В конце июня 1812 г. по Москве распространились два документа, авторство которых якобы принадлежало Наполеону. Ростопчин, узнав об этом через своих агентов, приказал обер-полицмейстеру Ивашкину провести следствие. Вскоре было установлено, что распространителем обоих документов был купеческий сын Михаил Верещагин.
Письмо Наполеона к Прусскому королю.
Ваше величество! Краткость времени не позволила мне известить вас о последовавшем занятии ваших областей. Я для соблюдения порядка определил в них моего принца; будьте уверены, ваше величество, в моих к вам искренних чувствованиях дружбы. Очень радуюсь, что вы, как курфюрст Бранденбургский, заглаживаете недостойный ваш союз с потомками Чингиз-Хана желанием присоединиться к огромной массе Рейнской монархии. Мой статс-секретарь пространно объявит вам мою волю и желание, которое, надеюсь, вы с великим рвением исполните. Дела моих ополчений зовут теперь меня в мой воинский стан. Пребываю вам благосклонный Наполеон».
Речь, произнесенная Наполеоном к князям Рейнского союза в Дрездене.
Венценосные друзья Франции! Дела в Европе взяли другой оборот. Повелеваю как глава Рейнского союза для общей пользы удвоить свои ополчения, приведя их в готовность пожинать лавры под моим начальством в поле чести. Вам объявляю мои намерения: желаю восстановления Польши. Хочу исторгнуть ее из неполитического существования на степень могущественного королевства. Хочу наказать варваров, презирающих мою дружбу. Уже берега Прегеля и Вислы покрыты орлами Франции. Мои народы! Мои союзники! Мои друзья! Думайте со мною одинаково. Я хочу и поражу древних тиранов Европы. Я держал свое слово и теперь говорю: прежде шести месяцев две северные столицы Европы будут видеть в стенах своих победителей Европы».
18 июня Верещагин дал переписать эти документы отставному губернскому секретарю Мешкову, который дал их списать другим, оставшимся неизвестными москвичам. После краткого следствия уже 26 июня Верещагин был арестован и допрошен полицмейстером Дурасовым. На следующий день был допрошен и его отец, причем их показания разнились. 3 июля в Москве была распространена афиша, в которой сообщалось о поимке Верещагина, «воспитанного иностранной беседой и развращенного трактирной беседой», в которой генерал-губернатор предупреждал москвичей, чтобы они не верили дерзкой бумаге, сочиненной злоумышленником.
Во время допроса подозреваемый показал, что однажды, следуя с Лубянки на Кузнецкий мост, он подобрал лежавшую напротив французских лавок газету на немецком языке, которую перевел и позволил сделать список Мешкову. Его отец Николай Верещагин заявил, что, как он ранее слышал, немецкие газеты ему были переданы сыном московского почт-директора Ключарева. Сам подозреваемый не раз менял показания. При следующем допросе он уже подтвердил показания своего отца, а в третий раз заявил, что получил газеты от неизвестного почтамтского чиновника в газетной комнате.
По распоряжению Ростопчина полицмейстер Дурасов немедленно направился вместе с Верещагиным в здание Почтамта, чтобы отыскать злоумышленника. Однако там натолкнулся на неожиданное сопротивление. По приказу почт-директора почтамтский экзекутор Дружинин не пропустил его в газетную комнату, под предлогом, что это возможно лишь по приказу Ключарева. Чуть позже полицмейстер вместе с арестантом был приведен в кабинет почт-директора, который подтвердил, что на почте ничего без его распоряжения не делается. Узнав о причине, по которой приехал Дурасов, Ключарев увел в другую комнату Верещагина и разговаривал с ним с глазу на глаз. Вернувшись, почт-директор заявил, что арестованный человек больших дарований и достоин сожаления. Позже, когда обер-полицмейстер Ивашкин проводил обыск в доме его отца, Верещагин, проходя мимо своей мачехи, шепнул ей о покровительстве Ключарева, что и подтвердил на следующем допросе.
Дело это было рассмотрено общим присутствием Московского магистрата с Надворным судом, которое 15 июля приговорило: Верещагина лишить доброго имени, заклепать в кандалы и сослать вечно на каторгу в Нерчинск; Мешкова лишить чинов и личного дворянского достоинства и отправить рядовым в армию.2 Следующая инстанция – департамент Московской палаты уголовного суда подтвердил это решение, добавив при этом, что подсудимый, как сын купца второй гильдии не подлежит телесному наказанию. Ростопчин остался недоволен таким мягким решением и потому подал рапорт в 6-й департамент Сената, требуя дополнительно наказания Верещагина кнутом. Сенат, заслушав дело 19 августа, постановил: так как от сочинений Верещагина никакого вреда не последовало, а подсудимый признался в преступлении, то «на основании Городового положения 86-й статьи, лиша его Михайлу Верещагина доброго имени, согласно мнению Главнокомандующего в Москве графа Растопчина, наказать его Верещагина кнутом двадцатью пятью ударами; и, заклепав в кандалы, сослать на каторжную работу в Нерчинск. Сочиненный им Верещагиным и писанный его рукой пасквиль лично сжечь чрез палача под виселицей». Департаменту Московского уголовного суда был объявлен строгий выговор за ошибочное решение, будто дети купцов 2-й гильдии также избавлены от телесного наказания.
Московский генерал-губернатор придавал большое значение наказанию Михаила Верещагина, предполагая превратить его в народное зрелище. В июле он писал в Петербург: «народ чрезвычайно желает, чтобы Верещагину было наказание примерное». Желая достичь максимального эффекта, Ростопчин предлагал императору вынести преступнику смертный приговор, чтобы в последний момент отменить его исполнение, вызвав тем самым у населения восторг от милосердия государя.
Однако неожиданное для всех быстрое оставление Москвы русскими войсками изменило всё.
2 сентября 1812 г. случилось событие, позже осужденное современниками как проявление трусости и самодурства московского генерал-губернатора графа. Сам граф так описывал его обстоятельства: «Я спустился во двор, чтобы сесть на лошадь, и нашел там с десяток людей, уезжавших со мною. Улица перед моим домом была полна людьми простого звания, желавшими присутствовать при моем отъезде… Я приказал вывести из тюрьмы и привести ко мне купеческого сына Верещагина, автора наполеоновских прокламаций, и еще одного французского учителя, по фамилии Мутона… Обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, - и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова. Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: «Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству»… Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом». Ранее он писал министру юстиции Дмитриеву «Чтож касается до Верещагина, то изменник сей и государственный преступник был перед самым вшествием злодеев наших в Москву, предан мной столпившемуся перед ним народу, который, видя в нем глас Наполеона и предсказателя своих несчастий, сделал из него жертву справедливой своей ярости».
М.А. Дмитриев не был свидетелем расправы, но встречал таковых и потому опубликовал их воспоминания. Так некий московский извозчик рассказывал ему, что главнокомандующий вышел вместе с Верещагиным на крыльцо и крикнул: «Народ православный! Вот вам изменник; делайте с ним, что хотите!», после чего дал знак казаку. Казак ударил Верещагина саблей, а потом сбросил в толпу, которая и разорвала несчастного. Сын Ростопчина Андрей Федорович сообщал, что его отец сказал Мутону: «Поди, расскажи твоему царю, что ты видел единственного изменника, которого произвела Русская земля».
Дворец Ростопчина на Лубянке перед которым и совершилась расправа.