«Мы живем на дне воздушного океана. Среди домов и деревьев, как меж ракушек и водорослей. И вот ползет такой краб, скребя своим днищем по асфальту, с панцирно-неподвижной шеей, задерет лишь ненароком голову, переползая обстоятельство на пути, – там полощется небо, в нем повисла, еле шевеля плавниками, птица. Птицы – рыбы нашего океана», – так начинается роман-странствие Андрея Битова «Оглашенные».
Где-то между рыбами и птицами находится животное, отдаленно напоминающее человека; не вполне человек, но та самая дарвиновская обезьяна, одушевленное создание на высшей ступени эволюционного развития. Человека вывела (создала, породила?) природа, потому что он наполовину био, наполовину социо (сделало, образовало общество). Это при том, что в начале было Слово, – достоверный факт, не подлежащий сомнению. Библейское утверждение едва ли завышает статус писателя, коллекционера слов по образу и подобию, потому что Слово есть Логос (не Дело, как считал заблуждавшийся и заблудившийся доктор Фауст, но Знание). В начале было представление о конце, но конец так и застыл в своей незавершенной бесконечности; по образу и подобию явился венец творения, который к тому же имеет родственные связи с обезьянами, свободными жителями планеты, в отличие от…
Один из персонажей романа «Оглашенные» (один из альтер эго героя-повествователя?) Павел Петрович рассказывает убедительный эсхатологический миф. «Когда великий бог, кажется Никибу-матва, что в переводе означает «пасущий облака», взялся воссоздавать картину жизни, в его дело сразу вмешался его тень-дьявол, кажется Эсчегуки, в переводе означающий «сырое имя бесследного существа». В общем, индейский миф – это почти пушкинская маленькая трагедия «Моцарт и Сальери». Человек – творение божье только в скобках; человек сотворен по образу и подобию творения божьего искусным подражателем Эсчегуки, мастером Сальери, который, увы, лишен таланта, но не лишен дьявольской усидчивости и работоспособности. Павел Петрович – имя, литературе знакомое. Конечно, это кровный брат Кирсанова из тургеневского романа-спора (позволим себе немного изменить жанр в пользу битовского сходства с ним) «Отцы и дети». Конфликт, который сталкивает двух слишком долго молчавших персонажей за одним столом, происходит в 10 главе, а у Битова все произведение – 10 глава «Отцов и детей», вот только современный Базаров выглядит не особенно солидно. Главный герой, примеряющий на себя эту маску, как бы стушевался. Он почти во всех положениях согласен с товарищем-собутыльником (закадычным), вот только одно единственное утверждение напоминает ему о своем нигилистическом прошлом (далеком, как целая жизнь назад):
– В дьявола я не верю, – вдруг воспротивился я.
– То есть как?! – воскликнули Павел Петрович с неведомо откуда слетевшим к нам Симеоном.
– То есть в Творца, в Христа… – залепетал я, зажатый двумя мудрецами. – Верю как в реальность, что они были… есть… а что дьявол так же есть, как они, – нет.
– Он не верит… – испуганно прошептал Семион своей белой подружке. – Во что же он тогда верит?!
Лепет новоиспеченного Базарова видится его собеседникам как святотатство; почти такой же ужас вызывает признание тургеневского Дон Кихота аристократу с красивыми ногтями:
– Мы действуем в силу того, что мы признаем полезным, – промолвил Базаров. – В теперешнее время полезнее всего отрицание – мы отрицаем.
– Всё?
– Всё.
– Как? не только искусство, поэзию… но и… страшно вымолвить…
– Всё, – с невыразимым спокойствием повторил Базаров.
Базаров отрицает все и даже Бога, битовский герой верит в Бога, но отрицает Дьявола, при этом все дальнейшее повествование и даже сама раздвоенная (расчетверенная?) личность героя романа-странствия доказывают истинность утверждения Дмитрия Карамазова, «выученика» Достоевского: «Тут Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Между тем, для Павла Петровича все просто, он представляет апокалиптическое грядущее как точную копию гоголевского «Ревизора». Конечно, Хлестаков не тот, кто может решать человеческие судьбы, но такими полномочиями наделен мифический ревизор, который только как бы существовал в сознании жителей города N. Сама идея о Мессии заставила гоголевских персонажей если не покаяться, то испугаться. Страх же, как известно, сам по себе палач больший, чем некий персонифицированный ревизор.
На месте главного героя в «бутылочном конфликте» должен был оказаться доктор Д., занимающийся орнитологией, с которым повествователь, кстати, успевает поспорить еще в самом начале произведения. Это скептик, который смотрит на вещи с рациональной точки зрения, например, басни Крылова абсурдны в биологическом смысле. Человек – это вовсе не венец творения, а тип разрушителя, пришедший в мир, чтобы завладеть им как собственностью. Он считает себя хозяином, а природное пространство – нишей, которую необходимо сделать пригодной для жизни. Фауст, о котором мы уже вспоминали, – альтер эго homo sapiens, именно он задался целью подчинить себе морскую стихию. Люди строят дамбы, дома, изобретают новые технические устройства, нанося экологический ущерб, но не принимая это во внимание. Доктор Д. – почти мизантроп, его идеи звучат не менее убедительно, чем длинные монологи Павла Петровича; им двоим, разумеется, необходимо было столкнуться лицом к лицу. Главный герой, который ведет повествование, как бы пытается примирить обе точки зрения в себе (но кто сказал, что ДД и ПП не являются его субличностями?). Битов уничтожает всезнающего нарратора уже эпиграфом:
В этой книге ничего не придумано, кроме автора.
Автор
Какому современному читателю, после умозаключения Ролана Барта о смерти автора, вообще нужна центральная цельная личность? Так что в сцене встречи ДД и ПП автора-героя не существует вообще. Доктор Д. становится «чайником», Павел Петрович представляет море в виде морской коровы, и так, под кайфом, они стремятся создать более или менее правдоподобную картину бытия. Павла Петровича более всего поражает в Боге его человечность: верует в каждого из нас и чего-то ждет: «Мы запугали себя Господом как начальником, который нас осудит и накажет. А Ему не этого от нас надо. Ему бы немножко нашей веры и любви. Немножко ответной ласки отцу…». ДД ищет закономерности, которые позволяют установить соответствия между всеми одушевленными существами, главное правило состоит в том, чтобы случайно не впасть в антропоморфизм. Человек для него – редактор, который вносит «чудовищные коррективы» в уже созданное помимо него, без него, вопреки ему. Получается, что сама природа – Бог в его системе ценностей, а, скорее всего, эволюция, ведь слово «Бог» не входит в активный словарный запас доктора Д. Их рассуждения доходят до абсолютно ненаучного спора о выдуманных существах: феникс – это птица в образе человека или человек в образе птицы? как определить пол у сфинкса? представителей какого пола предпочитал кентавр? все-таки человек от обезьяны или обезьяна от человека?
Обезьяна вообще занимает важное место в повествовании, ведь человек в социализме не свободен, а обезьяна – да, и эта мысль глубоко поражает как героя-повествователя, так и ДД. В ожидании обезьян главный герой переживает настоящий духовный кризис по Бахтину: мы наблюдаем столкновение Я и Другого, Тела и Души, Автора и Героя. Тут нельзя не вспомнить еще одного героя Достоевского Версилова: «Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь и ужасно этого боюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет сделать подле вас какую-нибудь бессмыслицу, и иногда превеселую вещь, и вдруг вы замечаете, что это вы сами хотите сделать эту веселую вещь, и Бог знает зачем, то есть как-то нехотя хотите, сопротивляясь из всех сил хотите». Битовский Он, выделенный курсивом, всегда оказывается сильнее самого Я. Он руководствуется животными инстинктами, в нем преобладает био, у него отсутствует совесть и чувство стыда, Он избавлен от комплексов, хотя и не умеет ни читать, ни писать. Главный герой романа-странствия называет себя автором, потому что на самом деле является писателем, то есть творцом, задумавшим по образу и подобию творение. Этим творением становится персонаж, который не вполне автор, но и не совсем неавтор, кое-что ему все-таки навязывается и он вынужден жить по правилам, насаждаемым сверху. Однако в какой-то момент литературный герой освобождается от власти автора, всеми силами демонстрируя собственную самостоятельность. Таким образом, «раздвоение» помогает построить теорию о происхождении человека, не впадая в крайности. Автор ставит себя на место Бога, сотворившего мир, потому что тоже наделен даром; герой получается одновременно похожим и непохожим на первообраз и однажды вырывается на волю. Автор уже не может вмешаться: герой слишком самовольничает. Произведение искусства становится почти зеркалом, отражающим зарождающееся мироздание и сам акт творения. Только, как тварь Божья, человек испытывает на себе влияние среды; у него есть тело, действующее по другим, биологическим, законам, единственное, что ему остается – раздваиваться.
Герой ждет обезьян, но вместо них находит Бога: «Изыди, оглашенные!» В одно мгновение он переживает состояние синестезии (двумя страницами ранее вспоминает синестик Набоков как создатель детской загадки): «И именно в этой, а не предыдущей тишине родилась еще тишина, и напряглась, и вздулась непомерным пузырем, как жила на Божественном лбу, и, прорвавшись минус-звуком, как разгерметизированный вакуум, родила звук, доселе в моей жизни не бывалый, живой, множественный и общий, неумолимо близящийся и растущий, как дерево, как лавина, как поток, несущийся на нас, и – ничего, ну ровно ничего не поменялось перед глазами – ничто не шевельнулось, но глаз было не отвести от этого неописуемого звучания… Нет слов…». Впрочем, Он не позволяет прийти к Богу как к Спасителю, Он, устроивший пожар в гостинице, где находились рукописи Я; (Автору) предстоит остаться оглашенным. Оглашенные – это люди, только приготовляющиеся к обряду крещения, и (Автор) на протяжении всего повествования пытается совершить крестное знамение, но это получается лишь однажды – во сне, воспоминание о котором стирается наяву. Произведение заканчивается в Прощеное воскресенье, но человек – это все равно биологический вид, который подошел «к цельному Творению в качестве империалиста, захватив его». Вот так и получается, что хочется вспомнить Фрейда: Он, не знающий границ, – Оно, подавленное, но мечтающее вырваться и захватить Я; Творение (Текст) – Сверх Я, которое переросло все, включая самого человека с его разумом и сердцем. «Бог един, и человек – Его профессионал», Текст – космос из хаоса, по образу и подобию Мира.
Андрей Битов не писал свой роман двадцать два года (в комментарии астролога, мистификации Битова, мы узнаем, что книга начата в год Петуха – 1969, продолжена в год Обезьяны – 1980 и закончена в год Петуха – 1993, тем самым животные, нашедшие себя на страницах повествования, приобретают символический смысл). По иронии судьбы, за рубежом книги печатались лучше, чем в родной стране. «Оглашенные» – это и целое поколение вовремя неопубликованных, неуслышанных, эмигрировавших или, напротив, вынужденных не выехать за пределы страны, чтобы донести слова до читателя. Они стремятся найти свое место, но везде оказываются чужими, незваными гостями, оглашенными, которым кричат «изыди».
«Оглашенные» – огромный труд, почему-то до сих пор остающийся непрочитанным (хотя почти все знают о «Пушкинском доме», другом романе Битова). Своей значимости он не теряет, поэтому оставим роман-странствие следующим странникам. Как Пушкин прощался с Онегиным:
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим
Надолго… навсегда.
Так и Битов прощается с «Империей» (а мы, читатели, прощаемся с последней из империй – IV):
…Прощай! – другой судьбы не будет!
Иль это было не со мной,
Иль это не было судьбой?..
Прости за все, а Бог рассудит.
А ты – прощай, и Бог с тобой.
