Прозаические публикации в газете «Уфимский край» в 1916 году
В нескольких предыдущих номерах читатели «Истоков» познакомились с литературным творчеством непрофессиональных уфимских прозаиков 1900—1910 годов. А этот период можно считать одним из наиболее благоприятных для уфимской литературы.
«Уфимские губернские ведомости» и выходившую с 1906 года газету «Уфимский край» (она стала своего рода приложением к официальным «Ведомостям») возглавляли талантливые и прогрессивные редакторы: Николай Алексеевич Озеров, Федор Григорьевич Подоба, Хажди Салим-Гирей Султанов, Александр Гаврилович Вощинин. Любившие литературу и сами пробовавшие свои силы в писательстве, они предоставили местным авторам широкую возможность публиковать свои стихи, прозу; и в этих газетах, впервые за несколько предыдущих десятилетий появились обширные и довольно интересные «литературные подвалы».
К сожалению, в Национальном архиве Республики Башкортостан не сохранилось ни одной полной подшивки дореволюционных уфимских газет. И на основании местных источников можно составить только предварительное представление о литературной жизни в Уфе и губернии в эти годы.
С началом Первой мировой войны, в предреволюционные годы ситуация изменилась. Еще одна уфимская газета — «Уфимская жизнь» — была изданием социальнополитическим, литературных публикаций (даже перепечаток) в ней практически не было. В «Уфимском крае» что-то печаталось, но в основном это были фельетоны на злобу дня, публицистические заметки и дорожные впечатления.
Предлагаем читателям «Истоков» три подобных материала, напечатанных в газете «Уфимский край» в 1916 году. По сведениям из адрес-календарей, уфимец Василий Николаевич Шохов — автор «Писем из Туркестана», служил делопроизводителем в продовольственном отделе Уфимской уездной земской управы.
По поводу «Впечатлений приезжего в Уфу» (они публикуется с некоторыми сокращениями), можно заметить, что авторы подобных фельетонов, а особенно приезжие из столиц, очень любили сгущать краски, хотя всевозможные городские неблаго-устройства активно критиковали и местные корреспонденты.
В.Н. Шохов Письма из Туркестана
(Из записок уфимца)
Из Уфы в долину Ферганскую
В 1915 году, после Нового года, выпал глубокий, рыхлый снег, а вслед за тем установилась теплая погода, такая теплая, что на водосвятный молебен в день Богоявления Господня из-за луж нельзя было ходить по улицам в валяной обуви.
В половине января морозы стали крепчать, а тянувшиеся по дорогам бесконечные обозы с товарами для ярмарок, открывающихся в это время в Уфимском крае, так размесили сыпучий снег, что бесчисленные ухабы по дорогам казались засыпанными сухой манной крупой.
Все, кому только приходилось испытать в это время прелести санного пути по этому сплошному месиву снега, ныряя их ухаба в ухаб как по взбитому сливочному безе, только головами покачивали.
— Ну и дорожка!.. — говорили несчастные путники, вспоминая свои невольные гимнастические упражнения на всем протяжении совершаемого ими переезда.
По такой, поистине ужасной дороге мне пришлось совершить свой последний переезд из села Топорнина1 в Уфу.
Обычно тихая Уфа, в это время кипела народом, жизнь била ключом и всюду чувствовалось приподнятое настроение. Война.
Нас засыпали свежими новостями, еще не успевшими дойти до деревни и уверяли, что уехать из Уфы нам не придется, потому что железная дорога занята исключительно для военных надобностей и будто бы закрыта не только для частных грузов, но и для пассажирского движения.
Слухи эти, как и нужно было полагать, оказались небылицей, и мы на другой же день распрощались с родным городом и двинулись в далекий путь.
Мы были обречены на целую неделю вагонной жизни с ее суматохой и теснотой2. Поезд мчится, торопится. Станции мелькают одна за другой, а в вагонах теснота и давка. Пассажиры всячески стараются скоротать невольное безделье в разговорах, в чтении газет и книг, иные стараются как можно больше спать, согнувшись на лавочках, как цыпленок в яйце. Словом обычная картина путевой жизни.
От скуки рассматриваю карту далекой окраины нашей необъятной матушки России, куда мы направляем свой далекий путь.
— Отцы родные!.. Южнее Крыма, Франции, Рима, Константинополя... На одной широте с Неаполем и Мадридом. Очень не дурно для нас, жителей севера, перелететь вместе с нашими перелетными птицами в эти теплые страны и посмотреть на житье-бытье ферганское.
А чугунное чудовище мчится как сорвавшийся с цепи сказочный дракон, приостановится на станции и снова летит, торопится.
Ровно в полночь на 17 января поезд примчал нас в Оренбург, где нам пришлось ожидать поезд на Ташкент до 12 часов дня. Мы решили употребить эти полсуток на осмотр Оренбурга.
Негостеприимно приняла нас степная столица. Разыгралась такая метель, что мы едва добрались до главной Николаевской улицы, до берега Урала, где находятся обелиск и так называемые «ворота в Азию», построенные еще при императрице Елизавете Петровне. Осмотрели музей, помещающийся в тесной коморке, где свалена почти в бессистемном беспорядке всякая дрянь. Более других сносно размещен нумизматический отдел, да старинные книги и рукописи, где рядом с манускриптом
Емельки Пугачева красуется новенький немецкий диплом с подписью Вильгельма.
В городе много колоссальных зданий, но вообще Оренбург производит впечатление самого заурядного губернского города европейской России.
Не понравилось нам на Никольской улице помещение фруктового подвала под алтарем церкви, очевидно переделанное из бывшего под алтарем могильного склепа.
Снежная метель бушевала, и мы спаслись от нее в кафедральном соборе, где в это время шла ранняя обедня.
С каким удовольствием уселись мы в теплый вагон, где мы чувствовали себя вне влияния негостеприимной оренбургской природы, поглядывая из окон на безбрежную, безграничную степь киргизскую3.
Смотрим день, смотрим другой и третий, а все нет конца этой необозримой степи. То покрытая снегом равнина, то заросли саксаула, этого жалкого подобия нашей лесной растительности, а за Аральским морем стали попадаться заросли камыша.
Мелькают станции, города Казалинск, Перовск, Туркеста4. А по сторонам — все степь и степь. Тяжелое впечатление производит это бесконечное однообразие. Скучно и тоскливо. Кое-где промелькнут какие-то кучки, похожие на те кучки, которые сооружают кроты на наших лугах. Это зимовья номадов5 степи безбрежной — киргизов. Вокруг на подножном корме пасутся овцы, лошади, верблюды.
Но вот наконец мы в Ташкенте. На наше счастье мы угодили в тот поезд, с которого нам предстояла пересадка на средне-азиатский через 10 часов.
Была чудная, чисто весенняя погода, и положительно нельзя было устоять от соблазна прогуляться по этой столице Туркестана6.
Сдавши в багаж и пальто, и калоши, мы в одних легких костюмах отправились на электрическом трамвае любоваться на Ташкент.
Лужайки по городу зеленели, на клумбах пестрели анютины глазки и цвели фиалки. Какой сказкой показалась эта весна спустя три дня после того, как мы почти замерзали в Оренбурге.
Деревья еще не начинали распускаться, одни туи зеленели по улицам и садам Ташкента, а по арыкам струилась вода. Было сухо, хотя в воздухе веяло ранней весной. В открытых киосках бойко торговали прохладительными напитками, а публика разгуливала по городу в летних костюмах и даже в легких кисейных платьях.
Чудеса да и только. Осмотревши европейскую часть города, которая выглядит очень благоустроенной, с густыми посадками по улицам и садами, побывавши в очень хорошем музее при дворце Великого Князя, мы надумали взглянуть на туземную часть Ташкента, куда проходит линия трамвая.
Здесь в первый раз в своей жизни я увидел, что представляет из себя азиатский город.
Но прежде всего поразил меня вид здешних дам. Закрытие с головой серыми халатами, с завешенными черными сетками лицами, двигаются эти таинственные фигуры по улицам города.
Туземный город начинается сейчас же за европейской частью, и здесь мы попали разом в самый центр базара. Узенькие улочки кишат народом. По ним идут бесконечные вереницы пешеходов. Едут громоздкие арбы с неимоверно громадными колесами, на верблюдах, ослах и лошадях везут всякие грузы, а здесь ухитрились еще проложить линию трамвая. Забираться далеко мы побоялись, опасаясь за то, что мы не сумеем найти обратный выход.
Представьте себе громадную площадь, величиною с большое селение, всю сплошь укрытую крышей, под которой кое-где проделаны маленькие окошечки, едва пропускающие скудный свет.
В полумраке этого муравейника необозримый лабиринт узеньких коридоров, по бокам которых сплошная масса лавчонок, скорее похожих на шкафы. Самые коридоры до того узки, что в иных местах едва возможно разойтись пешеходам, а чтобы разъехаться на лошадях с арбами, так и думать нечего.
Повторяю, что все это пространство с кишащим муравейником закрыто сплошной крышей. Под влиянием частых пожаров, бывших в наших местах, я тут же подумал: «А ну как заберусь я в этот муравейник, да случится пожар, так как же я выберусь оттуда?»
Трамвай снова примчал нас в центр русского города; мы осмотрели сады, памятник фон Кауфману, завоевателю края, его временную могилу7, зашли в несколько церквей, в роскошный кинематограф «Хива», на телеграф и снова помчались в далекую Фергану со свежими впечатлениями, вынесенными от осмотра города Ташкента.
На другой день в полдень наш поезд уже мчался по долине Ферганской, окруженной на горизонте горами со снежными вершинами.
Вся Фергана имеет в длину около 200 верст и в ширину до 100 верст. Вечные снега на вершинах окружающих ее гор делают климат Ферганы совершенно отличным от других местностей Туркестанского края.
Здесь расположены города Коканд, Старый Маргелан, Скобелев8, Наманган, Андижан и Ош. Нам предстояло ехать в Скобелев — областной город Ферганской области, расположенный в центре Ферганской долины, в семи верстах от главной магистральной линии Средне-Азиатской железной дороги.
Скобелев славится среди других городов края как самый чистый, благоустроенный город с богатыми парками, садами и уличными посадками.
Это город-дача, или дача в городе, как его называют здесь. Город чиновников, как еще прозывают его, потому что здесь слабо развита торговля и город наполнен административными учреждениями, сосредоточенными здесь как в главном городе области.
О природе этого далекого края, укладе здешней жизни я поделюсь с читателями в следующем своем письме.
«Уфимский край», (№ 264) 14 декабря 1916 года
Е. К.
В дамском вагоне
(Картинка с натуры)
Уже полночь. Еще десять-пятнадцать минут — и должен прийти поезд.
Дама, вся красная, с мятущимся взглядом, как вихрь носится по залам вокзала, по платформе в поисках носильщика.
Шелковый шарфик давно сполз с ее головы, открыв напоказ покривившуюся прическу, а золотое пенсне на носу дрожало как в лихорадке, готовое ежеминутно сверзиться со своего пьедестала.
Еле дыша, дама подбегает к каждому из носильщиков, шмыгающих между публикой, и умоляюще говорит:
— Носильщик, вы свободны? Унесите, пожалуйста, мои вещи.
Носильщик величественно оглядывает даму с ног до головы и бросает:
— Вам в какой класс?..
— В третий. в третий. — смущенно говорит дама и, как бы извиняясь, добавляет.
— Я хотела во второй, но билетов не дают уже.
— Занят. — обрывает носильщик и шмыгает в толпу.
Дама устремляется к следующему носильщику, но получает тот же ответ и с тем же предисловием.
— Я вам заплачу хорошо. — догадывается наконец дама.
— Вот сначала унесу вещи во второй класс, а впрочем, вы встаньте вот тут, тут останавливается дамский вагон. вы в него. — снизошел наконец один из носильщиков.
Дама сует что-то в руку носильщику, а сама замирает на указанном месте, устремив свой беспокойный взгляд в черное пространство, откуда должен прийти поезд.
Вдали показываются два огненные глаза, они растут и наконец, пыхтя, шипя, отдуваясь своей гигантской грудью, поезд подкатывает к платформе.
Публика бросается в вагон, толкаясь, ругаясь, тискается в коридорчике, не давая проходу выходящим из вагона, и торопится занять освободившийся уголок.
Дама попала в вагон одной из первых.
В третьем купе, у лавок, на которых разлеглись как на кроватях две женщины, дама остановилась.
— Госпожа, послушайте, опустите ваши ноги, — обратилась она тихо к одной из женщин, — этот диван не спальный... он полагается на двоих.
— Убирайтесь, пожалуйста. — передразнивая даму, говорит одна из «госпож», — мы здесь уже третьи сутки. издалека. да у нас и дети, а она пожаловала ночью, да туда же.
— Это все равно, — настаивает дама, не повышая голоса, — это не спальные места и вы мне обязаны уступить половину лавки.
— Коли сплю, значит, спальный, а ты вот на спящих прямо лезешь.
— Да что ты к ней пристала. вот нахалка-то. тебе толком говорят, что мы издалека, да у ней еще дитя. а ты лезешь, — отозвалась «госпожа», лежавшая на другой лавке.
— Что же такое, что дитя: если на ребенка нет особого билета, значит, он должен занимать одно место с матерью. двух мест по одному билету вы не имеете права. — уже несколько раздражаясь, говорит дама.
— Ну, мы таких правов не знаем, а ты знаешь, так убирайся-ка по добру, не мешай людям спать. Чай скоро опять станция, опять полезут на тебя новые нахалы. ноги давить.
На лице дамы проявляется скорбное выражение, и она начинает тихонько опускать ноги одной из «госпож» с лавки.
— Вы ошибаетесь, вы обязаны знать права как свои, так и права других людей. Это самоуправство, и мне стыдно за вас, что вы такая грубая.
— Нечего тебе за нас стыдиться. ты вот нахалка, за себя лучше стыдись. много правов знаешь, то и лезешь на живое-то место.
В соседнем купе происходит подобный же разговор, там у интеллигентной девушки, давно ожидавшей место от пассажирки, сошедшей на последней станции, другая пассажирка отняла долго ожидаемую часть лавки. Из последнего купе неслись уже крики.
— Только смей сесть на лавку, я те сошвырну вместе с твоими вещами. За границей. за границей. — слышался грубый, почти не женский голос, — у нас, слава богу, не заграница еще. у нас еще просторно. Глашунька, глянь, матка, — обратился тот же голос к девушке, впавшей на верхнем спальном месте, — глянь, моя шляпа цела ли.
Поезд замедляет ход, по бокам мелькают огни станционных зданий.
В «дамский вагон» набирается новая публика, и «госпожа» поднимает новый крик, еще длиннее прежнего вытягивая вдоль лавки ноги.
— Ну и народ. ну и народ. и чего прут. видимое дело, что местов нет.
— А я и не взглянула ни разу, цела ли моя-то шляпа. — со вздохом говорит вторая «госпожа», томно протягиваясь на целой лавке.
В вагон вошла высокая, решительная блондинка.
— Уберите ваши ноги и подвиньтесь, здесь не плацкартные места, — повелительным тоном заявила блондинка.
— Сама убирай свои ноги. пораньше тебя пришли сюды. вот еще какая. — сразу много сбавивши тона, говорит «госпожа».
— Чево разложилась. швырну вот чемо-дан-от.
— Не смейте. швырнете и ответите. да вот, кстати, и проводник. Прикажите этой госпоже освободить половину скамейки — обратилась тем же повелительным тоном блондинка к проводнику.
Проводник замялся.
— Они-с по служебному билету.
— Это безразлично . ей дан билет на одно место, а не на два.
«Госпожа» между тем уже успела убрать ноги и только злобно пофыркивала на обеих новых соседок. На несколько часов в «дамском вагоне» сравнительно стихло. Но с раннего утра к новым крикам — «куда лезешь». «куды прешь». «я те вышвырну». «ишь барыня». прибавились еще крики и плач детей, вопли матерей и какая-то чисто женская сутолока, а над всем этим столбом стояла серая, промозглая атмосфера неряшливых детских, в которых сушатся детские пеленки.
Дама сидела и жаловалась своему товарищу по несчастью — стройной блондинке.
Сколько раз давала себе слово не ездить в «дамском вагоне». голова ужасно болит. А главное — волнение: за женщин больно и обидно.
«Уфимский край», (№ 188) 4 сентября 1916 года
Приезжий
Впечатления приезжего в Уфу
Когда я прибыл в Уфу и вышел на вокзальный подъезд, глазам моим представилось своеобразное зрелище.
У самых ступенек подъезда, среди непролазной грязи, возвышался какой-то старинный, неопределенного вида предмет, в который была почему-то запряжена лошадь. Будучи, признаться, очень слаб в археологии, не сразу мог определить, к какой собственно эпохе он относится и для какой цели он предназначался.
Снаружи этот странный предмет был весь облуплен, ужасно вымазан в болоте и по форме несколько напоминал ванну, точнее — оторванную половину ванны; изнутри торчали какие-то грязные лохмотья.
Однако, едва я поднял глаза и увидел выглядывавшее из бурых тряпок зловещее и насмешливое лицо бородатого мужчины, сидевшего на возвышении позади лошади, я тотчас понял, что, как это ни странно, но имею дело, по-видимому, с извозчиком.
А сделав подобное открытие, я, по столичной привычке, немедленно проникся должным почтением к доблестному представителю города Уфы, осторожно положил на лохмотья свой чемодан.
Зная же по опыту крайнюю нервность чутких и капризных извозчичьих натур, я, стараясь быть вежливым, снял шляпу, поклонился и, до крайности смягчая интонацию, произнес.
— Здравствуйте!
Извозчик — нуль внимания! То же олимпийское величие, та же презрительная усмешка, так же вызывающий, саркастический взгляд.
Я робко продолжал.
— Не будете ли любезны довезти?
— Куда?— Вопросил хриплым голосом олимпиец.
— В город, если ничего не имеете против.
— Один?
— Один-одинехонек!
— Два рубля!
Видя мое недоумение и, как мне показалось, наслаждаясь произведенным эффектом, возница добавил:
— И не копейки меньше!
Тут только я заметил, до чего он похож на Емельку Пугачева.
— А у вас, — решился я возразить, — нет таксы9?
— Что-о-о?!
Лицо извозчика стало багрово-красным, и не успел я опомниться, как мой чемодан уже лежал в болоте.
— Дам, дам! — отчаянно взмолился я.
В конце концов поехали. Но, прочтя по дороге таксу, я по приезде в гостиницу дал ему все же только. один рубль. Когда же он начал длинный монолог с перечислением свойственных мне, по его мнению, моральных качеств, я поспешил ретироваться, записав предварительно его номер. На всякий случай запишите и вы — 494. Хотя к чему? Насколько я понял из дальнейшего, они все здесь таковы.
* * *
Наскоро приведя себя в порядок, я отправился погулять, познакомиться с городом.
Вышел на Соборную улицу10 и тотчас поразился: что это за манера у уфимских обывателей гулять, зажавши нос в кулак! И я сам схватился за нос: вокруг разливалось такое амбре, что сами германские изобретатели удушливых газов позавидовали бы. Через час я убедился, что этот специфический аромат вообще присущ уфимским улицам и. даже садам11.
Впрочем, эта «маленькая неприятность» вполне искупляется теми идиллическими сценками, на которые здесь можно натолкнуться на каждом шагу.
На той же Соборной улице вижу — валяются по брюхо в грязи три свинки. И так мило, мило хрюкают себе. Иду дальше, у дома наследников Мамина — еще четыре свинки. Взглянуть направо — а там опять свинки.
Ну, скажите, где вы еще встретите в губернском городе, да еще в XX веке, такую. как бы выразиться. Чистоту нравов?!
Желая поскорее отделаться от удушливого «благорастворения воздухов» Соборной улицы и увидев густую листву Ушаковского парка,12 я тотчас устремился туда — подышать чистым воздухом.
Правда, воздух оказался чистым, но. Какое небрежное, невозможное отношение к садам, и в частности, — к прекрасно обсаженному Ушаковскому парку, этому месту, где уфимцы могут отдохнуть и погулять на свежем воздухе!
На аллеях — скорлупа от семечек, окурки, разорванные мешки из-под ягод, мусор. И все это — в изобилии, целыми кучами; а семечки, словно конфетти после бала, сплошь покрывают аллеи, на скамейки, кстати сказать, отслужившие не одну земскую давность и ставшие настолько «хрупкими и нежными», что лучше на них не садиться.
Иду дальше. Углубляюсь, так сказать, в парк. И вдруг — о ужас! Знакомый уже, жуткий аромат. С тревогой озираюсь кругом — и все становится понятным. Передо мной (хотя и не слишком близко) — гнусная, развалившаяся лачуга, в которой скрывается — passez-moi le mot13.
И получается такая картина.
Смотрю я на прекрасные, содержимые городом цветочные клумбы, поддерживаемые, по-видимому, опытной и любящей рукой, любуюсь красивыми астрами, орхидеями и нарциссам, а обоняю.
Если к описанному прибавить ряд повсюду нелепо натыканных, напоминающие собой какие-то проходные триумфальные арки, годные разве для прохождения свинок с Соборной, киоски, торгующие минеральными водами, вокруг которых расставлены грязные корзины с торчащими вверх дном пустыми бутылками, то общее впечатление получилось бы удручающим, если бы не два, выражаясь высоким слогом «оазиса в пустыне некультурного отношения к уютному уголку природы».
Я говорю о двух солидных, изящных и чистых павильонах, из которых один принадлежит молочной-чайной Крестовнико-вых, а другой — летнему ресторану, устроенному Д.Е. Кляузниковым.
Чистота, простое изящество как самой постройки, так и деталей обстановки (например, электрической арматуры), прекрасные свежие продукты, доступность цен — все это делает честь фирме Крестовниковых.
Что до ресторана г. Кляузникова — то он ничем не уступает даже столичным садовым ресторанам. Чистота, прекрасная сервировка, отличный повар, вежливая, хорошо дрессированная прислуга. И хотя цены непомерно высоки — нет ни одного блюда дешевле 1 р. 25 копеек, — но этот недостаток искупается как обилием и разнообразием меню, так и еще более прекрасным оркестром румын, играющим от 6 до 11 часов вечера, играющим много и охотно, и выбранный репертуар. Оркестр этот берет, как мы слышали, 460 рублей в месяц, а покрыть этот расход в наши «трезвые» дни — согласитесь — не легко.
* * *
Попутно не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов о содержимой тем же г. Кляузниковым, но совместно с г. Кал-мацким «Большой сибирской гостиницы».
Видите ли, тут некоторые странности. Нечто вроде задачи с тремя неизвестными.
Даны: одна гостиница, два хозяина и три этажа. Спрашивается: в какой этаж и к какому хозяину следует попасть?
Если в первый или в третий — вы очутитесь «в ведении» г. Калмацкого. Тут все самовольно и самовлюбленно. Пол в коридорах устлан напоминающим извозчичьи пролетки половиком, номера — богаты пылью и запущены; прислуга, герцоги и герцогини, превосходящие своей непринужденной гордостью и легким пренебрежением придворных Людовика XIV.
Попадете же во второй этаж — ваше счастье. Все вежливы, повсюду чистота и опрятность, словом, совсем иная атмосфера.
Но вернемся к садам.
Кроме Ушаковского парка, здесь имеется Видинеевский сад14. В нем помещается летний театр. В противовес Ушаковскому парку он беден растительностью и лишен всяких клумб. Воздух отравлен испарениями, исходящими из находящегося в конце сада гнилого, заплесневевшего болота, по странной игре случая, именуемого прудом.
В Ушаковском парке есть хоть трухлявые скамейки, здесь же их так мало, что публика вынуждена все время бродить по саду, не имея возможности отдохнуть.
Правда, есть в Видинеевском саду фонтан. Но он. совершенно бездействует и стоит, по-видимому, лишь «для фасону». Грязь по дорожкам здесь совершенно не убирается, а имеющаяся в саду чайная представляет собой какую-то жалкую пародию.
Гулял я и размышлял: увидят ли внуки и правнуки уфимцев благоустройство городских садов? И, каюсь, так и не решил этой загадки!
* * *
В заключение еще несколько слов об улицах.
В эти дни шли дожди. Улицы превратились в сплошное болото. Имеющиеся в довольно скромном количестве асфальтовые тротуары никогда не ремонтируются, так что образовалось множество выбоин и ям, наполненных долго не высыхающей водой.
А в общем, Уфа — пресимпатичный город, и всего в нем ценнее — простота, непосредственность и полное непротивление злу, проявляемому городской управой.
«Уфимский край», (№ 146) 10 июля 1916 года
1 Ныне село Кушнаренково.
2 В начале XX в. чтобы попасть по железной дороге из Уфы до Оренбурга, из Уфы нужно было доехать до станции Кинель, где Средне-Азиатская железная дорога соединялась с Самаро-Златоустовской. В 1910-х годах начались работы по строительству железной дроги Оренбург — Стерлитамак — Уфа — Бирск — Кунгур, но в связи с началом Первой мировой войны этот проект не был осуществлен.
3 В XVIII—XIX вв. киргизами или киргиз-кайсаками называли казахов.
4 Казалинск, Кызылорда (бывший Перовск), Туркестан — эти населенные пункты ныне находятся на территории Казахстана.
5 Номад, от лат. nomas — кочевник.
6 В XIX — начале XX вв. Туркестаном называли регион, который с 1920-х годов стал называться Средней Азией.
7 Ныне город Фергана.
8 Константин Петрович фон Кауфман, генерал-губернатор Туркестана, руководивший завоеванием и колонизацией регионов Средней Азии, скончался в Ташкенте в 1882 году. После постройки Военного собора останки Кауфмана были перезахоронены в его пределе, а место первого погребения на центральной площади, было оформлено в виде мемориала, а вокруг разбит обширный сквер.
9 Такса, утвержденная городской думой, существовала, ее размещали в различных уфимских справочниках, в газетах и пр., но, как водится, извозчики старались ее завышать.
10 Ныне ул. Театральная.
11 В 1910-х Уфа испытывала все возрастающие проблемы, связанные с очисткой уличных туалетов, выгребных ям и сливом нечистот. Население города стремительно увеличивалось, и необходимость проведения канализации становилась очевидной.
12 Частью бывшего Ушаковского парка сейчас является парк им. Ленина около Дома правительства Республики.
13 passez-moi le mot (фр.) — извините за выражение. Автор имеет в виду уличный туалет.
14 Ныне сад С.Т. Аксакова.
Публикуется в рамках соискания финансовой поддержки Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям