости, ее редакция и типография размещались в специальном вагоне. Как и фронтовой еженедельной газеты «Вперед», редактором которой являлся Василий Григорьевич Янчевецкий, в будущем советский писатель и автор исторических романов Василий Ян.
Уфимский библиограф и литературовед Петр Ильич Федоров, зная, что я занимаюсь изучением уфимской литературы XIX — начала XX века, подарил мне изданную не так давно интересную художественно-документальную книгу Ивана Просветова «Десять жизней Василия Яна». В ней, в главе «Белое пятно», рассказывается о работе тогда еще Василия Янчевецкого в колчаковской журналистике. Редакция газеты «Вперед» (ее называли «редакция на колесах») кочевала по уральским и сибирским железным дорогам и по пути выпускала газету с фронтовыми новостями, публицистикой, литературными и другими материалами. Борис Четвериков служил в ней военным корреспондентом, публиковал стихи и жил вместе со всеми в одном из четырех вагонов. Одно время сотрудником редакции был еще один известный в будущем советский писатель Всеволод Иванов, на долгие годы затем ставший близким другом Четверикова. В поезде не только жили и работали, но и устраивали музыкальные вечера, на которых Боря Четвериков пел на два голоса с дочерью редактора. А во время стоянок в городах даже успевали участвовать в культурной жизни. Например, в Омске, в типографии «Вперед», был отпечатан каталог художественной выставки, которую организовал Давид Бурлюк, а Василий Янчевецкий выставил на ней несколько своих акварелей.
После разгрома армии Колчака Борису Четверикову удалось найти работу в советских изданиях, а с 1922 г. он перебрался в Петроград, где началась его многолетняя активная литературная и общественная деятельность. Не прерывая связей и с Уфой, он помогал молодым писателям, в различных уфимских изданиях время от времени печатали его стихи и прозу.
Ученик Уфимской гимназии. 1912 год
В годы войны писатель остался в блокадном Ленинграде, в 1945 г. по доносу из литературной среды был арестован и 11 лет провел в сталинских лагерях. Выйдя на свободу, опять много трудился. В конце жизни Борис Дмитриевич работал над книгой воспоминаний «Всего бывало на веку», вышедшей уже после его смерти, в 1991 году.
В этой подборке раннего, и по сути — уфимского, периода творчества Бориса Четверикова приведены рассказ «Весенняя песня» (место его действия — это явно Уфа) и фрагмент из рассказа «Юность», опубликованные в периодическом сборнике учеников Уфимской мужской гимназии «Мозаика». А также стихотворения, напечатанные в 1919 году в колчаковских газетах «Вперед» и «Уфимец».
Б. ЧЕТВЕРИКОВ (VI класс) Весенняя песня
(Посвящаю Шуре А.)
Словно вдруг живое горячее сердце затрепетало всюду, словно кто, прекрасный и вдохновенный, ударил по нежным струнам огромных тысячеструнных гуслей... Все затрепетало, все заговорило, засмеялось и запело!
Горячее ослепительное солнышко сияло на безбрежной светлой лазури, усеянной легкими белыми облаками.
В этой чистой беспредельной выси трепетали легкие неуловимые крылья, звучала песня весны.
А там, далеко внизу, таяли последние кусочки снега, журчали ручьи, громыхали по мостовой колеса, открывались окна. Распахнется окно, из него выглянет зарумянившееся радостное лицо, блестящие глаза смотрят на небо, на ожившую, полную весенних звуков и яркого света улицу, улыбаются губы, и грудь глубоко вбирает весенний воздух.
Утро. Солнышко поднимается выше и выше. Я открыл окно. Утренний холодный воздух свежею струею хлынул в комнату; дрожь пробегает по телу. И вместе с бодростью утреннего воздуха ворвался ко мне веселый говор весны.
Над окном ворковали голуби, кричали воробьи, и всему улыбалось ласковое солнышко.
— Здравствуй, весна! С добрым утром, весна!.. Хочется дышать глубоко, хочется громко смеяться, кричать и петь! Я только что умылся холодной водой. Это такое наслажденье — умыться рано утром холодной водой и потом настежь распахнуть окно!
Решено, окончательно решено: я дарю сегодняшний день весне! Буду бродить по улицам, слушать весенние песни и подставлять лицо горячему солнышку.
* * *
Посмотрите: на грязной дороге с отчаянными криками дерется стайка воробьев. Какие смешные! Я загляделся на них.
Я с утра брожу по городу и все размышляю о том, как хорошо все, как хорошо жить, как хорошо, что тает последний снег. Перешагиваю через лужу и думаю: «Весна. Везде весна. И вокруг меня так радостно, и на душе у меня так хорошо. И нужно сильнее чувствовать эту радость, это счастье! Жизнь не в целых эпохах, не в целых периодах. Жизнь в отдельных минутах, в каждом миге настоящего, в каждом мельчайшем движении. Счастье, — счастье вот в том, что я участвую в общей радости, переживаю вместе со всеми весну».
Да, это счастье, вечное счастье!..
Вот идет навстречу смешной и, должно быть, добренький такой старичок с огромной оттопыренной кожаной сумкой. Улыбается и шлепает по лужам. «Свежей газетки, господин!..» Сказал привычным голосом, но с таким видом, будто говорит что-то очень остроумное и веселое.
Я приостановился, взглянул на него и дружелюбно улыбнулся. Потом забыл про него и снова стал думать о том, как хорошо жить.
* * *
По пути я зашел к товарищу посмотреть, как подвигается его картина, которую он недавно начал.
В темной прихожей я услышал два женских голоса: хозяйка бранилась с кухаркой. По всей квартире разносился выразительный голос хозяйки, а кухарка гневно стучала посудой. Товарищ мой сидел у себя в комнате, мрачно смотрел в угол и курил.
— Постой! Ведь ты не курил прежде?
— Так, скука какая-то. Целую коробку выкурил от скуки!
На кровати у него раскрытая книга. На мольберте — неоконченная картина, перечеркнутая черной краской.
— Картину ты что же?
— Ах, оставь!..
— Эх, брат! Проветриться тебе нужно.
Я стал прощаться. Он лениво подал руку и продолжал меланхолично затягиваться... Я поспешил выбраться от него. Вышел наружу. Такой яркий свет после сумерек серых комнат. И почему у них до сих пор не выставят рамы? Темно и скучно.
Ах, люди, люди! Зачем же вы устраиваете себе такую скуку?
* * *
Выходя утром из дома, я заприметил один кусок снега, почерневшего, мокрого.
Растает к вечеру или нет, подумал я. После обеда пошел посмотреть, что сделалось с этим последним кусочком зимы. Искал, искал того места; так и не нашел.
* * *
Солнце заходит. Потухает небо. Какая красота кругом!
Я пошел на реку смотреть, как заходит солнышко. И на берегу встретил ее.
Если блеск снежинки-искорки соединить с журчанием весеннего ручейка, то можно легко представить ее смеющееся личико. Если вы можете представить одновременно безоблачную лазурь ослепительного дня и глубину весенней ночи — вы знаете ее глаза.
Вы знаете счастье?
Может быть, ты, тихий задумчивый вечер, знаешь что-нибудь о счастье?
Счастье — это свет. Счастье — это весна. Счастье — это стройная небесная песня.
В это вечер мы сидели на крутом берегу. Перед нами далеко внизу рябила гладь разливавшейся реки, синела в тумане даль, уходила туда, к самому небу, и сливалась с прозрачными облаками. Солнышко зашло. Чуть белел запад, и над рекой протянулась бесцветная струя тумана.
Что это за огонек мигает направо? Может быть, чей-нибудь костер? Или избушка одинокая, среди леса?
Внизу под самыми ногами лепятся по скату домики и сбегают к самой воде. Вон видно, как по дворику, похожему на маленький квадратик, кто-то идет с зажженным фонарем. Мы сидим и слушаем шепот и шелест засыпающей весны. И счастье, безумное счастье охватывает нас.
— Посмотрите: вон отсюда видно еще огонек, вон там около неба.
Она показывает на горизонт, и мы вглядываемся в чуть синеющую даль.
— Звезда. Или огонек?
Как хорошо! И как тихо!
Все начинает забываться чутким сном, все замолкает после целого дня говора, шума весеннего, крика.
* * *
Небо уже совсем потухло. Дремлет река. И где-то далеко мигает и трепещет робкий огонек, как далекая тихая звездочка.
«Мозаика», № 5 (апрель) 1914 год
МИТРИЧ (VII кл.) Юность
Посвящается Александру Васильевичу Ф.
В вагоне все спят. Всюду насованы узлы, чемоданы, корзины, везде торчат ноги.
И вздрагивает все, и покачивается.
И однотонно стучат и стучат колеса. Та-та-та. Та-та-та. Та!.. Та.
В окнах мелькнет огонек — и убежит.
Чернеется лес, пробегают беспрестанно телеграфные столбы.
Скоро уже приеду, надо приготовиться. Но неужели так я и не узнаю, кто эта девушка? Мелькнет как сон и навсегда исчезнет.
А вдруг мы на одной станции выйдем? Кто знает. Может быть, судьба захочет сделать меня счастливым?
Я прислушиваюсь к равномерному стуку колес, а сам не отрываю глаз от окна. Там стоит стройная девушка. Смотрит в темноту открытого окна. Вот высунулась, и ветер развевает ее волосы.
Неужели не замечает меня?..
И вот взглянула. Спросить разве, куда едет?
Отворилась при толчке дверь в следующее отделение вагона. Потом захлопнулась.
Чаще застучали колеса.
Где-то впереди прозвучал свисток паровоза и эхом укатился далеко-далеко.
Замелькали огни. Станция!
Я заволновался. Забилось сердце, вскочил с места, попробовал поднять свой чемодан.
А девушка не шевелилась. Значит, едет дальше!
Ударил звонок, поезд подполз к платформе и остановился. Забегали люди.
Кондуктор шел по вагонам и выкрикивал.
— Билеты до станции Алатырь! Господа, билеты до станции Алатырь2.
Я подошел к незнакомке.
— Прощайте. Мы зачем-то вот встретились. А теперь расстаемся навсегда.
Я выскочил из вагона весь красный. Черт меня дернул с речью соваться. Да еще при моем красноречии! Классные сочинения всегда на пару пишу, а тут. Глупо!
Я хотел уже бежать на вокзал, вдруг стукнуло окно, выглянула девушка. Я остановился и снова бросил на землю чемодан.
— Это вы мне сказали «прощайте»?
— Да, я сказал. Извините.
Она улыбнулась.
И я улыбался.
И так захотелось сесть снова в вагон и вечно ехать куда-то и слушать ровное постукивание колес и тихий голосок той девушки.
Зачем она не здесь живет?
Второй звонок.
Поезд разгоняет пары. Пыхтит, шипит и по временам выбрасывает комки дыма.
— Вас как зовут?
— Меня — Ляля.
— Ляля! Какое красиво! А меня — Саня.
Третий звонок.
Что бы сказать ей на пощанье.
— Если когда-нибудь встретимся — узнаете?
— Узнаю. Прощайте.
Поезд ползет. Быстрее, быстрее. Я машу своей гимназической фуражкой и бегу рядом. Вот и не видать. Только три красных огня на последнем вагоне смотрят из темноты.
Меньше, меньше. И ушел совсем. Куда ты, поезд, умчал черноглазую Лялю?
Я остался один среди темной июньской ночи. И она охватила меня, задумчивая, нежная.
Зашептали деревья у вокзала, нежно-зелеными пятнами вырисовываясь на черноте неба.
Пора ехать, однако. Извозчик! Есть извозчик? В квартиру отца Кларинского. Хорошо!.. Потряхивает, покачивает, убаюкивает. Фыркает лошадка... Извозчик-старик все разговаривает с ней.
Едем по темным пустынным улицам. Ни души. И все кругом непривычно, незнакомо: чужой город.
.А славно дремать. Только долго ли еще будут тянуться пустынные темные улицы?
— Извозчик! Почему темны улицы? Разве здесь нет фонарей?
Не слышит. Может быть, он даже не извозчик, а разбойник? Завезет куда-нибудь и убьет. Я мысленно читаю в газете: «В Алатыре», в овраге, найден труп неизвестного в гимназической форме. Производится следствие. Подозрения падают на.»
— Эй, извозчик! Дядя! Ты меня куда это везешь?
— Чаво?
— Туда ли ты едешь?
Извозчик обернулся и осклабился.
— Испужался? Не сумлевайтесь — доставим. Мы доставим. Но-но, махонькие!
И опять только стучат копыта, да изредка мелькает в чьем-нибудь окне огонек. И наслаждаешься красотой ночи, и счастлив, что едешь отдыхать целое лето, что ты свободен, молод, что ты дышишь этим свежим воздухом.
«Мозаика», № 61917год