Про Николая-то забыли…
Николай работал в селе председателем сельского совета. Это что-то вроде колхозного комиссара, но не по партийной линии, для этого был парторг, а по работе с населением, помощи в решении каких-то социальных проблем и вообще… Работа была хлопотная. Вечные бумаги из райцентра, вечные директивы от партийных и иных многочисленных организаций. В эти бумаги, впрочем, он никогда не вникал и даже их не читал. Документы разбирала секретарша и приносила ему на подпись. Он важно их подписывал и бежал дальше по действительно нужным реальным делам. Их было много. Николай разбирал бесконечные дрязги селян, заглядывал на фермы, помогал принимать роды у коров и прочее, и прочее… Заходил на многочисленные колхозные мелкие предприятия. Везде вникал, был в курсе всех событий и был главной опорой первого лица колхоза, председателя колхоза. Люди уважали Николая и доверяли ему. А чтобы люди относились к нему с ещё большим доверием, в особо сложных случаях пропускал с ними по рюмашке. Делал он это для большей душевности или для закрепления успеха, в зависимости от обстоятельств. К вечеру количество рюмочек накапливалось, и он приходил домой совсем уставший и разбитый, уже затемно. Работа в колхозе была для него дороже всего на свете, потому и семейная жизнь как-то не сложилась. Жена возненавидела колхоз и пожелала жить в городе в благоустроенной квартире, они расстались.
В выходной, чтобы снять стресс, Николай напивался уже конкретно и шёл к брату, живущему в этом же доме. Дверь его была с другой стороны, с торца дома. Вдвоём с братом, ещё добавив по маленькой, долго о чём-то спорили. Больше, конечно, спорили о политике, состоянии дел на международной арене, о месте нашей страны в мире и о том, как нам всё-таки в конце концов обустроить Россию. Они никак не могли найти консенсуса в этих сложных вопросах, особенно в последнем, и потому споры эти всегда заканчивались дракой. Пришлось Николаю, как более старшему и мудрому, да уже и уступающему более молодому брату в силе, съехать подальше, на другой конец села.
Иногда с проверками приезжало районное начальство, и Николай встречал их радушно – подобающим образом, как положено. Все всегда были довольны. Но наступали новые времена. К власти пришло новое поколение – бывшие комсомольские работники, очень искушённые во всём, и особенно в умении красиво отдыхать. Это были ещё те затейники, в полной мере вкусившие западной культуры и демократии. Они намекали на чистых сельских грудастых девушек, бассейн с молоком и ещё что-нибудь этакое, крестьянское, колоритное, животное…
Николай всё отшучивался, мол, все сельские девушки крестьянки давно разъехались развлекать районных и городских гурманов. А животных в колхозе осталось мало. Говорил, что несознательные советские животные преждевременно состарились от голода и новых рожать отказываются и что, мол, такие доходяги никого не возбудят.
Чтобы спасти колхоз от поругания, Николай мог много чего наговорить. Он слыл в колхозе вольнодумцем, потому что мог думать легко и вольно в любом направлении. Руководящая должность научила его разговаривать с посторонними людьми на любую тему на непонятном языке. Всегда можно было истолковать сказанное в нужную ему сторону, как бы давая возможность для отступления и для смены смысла на противоположный. Не знавшие Николая люди называли его демагогом. Он, как и всякий нормальный колхозный специалист, мог часами поддерживать разговоры ни о чём на любую тему, как на партсобраниях.
В разговоре о животных было две правды. Одна была о выставленных напоказ животных на колхозной ферме. Их показывали районному начальству, чтобы не возбуждать их волчьих аппетитов. Там всё соответствовало получаемым от района средствам на развитие колхоза и жёстким устным установкам районных руководителей. Колхозная ферма представляла собой животноводческий «освенцим», по которому ещё с советских времён понуро бродили животные-долгожители, которым продлевали жизнь лечебным голоданием по методу американца Поля Брэгга. Об этом со всеми подробностями и рассказывал с упоением районным гостям Николай. Он, показывая на выпирающие рёбра животных, говорил об их немалых прожитых годах и о том, что, мол, данные демонстрируемые экземпляры для своего возраста очень неплохо сохранились. И что «всё сейчас в колхозе делается по американским технологиям, исходя из указаний районного начальства», – важно добавил он, стараясь лишний раз угодить и польстить высоким гостям. Он начал пространно повторять повсюду звучащие фразы. Николай почувствовал, что пришла пора лить бальзам начальникам на душу, чтобы задобрить. Его понесло…
Николай говорил, что советская власть понастроила много лишнего, чтобы поработить народ интересным трудом, посеяв иллюзию востребованности и счастья, тем самым забрав у них свободу, которую Америка нам всем вернёт. Говорил, что, мол, раньше у людей не оставалось свободного времени для полноценного общения, просмотра телевизора, мечтаний о богатстве. Даже сон был по расписанию: от сих до сих. Сейчас же спи – не хочу, причём в самое приятное для сна время: с утра и до вечера. Вечером – телик, святое дело, ночью – друзья, всегда доступные, любимые напитки. А там и высшая романтика: попойки, разборки, приключения. Вот она – свобода…
«Разве не об этом все мечтали и делали революцию? Разве не для этого мы кровь проливали, расстреливали парламент?» – гневно вопрошал он, но поняв, что немного перегнул, поправился. «Ну, пусть не мы, пусть они, неважно… А какое было ограничение свобод. Мы были вынуждены, выпивая, прятаться даже на работе, а ведь это – беспредел. Чтобы освободить людей, мы начали всё оптимизировать, попросту – разрушать всё лишнее, чтобы у них освободилось время на свободное общение и, главное, чтобы не было губительного для здоровья переедания. Сейчас, благодаря теперешней мудрой политике нашего правительства и наших американских друзей, люди отказались от самых вреднейших для здоровья продуктов: молока, мяса, яиц и сладостей и полностью перешли на корнеплоды, которые пока ещё возрождаются сами, пробиваясь через сорняки. Так что всё теперь у нас по Брегу».
Он намекнул, что они с председателем колхоза ждут награду за быстрый развал социалистического строя в самом нижнем его эшелоне. И что им пришлось немало потрудиться, чтобы в такой короткий срок, под чутким руководством районного начальства и при его непосредственном участии, развалить такую махину. «Но впереди ещё непочатый край работы», – продолжал вдохновенно Николай. – «Неблагодарные колхозные люди с их загадочной русской душой теперь как неприкаянные ходят по колхозу и ищут хоть какую-нибудь работу и клянут Америку. Того и гляди самовольно, своими силами чего-нибудь начнут возрождать. Вот всё опять воссоздадут, вернут нас в прошлое, и тогда - прощай свобода», – добавил Николай. «Они не так просты, как вам может показаться. Скажу вам по секрету, – продолжал Николай, – что их дух не сломить, пока у них есть своя особенная страшная тайна, впрочем, которая теперь уже совсем и не тайна. Русский народ не победить, пока у него есть водка. Не случайно Горбачёв начал именно с антиалкогольного закона. Но всё это бесполезно. Алкоголь русские научились находить и добывать из всего, всегда и везде».
Говоря всё это и показывая начальству выставленную на ферме скотину, Николай несколько лукавил. Он всё ещё надеялся, что эту чуму пронесёт мимо их села. Но не пронесло.
В колхоз с инспекцией опять приехало оно – очередное начальство, теперь уже с конкретными притязаниями. Николай старался, как мог. Громко и задорно пели частушки под гармонь бабушки. Столы ломились от деревенских яств. Выпив, бабушки даже пытались изобразить эротику по-советски: они весело плясали, подоткнув юбки и сдвинув накидки, но гости лишь морщились. Не было ни фуагры, ни лобстеров, ни кока-колы, ни хоть какого-нибудь вразумительного, на их взгляд, хотя бы маленького, разврата. Какие-то бабушки, огурчики, грибочки – сплошная деревенская пошлятина. Это их не просто разочаровало, но даже шокировало. Даже более того – они восприняли это как извращённое издевательство. Не это они себе представляли, собираясь сюда, не за этим ехали и тряслись по ухабам в такую даль.
Они представляли себе сладкие, пьянящие, игривые погони голышом за грудастыми селянками по колхозной ферме. Им рисовались чудесные, захватывающие картины яркого разврата. Они вожделенно воображали, как в экстазе сбиваются в кучу мелкие колхозные животные, крупные птицы, кони, люди… и затем, весело смеясь, гогоча, ржа, вереща и кукарекая, с разбегу ныряют в бассейн с молоком. Мало мол, прикоснуться к природе - чтобы в полной мере её почувствовать, с ней надо слиться…
Николай не мог этого понять и оценить. Они казались ему просто извращенцами, которым он никогда не подавал руки, всё время ссылаясь на свои недомогания и боязни возможного нечаянного и случайного инфицирования. Николай из-за своей врождённой тактичности и деликатности не мог оскорбить и обидеть даже врагов. На все их грубые выпады и разговоры о тупом деревенском валенке он всегда вежливо мямлил: «Извините, видимо что-то во мне действительно не так, наверно я серьёзно болен, я вас не понимаю. Все понимают, а я не понимаю…».
Сказать откровенно, Николай легко мог бы им всё это организовать. При желании он легко мог устроить любые потехи. Грудастые селянки, попробовавшие городской жизни, слетелись бы на такое мероприятие по первому зову, только свистни и намекни на зелёненькие. Да и, честно говоря, разнообразных животных в колхозе тоже хватало, их просто тщательно скрывали на дальних выпасах, подальше от районных хапуг с их волчьими аппетитами. Там был весь стратегический запас колхоза, за счёт которого он пока ещё существовал. Колхоз ведь был преимущественно животноводческого направления. Там, куда не дотягивалось районное начальство, всё расцветало.
Николай не мог перешагнуть через себя и организовать требуемое мероприятие, это было выше его сил. Николаю почему-то было очень жаль именно животных. Он любил домашних животных больше всего на свете. Все животные в колхозе были для него домашними, так как колхоз давно уже стал для него родным домом. Именно животных он больше всех уважал и доверял им больше, чем людям. С ними была связана вся его жизнь, и он не мог отдать их демонам на поругание. Домашние животные были для него символом внутренней душевной чистоты, наивности, доверчивости и где-то даже святости. Неслучайно он быстрее находил общий язык и взаимопонимание именно с животными. Мерилом человечности в людях было для Николая их отношение к животным. В связи с этим в проверяющих комсомольских мутантах человечности он не видел вообще.
Николай всегда сравнивал людей и животных, но находил в них только внешнее сходство. Внутренне же они разительно отличались. Он заметил, что даже самые вредные животные, например, козы, ему никогда не врали, но в то же время, самые порядочные и близкие люди врут постоянно. Николай знал, что животные его никогда не предадут, ведь заподозрить животных в предательстве может только сумасшедший. А вот в предательстве людей он никогда не сомневался. Представить себе никогда не предающих людей было для него практически невозможно. Это стало для всех делом обыденным, естественным и привычным.
Продолжение на Проза.ру. Никола Шевченко.