В день рождения фонда AdVita его административный директор и одна из лучших в России преподавателей литературы Елена Грачева дала интервью журналисту Катерины Гордеевой. Полностью интервью опубликовано в издании Правмир. С разрешения редакции, публикуем отрывки этого разговора.
— Ты, когда утром просыпаешься, сперва думаешь про русскую литературу или про российскую онкологию?
— Я думаю, что нужно как-то встать и пойти работать. Потом пытаюсь вспомнить, какой сегодня день, куда я должна идти.
— Варианты?
— В гимназии у меня сейчас шесть уроков, они распределены на три дня и поставлены первыми — чтобы день был дальше свободный. Так что, скорее всего, я иду сначала в гимназию, потом в фондик. Правда, не всегда в офис, это может быть встреча, совещание, переговоры где угодно.
— AdVita исполняется 17 лет. Почти все фонды, начинавшие или одновременно с вами или даже позже, теперь стали большими, зубастыми, мыслят масштабно, а вы так и остались в прежней терминологии: фондик, больничка. Как будто все не всерьез.
— Галя [Чаликова, первый директор фонда «Подари жизнь»] так говорила, это от нее все... «Фондик», наверное, чтобы лишнего пафоса избежать. И это только я в нынешней AdVita так говорю. Другие говорят как положено: системность, планирование, kpi, социальный возврат на инвестиции. Они — профессионалы. А я — выучившийся чему-то волонтер. Но как бы так не увлечься системностью, планированием и kpi, чтобы не потерять то, что всегда в фонде AdVita было главным — готовность вникнуть и что-то придумать для каждого человека, который к нам пришел. Денег на всех мы точно не соберем, но голову приложить и как-то помочь можно почти всегда. А так полюбившаяся всем теперь системность и предсказуемость — не то, чем надо заниматься всем без исключения.
— В уставе AdVita написано, что фонд помогает любым онкологическим пациентам — и взрослым, и детям. Выходит, что ваша уставная задача — обогреть космос.
— Ты права, ни Паша [Гринберг, учредитель фонда AdVita], ни я никогда не хотели выбирать: этому помочь, этому нет, мы не Господь Бог и вообще-то не должны это решать. Это была и есть чудовищная проблема для нас.
В Петербурге неожиданно светлый солнечный день, такой прозрачный и легкий, что возникает иллюзия беззаботности. Мы идем с Грачевой по зеленой траве Новой Голландии. Так хорошо, что хочется снять обувь и идти босиком. «Это ужасная, кстати, история, — говорит вдруг Грачева, — про наш внутренний запрет на то, чтобы быть счастливым». «Ты сейчас о чем?» — переспрашиваю я, немного обалдев от внезапного поворота разговора. «Вот просто быть счастливым, ни за что, — продолжает Грачева так, будто мы только что прервали этот разговор. — Не заслужить счастье, а задарма получить и научиться ему радоваться». — «Например?».
Грачева оглядывает безупречную Новую Голландию, словно в поисках предмета, который помог бы объяснить, как устроено незаслуженное счастье. Но такого предмета нет. И Грачева с облегчением смеется своим тонким смехом, чуть обгоняет меня и, глядя прямо в глаза, спрашивает: «Вот помнишь, как в „Что делать?"? В некотором отношении это — мой любимый роман. Человек должен быть счастлив просто по праву рождения. Мы как-то больше привыкли к Достоевскому: человек не родится для счастья, человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием. А житейское счастье — это для обывателей, потому как им трагизм мира недоступен. Вон Вертер страдал, что филистеры могут быть счастливыми, а он нет, ибо чувствует глубоко. А Чернышевский прямиком сказал: а давайте за нормального человека заступимся. Ему для счастья не сказать, чтобы много надо-то.
Помнишь, как Верочка боролась, чтобы мамаша в ее дверь стучала, прежде чем войти? А с каким удовольствием Чернышевский разрешает героине чувствовать себя счастливой от вкусных сливок или хороших ботинок, будь она трижды идейный человек и борец за права?»
Мы немного молчим, видимо, пытаясь представить себе себя — неслыханно счастливыми по праву рождения. Рядом под симпатично подстриженным деревом драный кот протяжно мяукает, не в силах вынести простодушную трескотню синиц на нижней ветке.
— Ты замечаешь, как то, ради чего ты пришла в благотворительность, все же меняется в лучшую сторону?
— С большим скрипом. Законы меняются быстрее, чем люди. Инструкция Минздрава уже несколько лет говорит: можно запросто сделать так, чтобы люди не терпели боль. А люди, от которых это зависит, говорят: да ладно, все терпели, и эти потерпят.
— Как специалист по русской литературе можешь объяснить — откуда эта нелюбовь русских людей друг к другу?
— Не нелюбовь. Непонимание, недопонимание, что человек — ценность. Любой. Это не русское, это советское, мне кажется. В советской системе ценностей была идея — государство, высшие какие-то цели. А человек был средством обеспечить это все. Квинтэссенция советской идеологии — это не «Миру — мир» или «Пятилетку в четыре года». Это — «бабы новых нарожают». И «вас много, а я одна». И «вы кто такой».
Жена одного нашего подопечного, пожилого водителя скорой помощи из маленькой южной станицы, рассказала, что они к нам в фонд три раза приходили. Доходили до дверей, потом муж говорил: слушай, ну кто я такой, чтобы мне миллион рублей дали, столько детей болеет — разворачивались и уходили. Потом как-то врачи на них крепко наехали, и они дошли и даже вошли, но разговаривали, страшно извиняясь, что заболели и пришли побеспокоить. Вот что это такое? Наших родителей воспитывали так: «Потерпи», а их — их родители. Но почему мы должны терпеть? Все эти роды, зубы, да что угодно: терпи. И рот закрой.
— Почему ты, как и многие другие люди российской благотворительности, ходишь на оппозиционные митинги?
— Я бы не назвала эти митинги оппозиционными в прямом смысле слова. Наша повестка не политическая, а гуманитарная: прекращение пыток не должно зависеть от того, какое правительство у власти; чтение имен у Соловецкого камня и признание сталинских репрессий убийствами, а не эффективным менеджментом, не должны зависеть от того, какая партия победила на выборах. Протест против войны — общечеловеческая повестка, не нами придуманная. В конце концов, даже на митинг за свободные выборы мы приходим не за и не против конкретных людей.
— Выборы — это политическая повестка, Лена.
— Хорошо, пусть политическая. Но это же про то, что человеку хочется нормально выбирать. Что в этом оппозиционного? Просто мы живем в такое время, что любой честно и остро поставленный вопрос оказывается оппозиционным.
— Важны ли тебе политические взгляды жертвователей фонда?
— Я понятия не имею, кто те люди, которые переводят деньги в фонд. Может, среди них и людоеды есть.
— Ну, а если Гитлер?
— Тут, скорее речь о ситуации, когда условный Гитлер что-то от тебя хочет взамен. Слава Богу, в фонде я не одна принимаю такие решения. Не знаю. Может, любые деньги возьму. А может, не возьму, если взамен захотят чего-то, что принесет вред фонду.
— А что может принести вред фонду? Чего ты не можешь себе позволить?
— К счастью, меня пока никто не ставил перед таким выбором. Знаешь, мне хватает и того выбора, который нам приходится чуть не каждый день делать, когда мы кому-то отказываем. Каждый четверг в фонде собирается совещание: директора, отдел работы с подопечными, бухгалтерия, представитель клиники. Мы должны принять решение, какие заявки мы одобрим, какие отложим, а какие отклоним. Целая куча народу сидит и размазывает кашу по тарелке: вот деньги, что у нас есть, вот — те, что мы планируем собрать, вот обращения и заявки от врачей. Например, закончилось клиническое исследование по ниволумабу, в нем было 132 человека. Теперь они в одночасье перестанут получать от производителя бесплатное лекарство, которое им помогало. Но у нас нет денег, чтобы купить этот препарат всем нуждающимся.
— Скольким можете?
— Тридцати. И мы взяли тридцать пациентов.
— Что сказали остальным?
— Сказали как есть. А до этого долго разбирались с каждым случаем. Сначала врачи написали, кого можно вовсе снять с препарата, так как эффект получен, кого перевести на другую терапию, кому-то дозировку снизить. Потом мы со своей стороны смотрели, у кого какие родственники работают, кто хотя бы кредит взять сможет, кому помогут работодатели. Но необходимость такого выбора — абсолютно разрушительная вещь и для врачей, и для нас.
— Сколько денег нужно фонду AdVita, чтобы закрыть все существующие сейчас дыры?
— Сейчас мы собираем от 10 до 20 миллионов рублей в месяц. Надо как минимум в два раза больше. А когда клиника [имени Горбачевой] расширяется — например, в прошлом году было присоединено два новых отделения, — вообще непонятно, что делать. Мы же не можем внезапно начать в два раза больше денег собирать.
Помочь фонду AdVita и дальше помогать всем нуждающимся можно здесь.
Подписывайтесь на наш канал и рассказывайте о нас своим друзьям и знакомым.