Гроза нашего первого «Б» класса – Серёжка Добрынин – вызывает во мне два чувства: страха и отвращения. Причём именно в таком порядке: прежде всего страха. Я боюсь его до дрожи в коленях и во всём теле.
Вопреки своей обманчивой фамилии, он представляет собой существо жадное и жестокое. В нашем огромном классе из сорока двух человек больше десятка – детдомовцы. Сложно представить, как Нина Григорьевна в одиночку справляется с таким количеством учеников. В нашем же классе учится, вернее, весело проводит время, старший брат Серёжки Добрынина – Сашка. Оба они – переростки-второгодники. Братья, голубоглазые, с медно-рыжими волосами и лицами, густо покрытыми яркими веснушками, внешне очень похожи друг на друга: оба взлохмаченные, одетые в застиранные сероватого цвета рубашки, которые когда-то имели гораздо более светлый оттенок. От обоих за несколько метров несёт табачным дымом, а руки их покрыты цыпками. На этом сходство заканчивается.
Характерами они сильно отличаются. Сашка учится плохо, но не слишком печалится по этому поводу. За поведение ему всегда ставят оценку «уд.» – удовлетворительно. Он может шуметь на уроках, отвлекать других, но особенной зловредностью не отличается. Другое дело – Серёжка Добрынин. Общение с ним иногда заканчивается для одноклассников синяками, а то и разбитыми носами. Кулаки он пускает в ход при каждом удобном случае – когда поблизости нет старших.
В школе мне всё нравится. Только Серёжка Добрынин отравляет мои школьные будни. Ежедневный ад для меня – прохождение через три огромные двери между школьным вестибюлем и крыльцом. Двери очень высокие и тяжёлые. Чтобы после уроков уйти домой, приходится ждать, когда поблизости окажется кто-то из старшеклассников, и проскользнуть следом. Если из старших никто не подходит, я всем телом налегаю на гигантскую дверную ручку, но дверь даже не трогается с места. В одиночку у меня не получается открыть даже одну из дверей. А их целых три, и между дверями – небольшой, не больше метра в длину, тамбур.
Утром папа или мама дают мне карманные деньги – на буфет. Там продаются пирожки с повидлом и капустой по пять копеек, молочные коржики из песочного теста – овальные, по краям вырезанные зубчиками, – по восемь копеек, языки из слоёного теста, присыпанные сахаром-песком, – по семь копеек, но самым шиком считаются пирожные-корзиночки, и стоят они целое состояние – двадцать две копейки. Пирожное-корзиночка – мечта любой девчонки. Нижняя её часть выпечена из песочного теста. Оно очень рассыпчатое: стоит один раз куснуть – сразу крошится. Но главная прелесть не в самой корзинке, а в том, что в ней находится. В центре, в углублении, красуется огромная черносливина из компота. А вокруг неё – воздушный жгут из взбитых сливок. Черносливина закутана ими, как мягким белым воротником.
Если у родителей утром не находится более мелких денег, мне дают 50-копеечную монету. Я чувствую себя с таким богатством королевой.
Но радость продолжается не долго. Как только я подхожу к школьному крыльцу, настроение резко падает. Обдумав опасности, грозящие моему богатству, я довольно скоро поняла, что носить деньги в карманах школьного фартука очень рискованно. Я сама видела не раз, как на перемене Серёжка Добрынин, грубо схватив за грудки кого-то из одноклассников, ловко обшаривал карманы своих жертв. Для него нет никакой разницы, кто перед ним: достаётся как мальчишкам, так и девчонкам. Он не боится никого и ничего. Перечить ему бесполезно, потому что любой протест Добрынина страшно бесит, и он приводит в движение свои железные кулаки.
Так что до перемены надо ещё суметь сохранить эти деньги. Добрынин не такой уж глупый, чтобы ждать, пока мы потратим на перемене свои денежки в буфете. Поэтому он старается приходить пораньше и начинает потрошить чужие карманы ещё на входе в школу. На крыльце, конечно, не рискует – там можно натолкнуться на кого-то из родителей учеников. А вот спрятавшись между дверями, он запросто находит себе жертву. На его стороне внезапность и кулаки. На стороне же обкрадываемых им детей – ничего и никого, кроме родителей, которые сейчас далеко и помочь в эту минуту ничем не могут. Жертва обычно даже пикнуть не успевает – Добрынин налетает коршуном, подносит кулачище к лицу, мгновенно очищает карманы и скрывается в толпе.
Как защититься? Позвать на помощь взрослых – значит подвергнуть себя ещё одному испытанию – после уроков рыжий бандит подстережёт где-нибудь за углом и наверняка разобьёт в кровь лицо. Бьёт он яростно, безжалостно.
Проход между тремя дверями, соединяющими крыльцо со школьным вестибюлем, – первая, но не единственная проблема для человека, имеющего деньги. Миновать эти двери безопасно можно в двух случаях: если Добрынин ещё не пришёл в школу или если в толпе школьников в здание входит кто-то из взрослых. Все младшеклассники стараются держаться поближе к взрослому и поскорее проскочить опасный участок пути.
Правда, есть ещё третий способ. Высмотреть Нину Григорьевну, когда она ещё идёт по Площади Свободы от Дома спорта в сторону улицы Ленинской, а увидев, в ватаге таких же девчонок-трусих помчаться ей навстречу, к самому началу широкой школьной аллеи, ведущей от Ленинской к крыльцу школы. Тогда можно безопасно проникнуть внутрь.
Бывают иногда везучие дни, когда дежурный учитель – физкультурник Леонид Егорович. И хотя он не такой уж суровый, его побаивается даже Серёжка Добрынин. Я заметила, что хулиганы уважают тех, кто сильнее их. Леонид Егорович в синем спортивном костюме, а на шее у него тесёмка со свистком. В день дежурства он то стоит на крыльце, наблюдая за порядком, то входит в вестибюль и следит, чтобы в раздевалке не было давки. Если улучить момент, когда он идёт с крыльца в вестибюль, то можно запросто проскочить мимо Добрынина, притаившегося в одном из закутков между высокими тройными дверями. Заметив Серёжку, Леонид Егорович, провожает его до раздевалки:
– Чего стоишь? Кого ждёшь?
– Я брата жду, – нагло врёт Добрынин.
– Какого такого брата? Сашку?
– Ну да, – Серёжка опускает глаза в пол.
– Ох, врёшь! Давно уже брат твой зашёл, я его видел. Давай, давай, проходи, – и Леонид Егорович закрывает собой дверной проём, чтобы Серёжка не выскочил на улицу.
Тот еле тащится, состроив недовольную физиономию, а следом идёт Леонид Егорович со словами:
– Ну, вот. Снимай пальто, и – шагом марш в класс. Чего там стоять? Нечего там стоять! Уже звонок скоро.
Сопроводив Добрынина до тесной раздевалки и удостоверившись, что он повесил пальто и направился в коридор к нашему четвёртому кабинету, Леонид Егорович снова выходит на крыльцо.
Звенит звонок. Каждый раз я радуюсь, что на этот раз мне повезло и деньги мои остались целы.
Вечером, когда мама приходит с работы и спрашивает, как дела в школе и какие оценки я получила, я спрашиваю:
– Мам, почему детдомовцы такие злые?
Мама удивлённо смотрит на меня:
– А что случилось? Тебя кто-то обидел?
– Нет, пока меня никто не обидел. Но я видела, как Серёжка Добрынин отнял у девочки деньги. И мальчишек бьёт.
– Так, – мама берёт меня руками за плечи и строго говорит: давай договоримся: деньги ты не будешь класть в карманы.
– А куда?
– В сапог, под пятку. Оттуда никуда не денутся. А когда соберёшься в столовую, достанешь. Понятно?
Я киваю. Что тут непонятного?
Потом я показываю маме черновик, где записала решение примеров по математике. Мама проверяет, а потом начинает готовить ужин, а я сажусь переписывать примеры в тетрадь.
Мне категорически не нравится это мамино требование всегда решать математику на черновик и без проверки не переписывать в тетрадь. Некоторые мои одноклассники вообще никогда не решают в черновике, сразу записывают в тетрадь домашнюю работу. Но спорить с мамой бесполезно.
– Ещё чего! Придумала! Да ты и с черновика пишешь как курица лапой, а из головы совсем ерунду напишешь. Как только Нина Григорьевна ставит тебе пятёрки!
Мне обидно, и я отвечаю:
– Она пятёрки ставит не за красоту, а за примеры. Потому что я правильно решаю!
– Ну и молодец, только в тетради должно быть написано не только правильно, но и красиво!
Я вздыхаю и дописываю последний пример.
Мама жарит картошку, и запах поджаренной картофельной корочки и лука наполняет всю нашу крохотную квартирку.
После ужина я помогаю маме мыть посуду и снова спрашиваю:
– Ты мне так и не сказала, почему детдомовцы такие злые?
Мама прекращает мыть и застывает ненадолго с намыленной тарелкой в руках:
– Жизнь у них трудная. Никто их не любит. Любой человек станет злым, если некому его любить. Вот ты приходишь домой из школы и знаешь, что я, папа и Света – все тебя любят. А эти мальчики приходят после уроков в детский дом, где нет ни папы, ни мамы, ни бабушки, ни дедушки, а есть только чужие тётеньки-воспитательницы. Как думаешь, легко им живётся?
– Думаю, нелегко, – отвечаю я и ёжусь, представляя, каково бы мне было, если бы вместо дома я шла в детский дом и там не было бы никого из моей семьи. Мне сложно такое вообразить, но я понимаю, что настроение моё было бы не самым хорошим.
– А почему детей в детдом отдают? Я слышала, как Нина Григорьевна говорила, что у Добрыниных родители живы.
Мама уже полощет посуду в чистой воде – тарелки получаются скрипящими от чистоты. Я насухо вытираю их льняным посудным полотенцем и убираю в кухонный стол.
– Может, их родителей лишили родительских прав, – объясняет мама.
Я выпучиваю глаза:
– Как это? Почему?
– Родители пьют, наверно, не занимаются детьми.
– Мама, а нас со Светой у вас не заберут в детдом? Вы же занимаетесь, ты всегда черновики меня заставляешь писать и одежду нам стираешь, и еду готовишь.
– Не беспокойся, вас никто не заберёт, – улыбается мама.
Папа откладывает в сторону газету и предлагает:
– Может, в школу сходить? Поговорить с этим Добрыниным. Что там за страшилище такое, которое держит в ужасе весь класс?
– Сходить-то можно, – отвечает мама. – А что дальше? Ты же не сможешь каждый день отводить и забирать её из школы. И в любой момент этот Добрынин может прицепиться и отобрать деньги или, того хуже, синяк поставить. Нет уж, пусть она учится уживаться в коллективе. В садике-то её никто не обижал. Значит, умеет общаться.
– Так в садике Добрынина не было, мама! – встреваю я в разговор.
Мама улыбается:
– Про Добрынина мы уже с тобой всё выяснили. У него нет радости в жизни, вот он и злой. А кто-нибудь пробовал с ним по-человечески, а? Вы же все шарахаетесь от него!
Я замолчала. Мне трудно представить, как можно с ним «по-человечески».
Я ежедневно боюсь, понимая, что у меня не хватит сил дать Добрынину сдачи, ведь он сильнее и кулаки у него как камни. Но наступает и моя очередь. Я бегу с автобусной остановки у клуба, пересекаю дорогу и мчусь сначала по тротуару, а после – по широкой аллее к школьному крыльцу. Где-то на середине аллеи слышу, что звенит звонок. Уборщица-старушка в синем рабочем халате стоит на крыльце и звонит колокольчиком. Я бегу, задыхаясь, вместе с учениками, приехавшими вместе со мной. Чёрт бы его побрал, этот автобус, в который мне не удалось влезть. А когда едешь следующим рейсом, то приезжаешь прямо к началу уроков. А ведь ещё надо повесить пальто в раздевалку.
На пару минут я даже забываю про Добрынина, потому что думаю только о том, первый это звенит звонок или уже второй. Хорошо бы первый, тогда я успею. В толпе мчащихся школьников я заскакиваю на крыльцо, кто-то из старшеклассников придерживает дверь, пропуская нас, первоклашек. Осталось чуть-чуть, проносится у меня в голове радостная мысль. Я уже миновала первую дверь, вот прохожу во вторую, теперь осталось всего два или три моих шага – и я окажусь в вестибюле…
В этот самый миг чей-то твёрдый кулак тычет меня в бок. Я в ужасе останавливаюсь, сзади напирает толпа, в узком тамбуре между дверями не развернуться. Все спешат. Сзади большой мальчик спрашивает:
– Девочка, ты идёшь или что?
Только сейчас я понимаю, что от ужаса встала столбом и загородила всем путь. Я поворачиваю голову влево и вижу в углу тамбура рыжую растрёпанную голову Серёжки Добрынина. Сердце моё уходит в пятки, от страха я не могу выдавить ни звука. Двадцатикопеечная монета крепко прижата правой пяткой к стельке сапога, и за неё нечего переживать. Но получать от него тычки и подзатыльники за то, что у меня нет денег, тоже не хочется. В этот момент Добрынин хватает меня за локоть и рывком дёргает к себе. Мы оказываемся с ним в узкой клетушке. Мимо протискиваются школьники. Звенит второй звонок. Я вздрагиваю и уже готова зареветь: не успела! Из-за этого дурака не успела!
От Добрынина воняет табаком. Он уже отпустил мой локоть, но толкнул к самой стенке, отрезав путь к бегству. Сердце моё колотится так, что кажется, даже Серёжка слышит этот звук.
– Давай деньги!
– Д-деньги? – испуганным голоском блею я. – У меня нет денег.
– Как же, ври больше! – Добрынин тычет меня кулаком в бок. – Каждый день в буфет ходишь. Деньги гони!
– Да нет у меня денег, – я уже готова заплакать, потому что не знаю, как мне его убедить, что денег нет.
Правая пятка горит огнём. Схоронившаяся в тепле сапога монета прожигает её насквозь. Не отдам! Всё равно не отдам!
И тут Добрынин командует:
– А ну открывай портфель!
– Зачем?
– Открывай, живо!
– Вот, – трясущимися руками я щёлкаю застёжкой, и глазам Добрынина предстают мои аккуратно обёрнутые учебники, тетради и пенал.
Я уже собираюсь закрыть портфель, как он запускает обветренную красную ручищу внутрь и вытаскивает из угла газетный свёрток. Я совсем забыла о нём. Бабушка вчера угостила нас пирожками, и мама мне утром положила два с собой. Пирожки были ещё тёплые – мама их разогрела на сковороде. Добрынин без спроса разрывает газету, под которой ещё слой прозрачной промасленной кальки – мама считает, что типографская краска вредна для здоровья, поэтому никогда продукты не заворачивает в газету, сначала – в кальку.
– Что тут у тебя? – спрашивает Добрынин, шелестя калькой.
Я бросаю взгляд за его спину. В узком проходе уже никого нет. Опоздала! Не звенит звонок. От раздевалки в вестибюле раздаются голоса, но скоро и они смолкнут. Все убегут на урок. Как обидно! Слёзы готовы пролиться из моих глаз.
– Пирожки? – спрашивает Добрынин, дорывшийся наконец через несколько слоёв кальки до середины свертка.
Он спрашивает с таким удивлением, как будто никогда не ел пирожков.
– А с чем? – принюхивается он. – С капустой?
– Один с капустой, другой с печёнкой, – говорю я, и вдруг простая мысль приходит в мою голову. А он ведь, действительно, мог никогда не есть таких домашних пирожков, если его родители – пьяницы.
– Бери оба! – говорю я. – У нас ещё дома есть! Моя бабушка много испекла.
Веснушчатая физиономия Добрынина расплывается в улыбке:
– Ну, это… Спасибо, – неуклюже благодарит он и через секунду исчезает из виду вместе с пирожками.
Мне в эту секунду думается, что вовсе он не страшный и ни капельки не злой. Ведь не может человек быть злым, если с ним по-человечески…
Больше Серёжка Добрынин меня не обижал, не пытался отобрать деньги или тыкать кулаками в бок. И вообще стал смотреть на меня с уважением.
А в следующем учебном году детдом переехал в другой посёлок.