В восьмом классе все девчонки принялись массово прокалывать уши. Слова «пирсинг» в 1988 году в нашем провинциальном городке еще не существовало, как и моды на прокалывание бровей, носов и пупков. Но уши не щадили. И самые отчаянные модницы дырявили свои ушные раковины от мочек до самой вершины, украшая их железными гвоздиками с яркими стекляшками и тяжелыми кольцами из броского цыганского золота. У Наташки было по три дырки в каждом ухе, и останавливаться на достигнутом она не собиралась.
Косметических салонов тогда тоже не было. Были парикмахерские: зал женский и зал мужской, где суровые тетеньки в синих халатах делали стрижку каре и ровняли виски.
Смирнова и Крылова решили устранить это досадное недоразумение и занять свободную нишу на рынке услуг, организовав косметический салон у Смирновой на кухне. Всем желающим стать еще красивее Смирнова и Крылова прокалывали уши длинной толстой иголкой, предварительно обработанной водкой и накаленной докрасна на газовой конфорке. Делали это они совершенно безвозмездно, исключительно из любви к искусству и садомазохизму.
Ручеек желающих не иссякал. Девчонки по одной, группами и стайками приходили к Смирновой. Смирнова калила иголки и безжалостно колола уши, а Крылова ловко вставляла в безобразные дырки припасенные серьги – лучше золотые, с золотыми точно ничего не загноится, возьми напрокат у Соколовой, она всем дает поносить – и также ловко выпроваживала за дверь.
Мальчишки не решались. Нет, желание стать красивее им тоже было не чуждо, к тому же все мы уже вступили в тот чудный возраст, когда школа из места получения знаний превратилась в плацдарм любви и серьезных отношений. В моде были длинные челки, обязательно осветленные, небрежно и красиво спадающие на глаза. Их носили все – и блондины, и шатены, и рыжие, и жгучие брюнеты. Но уши мальчишки еще не прокалывали, эта вершина ждала своих первопроходцев. И они пришли.
Мартынов и Калашников стояли в прихожей у Смирновой и нерешительно переминались с ноги на ногу.
- Ну, кто первый? – спросила Смирнова.
- Он! – Калашников быстро толкнул Мартынова в бок.
- Я, - пробормотал Мартынов.
- Тогда ты на кухню, сюда, садись на табурет, а ты, - Смирнова ткнула пальцем в сторону Калашникова. – Иди в комнату. Людка, проводи его.
Крылова отвела Калашникова в комнату, вручила ему вчерашнюю «Комсомольскую правду» и побежала на помощь подруге.
Та уже калила иголку на огне, зажав ее пассатижами.
Мартынов, напряженно вытянув спину, сидел на табурете и немигающим взглядом следил за ловкими манипуляциями Смирновой. Его круглое лицо уже утратило природный румянец, и щеки покрыла аристократическая бледность. Был он светел, тих и прекрасен, как Ленский перед дуэлью.
- Так, приступим! – Смирнова с зажатой в руке иголкой повернулась в Мартынову и скомандовала Крыловой. – Ну-ка, поверни ему голову и зажми руками покрепче!
При этих словах Мартынов тихо сказал «ой» и потерял сознание.
Колоть (труп) бесчувственное тело девчонки не стали, они позвали из комнаты Калашникова и предложили тому занять место павшего товарища.
- Я… это… - в животе Калашникова заурчало, и было непонятно, то ли это был экстаз, то ли рвавшийся наружу завтрак. – Я… лучше это… я пойду…
- А потом Крылова дала Мартынову нашатырь, и после того, как он протошнился в туалете, они ушли, - закончила свой рассказ Наташка.
Она задумчиво повертела руками сережку на правом ухе.
- Я завтра, кстати, пойду к Смирновой, четвертую дырку проколю. Пойдешь со мной, а? Ты же давно хотела.
- Не, не могу, - я быстро замотала головой и подумала, что, если я не умру там, на кухонном табурете, с головой, зажатой в Крыловских руках, бабушка все-равно потом меня убьет.
Спустя два дня мама отвела меня к знакомой парикмахерше, где мне больно и быстро прокололи оба уха и вставили тяжелые золотые бабушкины серьги с крупным красным камнем. Рубином или александритом.