2 апреля просветительский проект InLiberty запускает образовательный курс «Это Средневековье!», куратором которого выступил историк Михаил Майзульс. Алена Минко поговорила с Михаилом о содержании курса, образах власти и унижении сакрального.
Давайте начнем с общего вопроса: Средние века — это когда? Какими хронологическими рамками ограничивается материал вашего курса?
Я в основном буду говорить о Высоком и позднем Средневековье, т.е. о XII-XV вв. Однако христианская иконография власти и христианская иконография в целом родом из поздней Античности. Поэтому нам не обойтись и без возвращений в Каролингские и Оттоновские времена (IX-XI вв.), когда на изображениях императоров активно обыгрывались римские темы. И, само собой, мы зайдем в XVI в. — в эпоху становления новоевропейских монархий, Реформации и Контрреформации. В это время портрет властителя снова становится одним из инструментов правления, складывается современный язык плаката и карикатуры, а многие средневековые сюжеты превращаются в инструмент визуальной войны между протестантами и католиками.
О какой современности вы будете говорить: это будет только сегодняшняя Россия?
Нужно сразу сказать, что это курс не о современности через Средневековье, а о Средневековье с выходами на современность: российскую или западную. Например, с точки зрения иконографии власти всегда интересно, как в чиновных кабинетах и любых учреждениях вешают портреты президента. Где они есть, а где их (еще) нет; как выбирают место, куда их поместить (на столе среди прочих фото, в «красном углу» с флагом-гербом-наградными рамками-медалями или на пустой стене, в торжественной пустоте); как в эпоху «дуумвирата» Медведева-Путина демонстрировали лояльность обоим, ставя в кабинете их совместный портрет или две фотографии одинакового формата — и тогда, кто, президент или премьер, висел слева, кто справа? Нынешний фото-протокол родом, конечно, не из Средневековья, а из СССР. Но, если взглянуть глубже, то многие из традиций, которые он впитал (например, сама идея помещать в присутственном месте образ повелителя, от имени которого отправляется власть), восходят еще ко временам Рима.
Ваш курс построен только вокруг репрезентации образов власти или вы обращаетесь к другим сюжетам?
Иконография власти, или потестарная имагология, как ее называет Михаил Бойцов, — это, конечно, только одна из тем. В ней меня больше всего интересует сакрализация государей: как изображения уподобляют их Христу, демонстрируют их особый статус на границе между мирским и священным или возносят над другими источниками власти.
Французский историк Франсуа Боэспфлуг хорошо показал, как со времен поздней Античности функционировал «общий рынок» атрибутов, которыми обменивались земные и небесные властители. В Риме иконографические атрибуты богов переносились на обожествленных императоров; изображения императоров во многом определили иконографию Христа; позже в Византии или в Каролингской империи образы своих императоров конструировали одновременно и по модели древних цезарей, и по вечному образцу Царя небесного. И такой взаимообмен между иконографией сакрального и иконографией власти продолжался столетиями. Например, на исходе Средних веков Бога часто изображали в короне императора Священной Римской империи или в тройной тиаре, какую папы стали носить со времен Бонифация VIII. Земные регалии легко переносились на небеса, чтобы подчеркнуть величие Бога, творца и управителя мироздания, и дабы придать больший вес земным властителям, которые носят такие же короны и диадемы, как их небесный повелитель. Так что средневековые репрезентации власти нельзя понять, не разбираясь в христианских сюжетах.
Если говорить о воображаемом, то нельзя забывать и об инфернальной монархии. С XIII в. на Западе множатся изображения сатаны как повелителя преисподней, государя бесовского царства. Чтобы подчеркнуть его помраченное величие, его тоже начинают изображать в короне, на высоком престоле, в окружении придворных. Эти образы демонстрируют его монарший статус и в то же время — чтобы избежать любых намеков на дуализм — напоминают о том, что он лишь один из ангелов-мятежников, не только повелитель преисподней, но и ее узник. Тут интересно смотреть, как средневековые мастера, перенося в преисподнюю атрибуты монаршей власти, их видоизменяют, чтобы продемонстрировать пагубную природу люциферовой власти. Например, на одной французской миниатюре XV в. сатана, окруженный придворными демонами, держит в руках скипетр с тремя рогатыми головами. И они по форме напоминают геральдическую лилию, которая украшала скипетр королей Франции.
Чем отличаются средневековые методы конструирования образов власти, которые вы рассматриваете, от античных?
Очень многим. Начнем с того, что в последние века Римской империи существовал разветвленный культ императора и его образов. Статуи или небольшие живописные изображения, которые рассылали по провинциям, воплощали самого властителя и, в его отсутствие (а он не мог лично править во всех уголках империи), имели право на те же почести, что и он сам. Перед ними приносили клятвы, ставили свечи, падали ниц.
В Византии, восточной половине рухнувшей Римской империи, образы василевса продолжили почитать — и культ императора стал своего рода матрицей для культа икон, который сформировался позже, где-то к VI в. Однако на Западе изображения властителей так не сакрализовали, и монументальные образы правящих императоров и королей были редки. В XIII в. Фридрих II Гогенштауфен, противостоя папству, стал возвеличивать свою власть с помощью архитектурных программ и возведения статуй. Позже французский король Филипп III Смелый установил в нефе парижского Нотр-Дама свое конное изваяние. Можно найти примеры из более ранних эпох. Но это была не такая распространенная — и явно для многих сомнительная — практика. Все-таки право на монументальный портрет и его почитание было долго зарезервировано за Христом и его святыми.
Какие еще существовали практики обращения с образами, кроме их почитания и сакрализации?
У любого культа и сакрализации есть и оборотная сторона — десакрализация, унижение или уничтожение. Самый яркий пример — это религиозное иконоборчество, нейтрализация образов, которые приравниваются к идолам, а потому объявляются вне закона. Но в Средние века мы встретим немало атак, обращенных и против образов властителей или изображений, олицетворявших чье-то политическое господство.
Американский историк Дэвид Фридберг в 1980-х гг. выпустил замечательную книгу «Сила образов», которую было бы здорово перевести на русский. Он рассказывает о том, как на протяжении столетий в самых разных культурах «иконоборцы» (здесь это слово стоит поставить в кавычки), атакуя изображения чужих божеств, своего Бога, которого, по их убеждению, нельзя изображать, или ненавистного им правителя, воспроизводят схожий паттерн.
Если образ не уничтожается целиком, то ему в первую очередь повреждают лицо, а на лице — глаза, уста и нос. Эти элементы обеспечивают узнавание изображенного и воспринимаются как средоточие «жизни» статуи или портрета. В одних культурах существует убеждение, что, нанося увечья и уничтожая образ, ты каким-то (магическим) образом воздействуешь и на прообраз — например, государя, которого он представляет и прославляет. В других — ни о какой магии речь уже не идет. Разбивая бюст вождя или выкалывая ему глаза на портрете, революционер или манифестант не исходит из того, что удар по изображению — это удар по самому вождю. Тем не менее, выпуская эмоции и демонстрируя свою ненависть, он тоже, словно в ходе магического ритуала, выкалывает вождю глаза. Логика, лежащая за разрушением образов, может быть разной, а формы оказываются очень близки, а порой идентичны.
В Англии в 1591 г. по обвинению в государственной измене был казнен эсхатологический проповедник и самозваный мессия Уильям Хэкетт, призывавший к низложению королевы Елизаветы I. Среди его преступлений числилось то, что он каким-то металлическим предметом изуродовал портрет (возможно, гравюру) государыни и особенно метил в область сердца. По его признанию, он хотел тем самым лишить ее силы и власти. Кроме того, он выбил глаза драконам и львам на изображении герба королевы. Мы не знаем точно, зачем, но, вероятно, что тем самым он не только демонстрировал свою ненависть к государыне, но и хотел как-то ей повредить.
А в 2014 г. в одной из школ в Московской области старшеклассник, как писали СМИ, из политического протеста замазал фломастером глаза на портрете Путина, который стоял в кабинете английского языка. Когда «святотатство» обнаружили, начались поиски виновного. Учительница была очень испугана, кричала, что об этом может узнать начальство, что на такое способен только тот, кто ненавидит свою страну, и что закрасить глаза портрету Путина — все равно, что нарисовать рожки на изображении матери или выколоть на фотографии глаза отцу. Нетрудно понять, почему она была так испугана. Но мне кажется интересным другое. Я думаю, что, если бы школьник не «ослепил» президента, а, например, перечеркнул его портрет, скандал бы все равно разразился, его бы вызвали на ковер и обвинили в политической диверсии, но такого ужаса не было бы. Даже, если мы не верим в магическую связь между образом и прообразом, ощущение, что выколоть глаза изображению — это самое опасное святотатство, все равно живо. И это культурный рефлекс, идущий из далекого прошлого.
О каких еще образах и сюжетах вы будете рассказывать на курсе?
Мы кратко поговорим о конструировании образа врага — о том, как в средневековой Европе демонизировали иноверцев (прежде всего, иудеев и мусульман), инаковерующих (еретиков) и прочих «других». И о рождении карикатуры, на которой политического или религиозного оппонента представляли в облике зверя, монстра и подручного дьявола. Тут можно вспомнить гуситские или протестантские изображения римских пап, а задолго до них, например, изобличительные «портреты» сицилийского короля Танкреда из «Книги в честь Августа» Петра Эболийского.
А еще, конечно, мы поговорим о средневековом смехе, «сакральной пародии», антиклерикальных маргиналиях и смутных границах между дозволенным смехом и святотатством. Например, в одной фламандской Псалтири XIV в. на полях нарисован человечек в митре епископа и с огромным фаллосом, который заканчивается ладонью, сложенной в жесте благословения. Кого высмеивает это создание? Недостойных прелатов? Точно уже не скажешь. Но кто-то из владельцев или читателей рукописи позже «отцензурировал» подобную непристойность, нарисовав поверх фаллоса-руки нечто, похожее на полупрозрачную юбку.
Все ли средневековые изображения, которые сегодня нам кажутся смешными, вызывали смех у современников?
Точно нет. Но нам не всегда понятно, где на изображениях, которые были созданы много сот лет назад, проходит граница между смешным и не-смешным. Кроме того, всегда важно понимать, кто был адресатом комичных или сатирических образов. Один из лучших примеров — маргиналии, абсурдные, монструозные, пародийные и часто смешные персонажи и сценки, которые украшали поля множества рукописей, созданных в XIII-XV вв.
В какой-нибудь французской Псалтири или фламандском Часослове легко представить изображение нагого епископа, который исповедует столь же нагого монаха (а тот в ответ пускает газы), монструозных человеко-зверей в папских тиарах или обезьян, которые служат псевдо-мессу или освещают церковь. Эти образы, как и монструозный епископ, о котором я говорил выше, высмеивают духовенство? Видимо, да. Ставят ли они под сомнение авторитет церкви и тем более христианскую догму? Почти наверняка, нет. Многие из таких рукописей заказывали аббаты, епископы и другие князья церкви. Это, видимо, был юмор для своих, безопасный вызов и обузданная непристойность, которая вызывала улыбку, наверное, кого-то могла раздражать, но точно не бросала вызова церковной иерархии и христианской монополии на истину.
А теперь перенесемся в XVI в. Протестанты в своей критике папы, «папистов» и всех католических установлений активно черпают образы из того же арсенала, который использовался в маргиналиях. Клирики-звери и клирики монстры, нагота, испражнения и прочий телесный низ, пародия на католические ритуалы… Только теперь эти образы превращаются в инструмент фронтальной атаки на римскую церковь, политизируются, а потому для католического духовенства оказываются уже неприемлемы. В эпоху Реформации и Контрреформации трудно представить, чтобы какой-то епископ заказал себе Псалтирь, украшенную фигурками обезьян, рядящихся в клириков, или какими-то еще антиклерикальными «потехами».
Образы обладают властью, но помогает ли изучение образов в современной жизни?
Помогать в жизни — это слишком амбициозная задача. Мне кажется важным, что разговор о прошлом создает критическую дистанцию по отношению к настоящему и к любым очевидностям. Мы понимаем, что те политические институции, территориальные целостности, религиозные верования или повседневные практики, которые сегодня нас окружают и внутри которых мы существуем, — это не данность и не фатальность. А результат долгой истории, где существовало множество других форм и возможностей. Если, к примеру, мы понимаем, как в прошлые времена был устроен культ образов, и как изображения использовались для того, чтобы повелевать и вызывать трепет, нами становится чуть труднее манипулировать. Зная, как работает власть, как устроена ее визуальная само-репрезентация и само-сакрализация, мы уже не так склонны вставать по стойке смирно перед портретом Первого лица.
Что почитать, чтобы подготовиться к курсу?
- Ханс Бельтинг. Образ и культ: История образа до эпохи искусства. Москва, 2002.
- Светлана Лучицкая. Образ другого: мусульмане в хрониках крестовых походов. Москва, 2001.
- David Freedberg. The Power of Images: Studies in the History and Theory of Response. Chicago, 1989.
- Michael Camille. Image on the Edge: The Margins of Medieval Art. London, 1992.
- Ruth Mellinkoff. Outcasts: Signs of Otherness in Northern European Art of the Late Middle Ages. Berkeley (CA), 1993.