Как умер отец?
Мгновенно. Попрощаться мы не успели.
Глупо. Хоть его случай и не попал бы в список самых нелепых смертей года.
И неожиданно. Оставив меня в такой опустошающей растерянности, какую может испытывать ребенок, примчавшийся в любимый парк аттракционов и обнаруживший на его месте пустырь.
Вот так я себя и чувствовал, будто стою на пустыре, обманутый, растерзанный, покинутый всеми идиот. Я ведь не успел сказать отцу даже отчаянной глупости, вроде: «Эй, старик, не шути так. Все видят, это кетчуп, а не кровь».
Первые секунды я не мог понять, почему он упал. Но оттого, как он это сделал, голову обручем сдавил болезненный, как укол сотни булавок, звон, а желудок ухнул вниз живота. Когда я сообразил, что случилось, рванулся к отцу. Думал, если успею, он поднимется. Поднимется, потому что протянутая ему рука будет моей.
Я кричал и отталкивался ногами от асфальта изо всех сил. Рвал горло, как безумец, чтобы не потерять рассудка, а еще хотел уничтожить всепоглощающий звон в голове, с едва слышной примесью женских криков, шумом автомобильных моторов и свистом ветра. Я уже почти добежал до отца, когда острая боль пронзила правый висок, заставила открыть глаза и понять, что хоть я и ору, напрягая глотку до предела, но все еще стою на месте, а отца тем временем окружают взволнованные прохожие.
Виноваты ли благие намерения, из-за которых все получается «как всегда», или что еще, но порой надежды на новую жизнь оборачиваются полнейшим крахом. У нас с отцом все могло бы получиться. Мы бы наверстали упущенное время, забыли сказанное по глупости и в сердцах, произнесли то, что в счастливых семьях звучит каждый день, а в нашей считается словами запретными.
Впервые за семь лет я собрался поговорить с отцом, выплюнуть комок обиды, раздувшийся опухолью и отравляющий любую фразу, даже такую банальность, как: «Привет-старик-как-дела?» Послужил ли толчком звонок матери, чей голос бросал в трубку одну жестокость за другой, или сам давно созрел, судить не возьмусь. Хотя склоняюсь ко второй версии. Чтобы повзрослеть и набраться храбрости, мне потребовалось семь лет, два месяца и четыре дня. Трезвые, а главное правильные замыслы не воплощаются сгоряча; они медленно наливаются и ждут, когда недовольство и усталость бросятся на опостылевшую привычку и разорвут ее на части, обнажив смелость.
Каковы причины — дело десятое. Главное, я решился оборвать эту гнусную привычку и признаться отцу в своей твердолобости. Подготовился тщательно: выбрал удачное время, нашел подходящее место для разговоров по душам. Знать бы еще заранее, что с каждым выполненным пунктом своего идеального плана я неумолимо приближал ужасный конец. Место, которое я облюбовал для встречи, подходило по многим причинам. Оно находилось в непосредственной близости от дома, прямо на углу нашей девятиэтажки, радовало разнообразием меню и не раздражающим слух и разум музыкальным репертуаром, носило прекрасное название «Погребок монаха» и главное, давно приглянулось отцу. А значит, само приглашение уже звучало, как: «Пап, прости меня, собаку». Вместе мы там, конечно, никогда не были. Да и последний раз, когда выбирались куда-то вдвоем, — он это называл «мужики отдыхают», — и речи не могло идти о барах. Мы чокались бумажными стаканами с холодной колой и обсуждали «Двойной Форсаж» в кафешке при кинотеатре. Отец тогда даже в шутку не налил бы мне пива, еще и по затылку съездил бы, заикнись я об этом. Теперь же случай был другой: двадцатидвухлетний озлобленный осел пригласил своего старика в бар. Да отец, вероятно, решил, что на меня Божья благодать снизошла. Он не только не одарил меня затрещиной и согласился на встречу, а еще сутки напролет планировал, как мы душевно посидим за кружечкой-другой монастырского пивка.
Когда мы вырвались из душного подъезда в вечернюю прохладу, густо замешанную с запахами прогретого за день асфальта и выхлопных газов, отец все еще демонстрировал восторг, то и дело неловко похлопывая меня по плечу тяжелой рукой.
— Не знаю, что с тобой случилось, сын. Если честно, и знать не хочу. Не спугнуть бы, — ступив из арки на тротуар, сказал он.
Дышал он громко, тяжело. Старик сдавал, и пешие прогулки давались ему все труднее. Это пугало, словно с каждым его выдохом я слышал тиканье часов, отсчитывающих оставшиеся годы. Тик-так, тик-так. Я невольно прибавил шаг – наверное, чтобы отвоевать хоть немного времени. Не знал только одного: оставалось меньше, чем я мог даже предположить. Если бы знал, как все обернется, повернул назад в арку, затащил отца обратно в квартиру и устроил вечер «мужики отдыхают» перед теликом за просмотром субботнего телешоу. Но чуда не произошло, ангел не пнул меня белоснежной пяткой под копчик, потому мы вынырнули из дворовой арки на тротуар и, не спеша, двинулись к бару. На полпути из кармана отцовской бежевой ветровки раздался пронзительный звон мобильного телефона.
— Наверняка с работы, — недовольно прошептал отец, извинился и достал мобильный. — Пора на пенсию уходить. Черт, как не вовремя, и зарядка садится... А это что? — он раздраженно плюнул в воздух. — Опять определитель номера барахлит. — Он отодвинул от глаз дребезжащий, вибрирующий телефон на вытянутой руке, прищурился и нажал клавишу вызова. — Алё... алё... говорите, вас не слышно.
Отец еще несколько раз позвал звонящего, и наконец ему ответили. Я это понял по тому, как он прищурил глаза, будто с трудом разбирал смысл сказанного, брови сошлись на переносице. Старик мельком взглянул на меня и беспокойно проговорил:
— Что? Если это шутка, то неудачная. Вы ошиблись... Нет, я уверен, вы ошиблись номером.
Я вопросительно посмотрел на отца и показал пальцем сначала на циферблат своих наручных часов, а потом в сторону «Погребка монаха». Кто бы там ни был на другом конце «провода», но я, по Бог знает какой причине, нутром чуял угрозу. То ли с каждой секундой ожидания я терял уверенность, забывал слова, что давно хотел ему сказать и трусливо искал повод для отступления. То ли просто злился на отца, который нашел что-то поважнее моих благих намерений. Я еще раз постучал ногтем по часам. В ответ он лишь виновато улыбнулся, показывая, что не может тотчас прекратить разговор.
— О... как странно, — произнес он вполголоса и взволнованно обратился ко мне: — Постой минутку, я сейчас.
— Это не может подождать, пап? — спросил я, но отец уже отвернулся и быстро пошагал по тротуару в обратную сторону.
Поначалу я подумал, что тот вредитель в телефоне куда-то его позвал, но вскоре понял, отец просто не хотел, чтобы их подслушали. Странно, не то слово. Отец никогда не отличался скрытностью. Да и какие у него могут быть тайны? Когда дома он разговаривал по телефону, то сам никогда не выходил из комнаты и меня не просил. А тут... Я в нетерпении вглядывался в ссутулившуюся фигуру, замершую на полпути к бару. Один раз он резко развернулся и посмотрел на меня. Но секунду спустя снова переключил внимание на собеседника. Я уже хотел позвать его, как вдруг он нерешительно оторвал телефон от уха, взглянул на него, зачем-то потряс и, кажется, выругался. Отец так и стоял, уставившись на мобильник, когда раздался громкий хлопок, от которого волосы встали дыбом. Потом я понял, почему так отреагировал — этот звук будто насмешливо заявил: «Эй, парень, я только что убил твоего отца!» После стало известно, что из окна верхнего этажа вылетела синяя стеклянная посудина, похожая то ли на маленькую салатницу, то ли на большую пепельницу, угодила прямехонько в голову отца и, рикошетировав, разбилась об асфальт. И последнее, что видел отец перед смертью — паршивый мобильный телефон. Чье было окно, узнать не удалось, ни в одной квартире в тот вечер жильцов не оказалось.
Я тогда не успел. Не успел сводить старика в бар и рассказать, что давно повзрослел и знаю, что он ни в чем не виноват. Что он вовсе не отбирал меня у матери — она сама не пожелала менять тепленького места рядом с родителями на неизвестность с мужем и ребенком в чужом городе. Услышал же я о неполноценности ее материнского инстинкта от нее самой, когда недавно позвонил дедушке с бабушкой. Отец был неправ в одном, что никогда не представлял мать в дурном свете. Расскажи он мне правду, я бы не потерял так много времени на беспочвенные обиды.
Не успел сказать ему спасибо за то, что не дал бросить университет на втором курсе, когда я собрался жениться на Машке. Она, конечно, барышня что надо, однако таких жертв не стоила. Но это я сейчас разобрался, а тогда был готов убить старика. Знали бы вы, сколько раз я мечтал проломить отцу череп чем-нибудь тяжелым. Не успел поблагодарить, что несмотря на все мои закидоны, он каждый вечер интересовался моими делами и не упрекал за свинское поведение.
И, наконец, не успел подержать его за руку перед смертью, заглянуть в глаза, вытеснить этот треклятый мобильник и сказать, что сын рядом. Я стоял бесчувственным манекеном на тротуаре, хватал ртом воздух, словно выброшенная на пустынный пляж рыба, а отца в это время окружали чужие люди. Только он уже их не видел.
Спроси кто-нибудь меня, отдавал ли я себе отчет в поступке, что совершил на отцовских похоронах, я бы ответил утвердительно. И не просто отдавал отчет, а тщательно спланировал мельчайшие детали, чтобы остаться незамеченным. Ничего противозаконного или аморального я не делал, просто не хотел искать объяснений, которые при любых раскладах звучали бы крайне неубедительно и безумно. Я внимательно следил за тем, кто куда смотрит, терпеливо ждал подходящего момента и благодарил Бога за то, что прощание с отцом проходило при открытом гробе.
— Мой бедный братик хорошо выглядит для такой смерти, — сказала на похоронах тетка Валя, утирая платком слезы.
Сам я в гроб не смотрел, даже в тот момент, когда почти вплотную приблизился к отцу. Но как ни старался, некоторые детали все равно уловил: боковым зрением ухватил мертвенно-бледное пятно лица и почувствовал ледяную пустоту. Именно эта пустота заставила меня на миг засомневаться, отца ведь уже не было. И дело вовсе не в том, что он не дышал и сердце не стучало в привычном ритме — просто в нем больше не чувствовалось того, что делает человека человеком. Того, что заставляет нас оборачиваться, когда в комнату заходит живое существо, хотя мы и не слышали шагов. Наклонившись к старику, я ничего не почувствовал, будто в гробу лежала пластиковая кукла, а не мой отец, пусть и мертвый. Но колебался я всего секунду. Просто не мог сдаться и не попробовать вернуть утраченный шанс. Церемонии я почти не помню — мысли были заняты предстоящим делом. Мать так и не приехала попрощаться с ним, из-за чего вина перед отцом жгла только сильнее.
Считал ли я себя безумным, когда за день до похорон воткнул в розетку зарядное устройство от отцовского мобильника и, покрываясь липкой испариной, неотрывно смотрел на экран в страхе, что телефон слишком сильно в тот субботний вечер ударился об асфальт? Пожалуй, нет. Я был уверен, что делаю всё правильно. Мы должны были договорить. Иначе вина отравила бы меня, не оставив ни одной чистой клеточки и породив лишь ненависть. Неиссякающую ненависть к тому, кого ежедневно видел бы в отражении запотевшего зеркала в ванной. И даже сейчас, сидя за старым кухонным столом с полинялой клетчатой скатертью, докуривая предпоследнюю в пачке сигарету и с неистовым упорством раз за разом набирая один и тот же номер, я не считаю себя сумасшедшим.
Говорят, если долго обходиться без сна, то через некоторое время, кроме расстройства внимания, начнутся галлюцинации. Мой опыт это утверждение опровергает. Хотя трое суток, может, и не срок для видений. Пока лишь тело приступами кидает в жар... и тиканье настенных часов сводит с ума, с каждым мгновением секундная стрелка, увенчанная серебряной бабочкой, двигается все громче. За окном сумеречная питерская ночь. Впервые особенность города, приводящая в бурный восторг туристов, оказалась полезной и мне. Если бы к трехсуточному бдению в обществе маниакальных мыслей прибавилась еще кромешная тьма за окном, я точно превратился бы в персонажа безумнее самого тронутого Шляпника. Не стерпел бы я и тишины, хотя сводящий с ума отсчет секундной стрелки – не самый удачный аккомпанемент для спиритизма. Поэтому я открыл окно и впустил в кухню отзвуки ночных улиц. Мои страхи могут показаться вам не более, чем ребячеством и несусветной глупостью. Это оттого, что вы никогда не пытались ночью дозвониться покойнику.
Во время похорон я положил мобильник отца в гроб. А вечером, вернувшись от тетки, заперся в квартире, отключил городской телефон, сварил кофе и, устроившись за кухонным столом, набрал его номер. Руки тряслись, а глотка от волнения ссохлась до боли. Пугающе громкие гудки в трубке заряжали воображение и украшали возникающие картинки деталями. Я видел кладбищенские кресты и надгробия и почти слышал, как из-под еще рыхлой земли доносится чуть приглушенный, но все такой же отвратительный звонок, который стоит по умолчанию на всех мобильниках «нокиа». Вот бледная мертвая рука, облаченная в серый пиджак шелохнулась и неумело пытается нащупать орущий телефон. Я ощутил, как через трубку холодные пальцы касаются моего уха и неожиданно для себя вскрикнул и чуть не выронил мобильник. Первый звонок я скинул сам. Не выдержал.
Прошел час, прежде чем я снова решился позвонить. Все ждал, что вот сейчас раздастся знакомый моно-перелив и обездушенно-обезличенный женский голос произнесет: «В данный момент абонент не может вам ответить. Он умер». Но этого не произошло. Я дослушал гудки, сжимающие желудок в нервный комок, и сессия сама прекратилась, оповестив, что «абонент не отвечает». Потом я повторил попытку. Не раз.
Сколько ушло кофе и сигарет за трое бессонных суток, мне даже не представить — в какой-то момент все они превратились в единый туманный поток кофеина и никотина. Я не мучился бессонницей. Отнюдь нет. Но все равно не смог бы заснуть, даже если очень сильно постарался. Так бывает, когда выполняешь ночью какую-нибудь срочную работу и, не закончив, бросаешь и ложишься в постель. Как бы ты ни хотел спать, спокойного отдыха не видать, хоть обсчитайся овец — мозг все еще работает и не остановится, пока задача не будет решена. Вот и я не мог позволить себе задремать, не дозвонившись до своего мертвого отца и не сказав, что люблю его.
Я боялся набирать его номер слишком часто, делал перерывы на кофе. Почти ничего не ел — голод меня отчего-то бодрит, наверное, потому что раздражает. Звонить очередью было чревато, его мобильный мог быстро разрядиться. Хоть я и надеялся, что он, где бы ни находился, ответит, но осознавал, что трубка лежит в гробу в реальном мире. А здесь, на Земле, сотовые телефоны имеют свойство отключаться из-за нехватки питания.
Так прошли последние три дня, и я все еще был уверен в своей вменяемости. Или уже надеялся на нее изо всех сил. Потому как внешне вряд ли напоминал здорового человека. Я не принимал душа с похорон, тело упаковано в траурный костюм, правда, уже изрядно помятый, посыпанный табачным пеплом и залитый кофе. В зеркало не смотрелся, нервы и так на пределе. Боялся, что заору от увиденного; после такого досуга несложно догадаться, какой приятно-зеленоватый оттенок приобрело лицо, а уж про глаза я молчу. Вопреки тому, что секундная стрелка сводила с ума, любой шорох заставлял вздрагивать, а сам я с трудом гнал от себя картинки, на которых мой мертвый старик с бледно-серым лицом, еле передвигая ногами, появлялся из темного коридора и входил в кухню, я все равно продолжал звонить. Я не имел права останавливаться. Не мог отпустить его, не извинившись. Кто я был без его прощения? Обиженный на весь мир маменькин сосунок и неблагодарный сын. Как можно было с этим жить? Никак.
Ночь почти на исходе. Только что подключил питание к своему телефону, он еле живой. Значит, у отца тоже садится. Я не имел ни малейшего понятия, что буду делать, когда его мобильный прикажет долго жить и составит старику компанию на том свете. Старался об этом не думать, потому что мозг выдавал решения одновременно логичные и отвратительные. Самое простое — идти каяться прямиком на тот свет, так сказать, глаза в глаза.
Отправил последнюю сигарету в пересушенный рот и немилосердно поджег спичкой. Часа два назад глаза перестали болезненно реагировать на дым, они словно атрофировались, как и остальные части тела. Хотя понятие «атрофия» не очень удачно для моего случая, скорее все органы дружно заболели острой формой пофигизма. Питания на отцовском телефоне осталось в лучшем случае еще на один звонок. Я потер и без того воспаленные глаза и взял мобильный. Руки дрожали, и сначала я по ошибке чуть не позвонил Лехе, университетскому приятелю, но вовремя дал отбой. Со второго раза набрал номер отца и поставил трубку на громкую связь – не было никаких сил держать телефон возле уха и терпеть мерзкие гудки. Наверное, я еще очень долго не смогу никому звонить.
Как и ожидалось, из динамика один за одним стали монотонно доноситься гудки, как тысячу раз до этого. Но появилась одна странность. Они словно звучали по другому, в иной тональности что ли. Я замер. Телефон издал трескающий звук и тут:
— Алё.
Самое простое, что в тот момент я мог бы сделать, это списать все на галлюцинации или ошибку набора. Но даже под дурманом чудовищного недосыпа я отчетливо помнил, что набрал нужный номер. Да Бога ради! Я набирал его три дня и три ночи подряд — и раз мне еще не явился мертвый отец, я был не склонен поддерживать версию с видениями. Это не мог быть мертвец, из трубки доносился живой голос моего старика, каким я помню его. Думаю, как раз это позволило мне сохранить лицо и не заорать от страха. Да и нельзя сказать, что я испугался, скорее удивился. Так сильно, что сигарета выпала изо рта на пол. Шепотом чертыхаясь, я затоптал источник возможного пожара тапком. Тем временем снова послышался голос, окончательно убедив меня в том, что я совершил невозможное.
— Алё... говорите, вас не слышно.
Я переборол оторопь, заглотнул остывший кофе и прохрипел:
— Я... алё! Пап! Это я, Слава.
Телефон ответил тишиной, секунду, две, три... Я уже был готов закричать, когда отец снова заговорил:
—Что? Если это шутка, то неудачная. Вы ошиблись.
— Пап, ты разве не узнаешь меня? — я чувствовал, что близок к истерики. Я просто не мог позволить ему повесить трубку после всего пережитого за эти дни. — Не клади трубку, пожалуйста! Мне очень нужно поговорить с тобой. Я даже не думал, что получится...
Он меня перебил:
— Вы ошиблись номером. Я уверен.
— Не отключайся, прошу тебя! — мой голос сорвался на крик. — Я твой сын, Слава. Я докажу. Помнишь, как несколько лет назад мы смотрели «Двойной Форсаж» в кино? После фильма ты мне сказал: «Знай, сын, то, что мы сейчас смотрели, это красивый и нелогичный экшен, а вовсе не пособие по вождению». Помнишь, пап? — я на счастье скрестил пальцы на левой руке.
Через пару секунд он неуверенно ответил:
— О... как странно. Постой минутку, я сейчас.
— Да, конечно.
Я ждал, слушая в трубке шумы помех, похожие на звуки проезжающих автомобилей. Но анализировать происходящее на том конце мне совсем не хотелось. И так предостаточно впечатлений за одну ночь. Спустя несколько секунд послышался голос старика:
— Чего ты хочешь?
— Я? О... у меня так много вопросов... Но сначала мне надо сказать. Мне все равно, как это возможно, но я рад. Я должен...
Я остановился ненадолго, проверить не отключился ли он, слушает ли меня. Помехи все еще доносились из динамика, значит, отец здесь.
— Пап, я должен сказать, прости, я был дураком, — подавив вырывавшиеся из горла рыдания, я продолжил: — Я знаю, ты не виноват. Ты хотел для меня всегда только хорошего. Прости меня.
— Что ты говоришь?
— Простишь?! — я чувствовал, что время на исходе и начинал психовать.
— Да... конечно. Слава, я не понимаю ничего, если это ты, то как?..
— Спасибо. Я люблю тебя, пап. Мне жаль. Очень жаль, что все так вышло.
— Как вышло?
Ответить на его вопрос мне уже не удалось, динамик мелодично заявил о том, что у отцовского мобильника села батарея. Я не смог сказать ему и половины того, что собирался.
Остался снова наедине с полубезумным собой, мерзким тиканьем часов и пустой сигаретной пачкой. Что я теперь мог? Зачем пытался? Я чувствовал себя точно так же, как и в момент его смерти. Бессилие хуже самой страшной пытки.
— Черт! Хренов черт! Чертов хрен! — я орал и долбил телефоном по ни в чем не повинной пачке, а после не сдержался и со злости отбросил стол.
Тот качнулся и с грохотом повалился на пол, прихватив с собой кофейную чашку, смятую упаковку из-под сигарет и синюю стеклянную пепельницу, забитую бычками. Но этого мне показалось мало. Слезы душили изнутри, мертвой хваткой сдавливали горло, а руки... руки нужно было чем-то занять, иначе я стал бы рвать самого себя. Я ринулся к опрокинутому столу. Вопил, разбрасывал окурки и осколки посуды, наконец схватил пепельницу и с отчаянным криком выбросил ее в распахнутое окно. Силы покинули меня. Я медленно опустился на пол и уже в полусне подумал, что отца придется хоронить еще раз.