Едва выйдя из автобуса, Василий услышал вой. Это выла Маева. Гроб уже вынесли из квартиры и поставили на двух низеньких табуретках недалеко от входа в подъезд. Вокруг стояла небольшая группка людей. Кроме зевак и родственников тут были еще учителя из другой школы. (Маева уже несколько лет работала одновременно в двух школах.) Сама Маева сидела во главе гроба и выла с периодическими причитаниями. Закутанная в черную шаль и платок, она как-то сморщилась лицом и даже как будто уменьшилась. Заходясь в очередном приступе причитания, она начинала наклоняться над гробом все ниже, пока стоящий за ее спиной сын Павел, тот самый «Панька», крупный полнеющий юноша, осторожно не выпрямлял ее обратно. Но Маева снова начинала клониться, одной рукой гладя волосы и грудь лежащего в гробу Николеньки. И цикл повторялся снова.
Василий подошел чуть ближе и стал в двух метрах от Маевой. Ему не было видно лицо умершего, единственно, что было видно, стоя ближе к главе гроба, что там лежал абсолютно седой человек.
- Ой, да как же ты нас всех по-ки-ну-у-у-л!?... Ой, да как же мы то все бу-у-дем без те-е-б-я-я-я!?.. – зашлась Маева в новых причитаниях, но Василий абсолютно неожиданно ухом, направленным в противоположную от Маевой сторону, услышал смех. Василий сначала подумал, что ему почудилось, но смех повторился. Какое-то время он не решался посмотреть туда, откуда они приехали, в сторону стоящего там автобуса, решив что сходит с ума. Это действительно было практически невозможно хоть как-то «примирить» между собой: рвущиеся в одно ухо надрывающие душу вой и причитания Маевой и беззаботный смех, периодически «бабочкой» запархивающий в другое ухо.
Через какое-то время, решив, что смех – это все-таки объективная реальность, а не «слуховые галлюцинации», Василий решился посмотреть в сторону автобуса.
Там, в группе чуть отошедших от гроба учителей, он рассмотрел «смеющуюся». Он не сразу узнал ее, но присмотревшись понял, что это была Зайкина Ира, учительница химии, с которой он проработал вместе всего лишь самый первый год, после того как пришел в Двадцатую. Тогда она даже нравилась немного ему своей, как он определил, «радостной интеллигентностью» - это действительно была милая, очень живая и очень воспитанная – «тургеневская» девушка. Однако она уже была замужем, поэтому Василий, как говорится, «любовался ею издали», а вскоре и совсем ушла из школы. Говорили, что у нее с мужем были проблемы с заведением ребенка, предстояли многочисленные дорогостоящие операции – все это было несовместимо с работой в школе. И вскоре Зайкина уехала в другой город, кажется, Волгоград, как слышал Василий.
Через семь лет она изменилась в плане того, что пополнела, поэтому Василий не сразу ее узнал. Что касается характера, то, судя по тому же «радостному» смеху, здесь изменения были менее заметны. Василий сделал несколько шагов назад от гроба, чтобы смех и разговоры Зайкиной стали «преобладающими» среди звуковых впечатлений, поступающих к нему через уши. Она, что называется «взахлеб», говорила, как по всем соскучилась, как радостно ей всех видеть, как у ней, наконец, все получилось с «Поленькой», ее долгожданным ребенком. Радость буквально распирала ее изнутри и изливалась наружу неостановимым бурным потоком, и это выглядело так естественно, что весь окружающий «антураж» с гробом, толпящимися у него людьми и доносящимися причитаниями Маевой стал восприниматься какой-то неуместной «декорацией», по недосмотру оставшейся на сцене, когда начался уже совсем другой акт пьесы.
Однако Василию в отличие от других участников «постановки» труднее давался этот переход от сострадания к сорадованию. Само появление Зайкиной откуда-то из далекого, как ему казалось, «прошлого» уже было чем-то никак не вяжущимся с похоронной обстановкой. У него даже мелькнуло впечатление, что та как будто неожиданно воскресла рядом со все продолжающим покоиться в гробу мертвецом. Он так и не смог хоть как-то уложить все эти разнородные впечатления за время похорон, поэтому даже не поздоровался с Зайкиной и по возможности старался с нею не сталкиваться.
По прибытии на кладбище в небольшом кладбищенской церкви была отслужена панихида. Василий помогал заносить и выносить гроб, стоял с зажженными свечами вместе с немногими вошедшими внутрь церкви учителями. А народу там действительно было немного. Сирина, сославшись на больные ноги, вместе с Мостовой и другими учителями, осталась в автобусе. Сама Маева тоже не вошла в храм, а сидела в машине вместе с Панькой. Даже в такой трагический момент она была последовательна. Стоять с зажженными свечами, молиться, креститься и кланяться, не веря во все это, было для нее невозможным. Да и стоять сколько-нибудь продолжительное время она тоже не могла.
Всеми «церковными делами» - раздачей свеч, венчиком, иконкой в руку покойника заведовала еще одна школьная подруга Маевой – Вороненко Варя. Василий с удовлетворением наблюдал, как уверенно та выполняет все церковные обряды, положенные при отпевании, как четко наизусть поет «Отче наш», и только одна недоуменная мысль не давала ему покоя: «Что ж ты не научишь свою подругу?..»
Пока шла служба, Василий рассмотрел покойника. Это был действительно еще не совсем старый, но уже полностью седой мужчина. У него был удивительно чистый лоб, практически без морщин, а вот вокруг глаз и рта серая потемневшая кожа была собрана в глубокие извилистые складки, не разгладившиеся даже по смерти. Одно веко было чуть приоткрыто, и в небольшую щель виднелась пожелтевшая склера глаза. «Высматривает, кого забрать следующего», - невольно подумалось Василию, и он тут же отогнал мысль, невеяную «глупыми бабушкиными россказнями». Молодой священник старательно выпевал: «Со святыми упокой…» и «Миром Господу помолимся…», осторожно размахивая кадилом, чтобы не задеть гроб, и время от времени приглаживая схваченный резинкой на затылке пучок длинных волос.
Уже перед выносом гроба - в храм, как и положено, с крестным знамением и поклоном, зашла Ариша. Она принесла икону на грудь покойнику и перчатки для более удобного несения гроба, и вскоре немногочисленная процессия направилась к заранее вырытой могиле в одном из концов безразмерного «города мертвых».
То, насколько быстро росло кладбище, было хорошо заметно Петровичу, несшему гроб вместе с Василием в ногах у покойника. Он помнил, как лет двадцать назад приводил в лес, недалеко от этого места, детей. Тогда здесь были большие пустыри перед кромкой леса, самого кладбища отсюда даже не было видно. Где-то здесь, расположившись под сенью дерева, они с детьми из «лагеря творчества» играли в «крокодила» и «мафию»…. А сейчас везде, насколько хватало взору – вплоть до далекой железнодорожной насыпи - щетинились кресты и обелиски, и отдельными уродливо-черными и темно-коричневыми пятнами выделялись помпезные надгробия «братков» и «новых русских».
Они прошли мимо одного оного, сделанного из черного полированного гранита. В граните было все, даже подходы к могиле, а увековеченный в том же черном мраморе бедолага, лысый и в кожаной куртке, поражал огромным двухметровым ростом на одной из «колончатых» стен отполированных «руин». Как будто и после смерти хотел устрашить, теперь уже, видимо, не столько живых, сколько мертвецов, своим «крутым» видом.
Вывернутая с двухметровой глубины ковшом экскаватора глина после прошедших дождей была немилосердно липка. Словно мстила людям за свою потревоженную тишину и теперь въедалась в подошвы ботинок и сапог действительно «мертвой» хваткой. Василий чувствовал, как у него на ногах уже налипло по паре килограммов грязи и боялся споткнуться и «уронить покойника». А тут еще дождик вновь стал накрапывать из огромного черного облачного «блина», накрывшего небо. Только по одному краю в сторону Ставрополя остались белесые туманные просветы с силуэтами мокрых многоэтажек, похожих издалека на ульи или мусорные баки. Все уже с тоской посматривали по сторонам, тщетно ища укрытие, но и засыпать могилу тоже оказалось проблемой. Экскаватор с полупьяным водителем загорнул ее не очень ровно, и было сущим мучением отяжелевшими от налипшей грязи лопатами пытаться подровнять края и создать некоторое подобие правильного холмика из кусков темно-коричневой глины и срезанных полураздробленных пластов раскисшего дерна.
Уже на обратном пути к спасительному автобусу Максиму Петровичу, в раскоряку передвигавшему облипшие грязью ноги, вспомнилась еще одна картина из его педагогического прошлого, связанная с кладбищем. Тогда они со своим лучшим другом Павлом, учителем географии, эмигрировавшим затем в Америку, привели детей посмотреть на могилу повесившегося недавно паренька. Точнее не привели, а просто шли мимо в поход в лес (у них тогда был туристический лагерь), и Павел предложил зайти «посмотреть». Он сам был на том «роковом пикнике» в ставропольском ботаническом саду, где шестого июня (шестого месяца) в шесть часов вечера и повесился этот паренек. В то время о сатанистах как таковых громко еще не было слышно, да и сам паренек отнюдь не производил впечатление какого-то монстра – был тихим и незаметным, но вот так сделал…. Когда его нашли через полчаса, он висел на тоненькой небольшой сосне, прогнувшейся от тяжести настолько, что висельнику пришлось слегка поджать ноги, чтобы все-таки повеситься…. Павел потом рассказывал, как он отчаянно жал ему синюю грудь, пытаясь вернуть дыхание, но все было тщетно…. И когда они через неделю пришли с детьми на его могилу, фотография его почему-то была сорвана с креста, перевернута и наполовину вкопана в землю…. А Павел произнес небольшую речь, которую сейчас, более чем через четверть века, Максим Петрович, тогда молоденький паренек-историк, второй год работавший в школе, помнил до сих пор почти слово в слово:
- Смотрите – видите, что осталось от человеческой жизни? От молодой человеческой жизни – горка песка и пара венков с увядшими цветами…. Запомните, нет ничего более хрупкого, чем человеческая жизнь. Она настолько тонка, что может порваться от любой дурости, пришедшей в голову…. Как пришла в эту голову…. Так что, когда вы задумаетесь, чему-то посвятить свою жизнь, кем-то стать – спросите себя, а стоило ради этого рождаться в этот мир, где твоя жизнь будет тоненькой ниточкой между многочленными дьявольски острыми бритвами, развешенными тут и там, и которая легко может быть перерезана, если ты будешь невнимателен или беспечен. И знайте, что пройти по этой ниточке можно только тогда, когда твоя цель в жизни велика настолько, что даже если ее перережут – ты успеешь за нее ухватиться…. Ухватиться за краешек своей цели, и твоя жизнь уже не будет прожита напрасно, даже если она порвется раньше времени…
(продолжение главы следует... здесь)
начало главы - здесь
начало романа - здесь