Друзья, сегодня 1 апреля, и мне хотелось бы познакомить вас с замечательным рассказом Бориса Колымагина о том, как Николай Васильевич посетил Святую землю. Это была совсем не дежурная поездка, в чем вы сами можете убедиться. Текст немного сокращен по сравнению с оригиналом.
Среди самых известных паломников, посетивших в XIX веке Святую землю, имя Гоголя, несомненно, стоит на первом месте. Многие годы писатель вынашивал планы направить свои стопы в Палестину. Но всякий раз находились весомые причины, чтобы не ехать. На него часто нападало состояние нерешительности, которое не раз его мучило и, по его собственным словам, часто расстраивало здоровье.
Он то собирался, то опять откладывал свою поездку. И все-таки однажды совершил самое дальнее, последнее в своей судьбе заграничное путешествие.
Религиозные искания Гоголя, выразившиеся, в частности, в книге «Выбранные места из переписки с друзьями», вызвали в обществе противоречивые оценки. Автора нашумевшей книги больше ругали, чем хвалили. Писатели демократического направления увидели в ней оправдание подлой действительности. «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что Вы делаете?!!» – обращается к нему с гневом Белинский (в знаменитом зальцбруннском письме по поводу «Выбранных мест»).
Мало кто заметил, что поздний Гоголь вернул в общественное сознание тему «религия и культура». Проблема взаимодействия добра и красоты, нравственности и эстетики стала одним из важных вопросов поздних его сочинений. И какими бы наивными и сомнительными ни казались суждения классика относительно богослужения и практического устройства церкви, они не в силах отменить главное: Гоголь со всей остротой поставил вопрос о живом христианстве, об участии Христа в судьбе отдельных людей и всей общины.
Не случайно в письмах мы видим советы, идущие из глубины верующего сердца. Например, в письме графине С.П. Апраксиной он утверждает: «Не смущайтесь никакими событиями мира. Поезжайте с Богом повсюду. Справляйтесь только при всяком поступке вашем с Евангелием. Там сказано ясно, как нам быть с ближним нашим. Стало быть, сказано всё».
Частное и общее оказались соединенными у писателя с божественным. Простор, согласно Гоголю, не просто манит, а дает жизнь. Свобода во Христе связана со светом и перспективой.
Гоголя критиковали и слева, и справа. И даже друзья высказывали опасения: не стал ли он фанатиком? Аксаковы, хорошо знавшие об усилении религиозных чувств писателя, сомневались в разумности поездки в Иерусалим. «Признаюсь, я не был доволен ни просветленным лицом Гоголя, ни намерением его ехать к Святым местам, – замечал Сергей Тимофеевич Аксаков. – Все это казалось мне напряженным, нервным состоянием и особенно страшным в Гоголе как в художнике...».
В начале февраля 1842 года Гоголь знакомится со святителем Иннокентием (Борисовым), который благословляет его на поездку ко Гробу Господню. Слухи о предстоящем путешествии растут и полнятся.
«Неистовый Виссарион» в том же письме 1847 года по поводу «Выбранных мест» так прокомментировал намерение писателя: «Времена наивного благочестия давно уже прошли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться везде все равно и что в Иерусалиме ищут Христа только люди или никогда не носившие Его в груди своей, или потерявшие его. Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей, – тот носит Христа в груди своей, и тому незачем ходить пешком в Иерусалим».
Нельзя сказать, что в словах Белинского нет доли правды. И в то же время критик не учитывает образовательный аспект поездки. Знакомство с географией Палестины, с теми местами, где разворачивалась библейская история, многое проясняет в понимании евангельских сцен и событий. Об этом размышляет первый начальник Русской духовной миссии Порфирий (Успенский), стоя на руинах монастыря Св. Феодосия недалеко от Иерусалима. В дневнике за 1844 год мы видим такую запись: «Там родился Спаситель, здесь он крещен, далее искушен, там пострадал и воскрес; и все эти места божественных событий видны для инока: как тут не молиться, как тут не задуматься!»
Путешествия, тем более путешествия к святым местам, образуют человека. Но мысль великого критика отбрасывает «ради дела» этот аспект путешествия. Да, собственно, само словосочетание «религиозное образование» ассоциируется у Белинского с обскурантизмом. Церкви, которая не в бревнах, а в ребрах, он не видел, не знал, да и не хотел знать. Гуманизм Белинского еще не антирелигиозен, но уже антицерковен. Христос, по его словам, «первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичество запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основание принцип ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницей неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, – чем продолжает быть до сих пор».
«Мракобесие» Гоголя апеллирует к живым силам внутри церковной ограды. И свою судьбу автор «Мертвых душ» и «Ревизора» пытается переплести с жизнью Церкви. Не случайно на своем пути он встречает святителей Иннокентия (Борисова) и Филарета (Дроздова).
К 1847 году писатель «дозревает» до поездки. Он подыскивает надежного попутчика и предлагает прот. Димитрию Вершинскому совершить совместное путешествие в Иерусалим, просит уведомить, сможет ли он приехать в середине февраля в Неаполь.
* * *
И все-таки: зачем Гоголь поехал в Палестину? Что ожидал найти у святынь Иерусалима? Судя по письмам, он искал очищения, особых благодатных молитв и прозрений. Но этого не случилось. В письме матери и сестрам он жалуется: «Теперь более чем когда-либо чувствую бессилие своей молитвы».
Надо сказать, что Гоголь приехал в Святой град в непростое время. Постоянно шли религиозные разборки, связанные с доступом к святым местам, между православными греками, католиками и армянами, доходившие порой до драк. Но они не коснулись сознания русского путешественника.
В поисках духовного утешения он посетил многие святыни. И самым главным из них был Гроб Господень. В письме Жуковскому наш паломник описывает его такими словами: «Пещерка или вертеп, в котором лежит гробовая доска, не выше человеческого роста; в нее нужно входить, нагнувшись в пояс; больше трех поклонников в ней не может поместиться. Перед нею маленькое преддверие, кругленькая комната почти такой же величины с небольшим столиком посредине, покрытым камнем (на котором сидел ангел, возвестивший о воскресении). Это преддверие на это время превратилось в алтарь».
Здесь Гоголь присутствовал на Божественной литургии. Он стоял один в алтаре. Перед ним находился только пресвитер. «Диакон, призывавший народ к молению, уже был позади меня, за стенами Гроба. Его голос уже мне слышался в отдалении. Голос же народа и хора, ему ответствовавшего, был еще отдаленнее. Соединенное пение русских поклонников, возглашавших "Господи, помилуй" и прочие гимны церковные, едва доходило до ушей, как бы исходившее из какой-нибудь другой области. Все это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моленья и так располагающем молиться. Молиться же собственно я не успел. Так мне кажется. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, как очутился перед Чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного», – рассказывает он Жуковскому в том же письме из Бейрута от 6 апреля 1848 года.
Возможно, Гоголь участвовал в богослужении на церковнославянском языке. Известно, что патриарх Иерусалимский Кирилл дал разрешение членам Русской духовной миссии совершить Божественную литургию у Гроба Господня.
Кажется немного странным, что ни Гоголь в письмах, ни о. Порфирий (Успенский) в своем дневнике не оставили упоминаний друг о друге, хотя встречались на корабле и в Иерусалиме. Они, безусловно, были знакомы, о. Порфирий рекомендовал Петра Соловьева писателю. В Палестине Гоголь пожертвовал Русской духовной миссии определенную сумму, из которой российский вице-консул в Яффе Н.С. Марабути потратил на нужды паломников в конце февраля – марте 1848 года около 9 рублей серебром. Базили в первые дни в Иерусалиме, можно сказать, разрывался между Гоголем и о. Порфирием, церковной дипломатией. Но связующим мостиком так и не стал. Встречи как таковой не произошло. Культура светская и церковная в лице сих достойных мужей не пересеклась. Бывает.
Как и о. Порфирия, Гоголя мало интересовала строгая научная обоснованность местоположения святыни. Он вполне искренне говорит, что на Елеонской горе он видел «след ноги Вознесшегося, чудесно вдавленный в твердом камне, как бы в мягком воске, так что видна малейшая выпуклость и впадина необыкновенно правильной пяты». Отец Порфирий, помимо этого следа видел отпечатки ступней Христа близ Назарета, в том месте, где иудеи хотели сбросить Иисуса с утеса.
В Иерусалиме духовные лица, видимо, с подачи Базили, выказывали Гоголю полную почтительность, а митрополит Петроаравийский Мелетий подарил ему «часть камушка от Гроба Господня и часть дерева от двери храма Воскресения, которая сгорела во время пожара».
Кроме Иерусалима писатель был в Вифлееме и других местах. Впрочем, об этом сохранилось совсем немного сведений. Известно, например, что он ездил к Мертвому морю и рассказал о самом сильном впечатлении от этой поездки: «Я ехал с Базили, он был моим путеводителем. Когда мы оставили море, он взял с меня слово, чтоб я не смотрел назад, прежде чем он мне скажет. Четыре часа продолжали мы наше путешествие от самого берега, в степях, и точно шли по ровному месту, а между тем незаметно мы поднимались в гору; я уставал, сердился, но все-таки сдержал слово и ни разу не оглянулся. Наконец Базили остановился и велел мне посмотреть на пройденное нами пространство. Я так и ахнул от удивления! Вообразите себе что я увидал! На несколько десятков верст тянулась степь все под гору; ни одного деревца, ни одного кустарника, все ровная, широкая степь; у подошвы этой степи, или, лучше сказать – горы, внизу, виднелось Мертвое море, а за ним прямо, и направо, и налево, со всех сторон опять то же раздолье, опять та же гладкая степь, поднимающаяся со всех сторон в гору. Не могу вам описать, как хорошо было это море при захождении солнца! Вода в нем не синяя, не зеленая и не голубая, а фиолетовая. На этом далеком пространстве не было видно никаких неровностей у берегов; оно было правильно овальное и имело совершенный вид большой чаши, наполненной какою-то фиолетовою жидкостию».
Впрочем, подобные живописные картины в рассказах Гоголя соседствуют с более строгими и сухими, в которых развенчиваются воспетые другими художниками красоты Палестины. «Что может сказать поэту-живописцу нынешний вид всей Иудеи с ее однообразными горами, похожими на однообразные серые волны взбугрившегося моря? Всё это, верно, было живописно во времена Спасителя, когда вся Иудея была садом и каждый еврей сидел под тенью им насажденного древа, но теперь, когда редко-редко где встретишь пять-шесть олив на всей покатости горы, цветом зелени своей так же сероватых и пыльных, как и самые камни гор, когда одна только тонкая плева моха да урывками клочки травы зеленеют посреди этого обнаженного, неровного поля каменьев, да через каких-нибудь пять-шесть часов пути попадается где-нибудь приклеившаяся к горе хижина араба, больше похожая на глиняный горшок, печурку, звериную норку, чем на жилище человека, – как узнать в таком месте землю млека и меда? Представьте же себе посреди такого опустения Иерусалим, Вифлеем и все восточные города, похожие на беспорядочно сложенные груды камней и кирпичей; представь себе Иордан, тощий посреди обнаженных гористых окрестностей, кое-где осененный небольшими кустиками ив; представь же себе посреди такого опустения у ног Иерусалима долину Иосафатову с несколькими камнями и гротами, будто бы гробницами иудейских царей» (Из письма к Жуковскому от 28 февраля 1850 года).
Сопровождавший писателя однокашник Базили был загружен ежедневной консульской работой и не всегда мог находиться рядом. Гоголь, предупреждая беспокойство супруги Базили, сообщает ей в Бейрут: «Супруг ваш здрав с головы до ног, но навьючен депешами, донесеньями, отношеньями и всякими переписками».
В начале апреля Гоголь вернулся в Бейрут и вместе с семейством Базили выехал в Константинополь. 14 апреля он уже сел на корабль, отправляющийся из Константинополя в Одессу.
«Путешествие свое совершил я благополучно. Я был здоров во все время, – больше здоров, чем когда-либо прежде, – пишет он графу А.П. Толстому. – Удостоился говеть и приобщиться Святых Тайн у самого Святого Гроба. Все это свершилось силою чьих-то молитв, чьих именно – не знаю; знаю только, что не моих. Мои же молитвы даже не в силах были вырваться из груди моей, не только возлететь, и никогда еще так ощутительно не виделась мне моя бесчувственность, черствость и деревянность».
Из этой эпистолы ясно, что Гоголь находится в некоторой растерянности. Это подтверждают строки из письма протоиерею Матфею Константиновскому: «Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима. Только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбье – вот весь результат. Была одна минута... но как сметь предаваться какой бы то ни было минуте, испытавши уже на деле, как близко от нас искуситель».
Зная о состоянии Гоголя, К.С. Аксаков режет ему в лицо правду-матку: «Не вы ли, беглец родной земли, жили на Западе и вдыхали в себя его тлетворные испарения? Или вы думаете, что ничего не значит для человека то окружение, в котором он находится? Не вы ли собирались ехать в Иерусалим, шесть лет, у святого Петра, в католическом Риме или других землях? Не Успенский собор, не Софийский, не православная Русь и не пустыня готовили вас к подвигу...».
Думается, все-таки, Константин Степанович неправ. И путешествие Николая Васильевича дало плоды. Может быть, не очень заметные. Но дало. И дело тут вовсе не в Риме и не в Третьем Риме, а в духовной брани и в способности воителя устоять в ней.
Федор Чижов в письме, отправленном 1 июня 1848 года из Киева художнику Александру Иванову, говорит об этих плодах: «Четвертого дня приехал сюда Гоголь, возвращаясь из Иерусалима, он, кажется, очень и очень успел над собою, и внутренние успехи выражаются в его внешнем спокойствии. Сегодня он едет к матери в Полтавскую губернию, и потом в Москву».
Отец К.С. Аксакова – Сергей Тимофеевич – отметил, что паломничество пошло на пользу: «Талант ваш не только жив, но и созрел». Так высказался он после прослушивания нескольких глав второго тома «Мертвых душ». Другое дело, что среди лиц, которым Гоголь безусловно доверял, нашлись те, кто резко критиковал роман. И его страницы оказались в огне. Рукописи горят. Об этом свидетельствует опыт Гоголя.
28 февраля 1850 года писатель отвечает Жуковскому, который просил «милого Гоголька» набросать несколько живописных картин Святой земли. Выше я цитировал фрагмент этого письма. Гоголь выполнил просьбу, сделал несколько словесных зарисовок, хотя полотнам явно не хватает сочных красок. В Палестине с этим оказалось как-то туго. Но главное не в описаниях. И даже не в знакомых уже жалобах: «...Я не стал лучшим, тогда как все земное должно было бы во мне сгореть и остаться одно небесное».
Главное – в расстановке акцентов, в понимании того, что важно, а что не очень. Святыня, по Гоголю, сначала открывается в сердце человека. Внутри открывается пространство для молитвы и собственного становления. Дорога может только что-то дополнить, помочь уточнить то, что уже есть.
Буквально Гоголь выражается так: «Соверши же, помолясь жаркой молитвой, это внутреннее путешествие – и все святые окрестности восстанут пред тобою в том свете и колорите, в каком они должны восстать. Какую великолепную окрестность поднимает вокруг себя всякое слово в Евангелии! Как беден перед этим неизмеримым кругозором, открывающимся живой душе, тот узкий кругозор, который озирается мертвыми очами ученого исследователя!».
Борис Колымагин
